Текст книги "Чешское фото"

Автор книги: Александр Галин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Александр Галин
Чешское фото

Пьеса в двух действиях

Действующие лица:

Раздорский

Зудин

Действие первое

Ночь на Волге. У набережной старый пароход, превращенный в ресторан. За зашторенными окнами слышна музыка. На одной из палуб элегантно одетый Раздорский. Рядом Зудин, худой, с печальным и одновременно восторженным лицом.

Зудин. И вот еще одна история на ту же тему. Одна бывшая саратовская знаменитость, артист Алферов, многие годы регулярно стригся под полубокс. Под полубокс! Почему? А потому, что получил когда-то постоянную халтуру на областном радио. Еженедельно, по утрам, в воскресенье, в самое благословенное время, своим бархатным голосом, от которого млели женщины и распускались комнатные растения, артист Алферов вел цикл передач «Уроки атеизма». А до этого он носил красивейшие волосы, как у короля Людовика… Я помню, когда он появился у нас с длинными волосами, мы все тогда решили – вот и до нашего Саратова дошла свобода! Избивали его милиционеры за прическу регулярно, в театре умоляли подстричься. Он отвечал – нет! И подстригся! Иначе эту передачу не получил бы! И двадцать лет он стригся только под полубокс. Недавно вижу: старый Алферов, волосы опять до плеч, как у монаха. Стоит у храма, вещает, как по радио – подайте смертельно больному, ради Господа нашего Иисуса Христа. И вижу, что люди ему подают, и больше, чем другим. И я сказал ему – артист Семен Алферов, когда-то я снимал тебя на стенд «Лучшие люди Саратова» в прическе полубокс.

Молчание.

Мы с ним выпили, и я сказал ему – ты, Иуда Саратовский, десятилетиями внушал радиослушателям, что жизнь нам дали обезьяны! Макаки и шимпанзе висят до сих пор на деревьях, а тебе подают люди. Лицо человека многих животных напоминает. Есть ведь такие лица, что никакой Дарвин бы к ним не подступился, никакими обезьянами нельзя их объяснить. Как только людей не называют! С кем их только не сравнивают! С быком, медведем, волком! Почему? Потому, что по виду он человек, а на самом деле бык или волк. Иногда рамку ставишь для портрета, всматриваешься подолгу в лицо человека, и начинает казаться, что вот-вот замычит он или заблеет.

Молчание.

Я ему сказал: Алферов, жизнь дали всем одновременно – и обезьянам, и людям, но только люди задали себе вопрос – зачем? Макака войдет в реку и выйдет, а человек вышел и сказал: в одну и ту же реку нельзя войти дважды! Нельзя войти дважды! – это сказал человек. Дважды – нельзя!

Молчание.

Мама рассказывала – папа был немой, а я, видишь, говорю. За себя и за папу. Ладно, поговорим о чем-нибудь приятном. Вот, например, мечтаю – где достать хорошие брюки, и уже заранее думаю – не коротки ли будут мне эти брюки. Это самое страшное, каждую ночь снится один и тот же сон ужасов – купил брюки, а брюки коротки. И уже невозможно что-либо сделать – не из чего отпустить. Стою, и у меня видны ноги!

Раздорский. О чем ты мечтаешь? О брюках?

Зудин. Все остальное у меня есть. Я всегда был неравнодушен к брюкам… Я люблю хорошие брюки… И чтобы обувь была к ним нормальных размеров… Не скользила на ноге. Разве это плохо? Но нет! Вообще никаких возможностей нет. Скажи, вот ты сейчас обитаешь в Москве, ты ближе нас всех к власти… Есть ли какая-нибудь надежда, что простому человеку можно будет когда-нибудь приобрести брюки?

Раздорский. Зайдем ко мне в отель – я дам тебе две пары брюк. Они коротки не будут… Там из этих брюк тебе еще и на два пальто хватит.

Зудин. Ты принял мой вопль близко к сердцу? Ты даешь мне брюки со своего… даже не знаю, как в таком случае сказать?

Раздорский. Скажи – с плеча…

Зудин. В Москве некоторые структуры теперь носят брюки от плеч? Подожди… А ремень вы где затягиваете?

Раздорский. На горле…

Зудин. На чьем?

Раздорский. Все зависит от вкусов…

Зудин. А гульфик?

Раздорский. Гульфик?

Зудин. У нас в Саратове эту часть одежды иногда называют ширинкой. Как вы пользуетесь ширинкой? Охранники помогают?

Раздорский. Для этого держат охранниц!

Зудин. Нет! Я скажу так: ты даришь мне брюки со своего… бедра!

Раздорский. Побереги желчь – поросенка предстоит переваривать.

Зудин. Пашка, это правда, Пашка? Неужели мы вот так вот, как когда-то, выпиваем и говорим на отвлеченные темы? Ну… как ты, счастлив?

Молчание.

Мне грех жаловаться, бывало и хуже – вернулся после тюрьмы сюда, попробовал заняться тем, чем всегда занимался, И если бы мне вот сейчас сказали, Зудин, выбирай – или фотографировать, или на выбор – остальное, я сказал бы – смотрите в объектив, люди!

Молчание.

А твой роскошный вид для меня не неожиданность – ты ведь в молодые годы имел кличку Павлин. По оперению ты теперь настоящий павлин, Павел… Что ты вытворял со своими волосами! Килограмм бриолина в день! – и все для того, чтобы закрепить пробор. Вот итог – на лысине сияет глянец. Нет-нет, этот хмурый дядя все равно похож на того Пашку Раздорского! И все-таки, несмотря ни на что, я повторяю мой главный вопрос – ты доволен жизнью, Павлуша?

Молчание.

Раздорский. Почему с меня капает пот?

Зудин. Мы выпили – и внутри у тебя жарко…

Раздорский. А ты почему не потеешь?

Зудин. Ужас! Я представить себя не могу потным.

Раздорский. Совсем не потеешь? Никогда?

Зудин. Никогда.

Молчание.

Раздорский. Тогда ты – не человек.

Зудин. Возможно. В прошлое лето попробовал выйти сюда на набережную – конкуренты меня побили. Разбили всю мою аппаратуру. В это лето вообще убить могут за лишнего клиента. Я их понимаю, теперь в Саратове редко фотографируются. Аппаратура у меня старенькая. Ужас, как дорого сейчас стоит хорошая камера. Ужас!

Раздорский. Хорошая камера… это, имеешь в виду, какая?

Зудин. Не трогай тему, не надо!

Раздорский. А кого тут снимать, Лева?

Зудин. Лично я, Паша, снимал людей. Пред фотографом проходит вся человеческая жизнь. Снимаешь маленького ребеночка верхом на подушке, потом его в ясельках, потом – в детском саду, потом в школе. Жизнь идет – человек приходит сниматься на военный билет и паспорт, заказывает свадебное фото, и наконец, близкие этого самого человека просят тебя сделать его анфас на фарфор. В овале. И остаются от человека только мои старые негативы. И может быть, никто, кроме меня, его-то самого и не заметил – жил ли он или нет… Совсем недавно дошла до меня простая мысль – фотографии живут дольше, чем люди.

Раздорский. Но фотографы в этом не виноваты.

Зудин. Как официальный нищий, без пособия, имею право на следующий вопрос?

Раздорский. Имеешь. Слушай, а где Светка?

Молчание.

Где Светка? Где Светлана Кушакова?

Зудин. Действительно, интересно, а почему моя жена до сих пор не с нами?

Раздорский(поражен). Как ты сказал? Жена?

Зудин. Эта леди обещала прийти. Тебе, я думаю, хотелось в первую очередь ее увидеть? Я сказал ей – приехал Раздорский и пригласил нас в ресторан на воде.

Раздорский. Ты сказал, Светлана Кушакова… твоя жена?

Зудин. Да… жена.

Молчание.

Светлана Кушакова, по-моему, всегда приходила к нам с опозданием.

Молчание.

Всех твоих жен я не знаю. Я не был на твоих свадьбах. Меня тут одно время девушки Саратова спрашивали, как ваш друг Раздорский мог связать себя узами с такими женщинами и главное ради чего? Одна на полвека старше, другая – чья-то дочь. Я сказал не знаю – я не был на его свадьбах. Ну… саратовские наши девушки, конечно, тут передавали из уст в уста, что просто одна страшнее другой… Я пытался тебя как мог защитить… Сошлись на том, что их выбирал кто-то другой вместо тебя. А наши, саратовские девочки, обречены были уезжать в Египет… Тут египтяне строили кирпичный завод… до сих пор не могу понять, почему именно египтяне.

Раздорский. Наверно, ответили за Асуан.

Молчание.

Зудин. Не обижайся. Здесь про тебя говорили так: первый раз ты женился ради московской прописки… потом ради квартиры в центре, потом тебе понадобилось еще что-то. А счастье они тебе дали в результате, эти жены? Вопрос саратовского маньяка…

Раздорский. Что они мне могли дать? Все, чего я добился, я достиг сам…

Зудин. Я слышал, ты там теперь возглавляешь что-то, но не думал, что ты такой богатый…

Раздорский. Есть люди и побогаче…

Молчание.

Зудин. А я ведь помню – до того, как стать рестораном, этот пароход ходил по Волге. Первое его название было «Климент Ворошилов». Жалко, красивый был корабль.

Раздорский. Все тут будет по-другому – пароход этот, Лева, теперь мой.

Молчание.

Сделал в Саратове кое-какие покупки… подумал, а не привести ли мне ресторан в божеский вид?

Зудин. Ты такой богатый?

Раздорский. Не бедный…

Зудин. Понятно. А я думаю, почему это официанты тебя так боятся. А я-то дурак обрадовался, думал, Пашка приехал ко мне, вспомнить молодость.

Раздорский. Боятся? Я не заметил…

Зудин. Официант на тебя смотрел, как на торт с кремом. Так и хотел лизнуть… хозяина.

Раздорский. Он тебе не нравится? Так мы скажем, чтобы подавал другой.

Зудин. Другие тут не лучше.

Раздорский. Нам еще покажет ночную программу местное варьете на воде. Будь готов!

Зудин. Слава Богу, оркестр оголодал и наконец-то ушел с эстрады.

Раздорский. Ты заметил, какой у певицы кадык?

Зудин. Кадык? У женщин не бывает кадыков…

Раздорский. Бывает-бывает… Такой иногда ходит хрящ, особенно когда особа большой кусок пытается проглотить. Тебе повезло – ты сидел к ней спиной.

Молчание.

Тебе когда было пятьдесят?

Зудин. Пятидесяти мне никогда не будет. Я умру юным и молодым. Значит, ты и с этой женой разводишься. Звали как, бедняжку, я забыл.

Раздорский. Какая разница! Все они вместе одного имени не стоят.

Зудин. Один мой сокамерник так в этом случае говорил: жизнь – это гниение металла.

Раздорский. Жизнь – это грязь, потом снова грязь и снова грязь, и потом – смерть… И потом опять грязь… опять дерьмо!

Зудин. Ужас! Паша… чьи это речи? Где твое жизнелюбие? Ты получил успех, имеешь удачу! О какой смерти ты заговорил в зрелые годы? Не все так безнадежно!

Молчание.

О чем ты думаешь все время? Какая дума тебя давит, хлопец? Кто, как не старый друг, тебя поймет и утешит!

Раздорский. Поймет?

Зудин. И очень глубоко…

Молчание.

Раздорский. Ты понимаешь, когда от жены уходит, скажем, учитель пения из начальных классов, то никого это не волнует, кроме настройщика, который ей что-нибудь настраивал. Но когда уходит муж, у которого свои дома в Москве, а также банк и много магазинов, то для него это дорогое удовольствие. Или пихать в горло все, что она сможет проглотить, или вернуться.

Молчание.

Дело не в деньгах. Зачем я все это устроил? Попался на старости лет, пустил соплю. Эта жена мне ничего не сделала плохого, кроме того, что жила рядом. Лет семь я с ней мирно прожил. Все эти магазины, банк, дома – это ведь ее заслуги. Она вела все дела, а я только пользовал знакомые всем до боли лица. Процентов семьдесят в случае развода она приберет, я это знал, но я на это пошел. Скучно мне стало, Лева. Ты знаешь, золотому тельцу я всегда предпочитал тельцо… обычное, теплое…

Зудин. Тельцо… бывает и прохладным…

Раздорский. Не знаю, мне как-то больше попадалось тельцо с испаринкой… горяченькое…

Зудин. Оно озябшим бывает…

Раздорский. Ты знаешь, Лева, что я не настолько разборчив, как ты. Полеты над бездной уже не часто себе позволяю, и не в Москве, а где-нибудь в Малайзии… Сингапуре. Решил я себе устроить очередной полет. На белом лайнере, по трем океанам сопровождал я женский ансамбль танца, но не как в прежние времена – фотографом, а как главный спонсор, как, можно сказать, отец. Можешь себе, Зудин, представить, какая ответственность давила на грудь – в течение двух с половиной месяцев – пятьдесят балерин и помощник гримера по имени Света, семнадцати лет, с таким ястребиным лицом, как будто она не грим накладывала, а скальп снимала. Было, как в песне (поет) – «на палубу вышел, сознанья уж нет»…

Зудин(поет). «Механик тобой не доволен. Ты к доктору должен пойти и сказать – лекарства он даст, если болен»…

Раздорский. Могу тебе сказать, Лева, когда ансамбль подводил итоги, в результате гастролей, в целом, насчитали семь беременностей. Большую я печаль испытал, когда сошел на индийский берег. Да… приплыли мы, помню… в Индию… Да… в Индию…

Молчание.

Понимаешь, так я вдруг затосковал в Индии о сильном чувстве! Тоже, вроде тебя, зафилософствовал, решал, напрасно или не напрасно дана нам жизнь… В результате обнаружил в себе запас любви и жалости ко всему живому. Захотелось найти незапятнанную, чистую женщину… Назад – летел, ансамбль плыл уже без меня. Прилетел и сразу начал искать. Обошел я министерства и государственные комитеты, навестил учреждения науки и культуры, разные новые офисы, банки и фонды. Лева, что только не требуют теперь дочери человеческие. Одна ломалась-ломалась, никак мне ее не уговорить было. Ответ один – создайте для женщины условия. Ну… я спросил напрямик, чего ты хочешь? Я-то думал, попросит дом… в Португалии… или там какого-нибудь атташе для мужа… Сказала – если говорить серьезно, Павел, мне не хватает крепостного права.

Зудин. А ты?

Раздорский. А какой у меня выход был? Обещал…

Зудин. А сама она какая? На что похожа?

Раздорский. Спина у нее была хорошая… знаешь, как будто провода по ней проложены… спина все время под током. Когда дотронулся до нее – искры посыпались и паленым запахло.

Молчание.

Зудин(взволнован). Ты скажи ей, что в Саратове Лева Зудин готов у нее кучером работать. Мой папа был татарин, а татары очень хорошо с лошадьми обращаются. И мама, внучка польского шляхтича, кумыс – напиток степей предпочитала… скажи ей… Лева Зудин – наполовину татарин, готов к ней на облучок!

Раздорский. Усидишь ли на облучке? Ерзать ведь будешь!

Зудин. Пусть только скажет – милый… запрягай!

Раздорский. Да, новые времена настали. Это раньше помадой или какой-нибудь другой гадостью я сделал счастливыми несколько девичьих поколений. Но повторяю, я был готов к любым расходам. Понял, пришла пора спуститься в народ, найти что-то… простое… грубое…

Зудин. Робкое… неопытное… тихое… застенчивое…

Раздорский. Стал присматриваться к незаметным, робким девушкам, тихим вахтерам, почтальонам. Прошли передо мной, как в анабиозе, застенчивые работницы дошкольных детских учреждений. Нищета. Убожество… Тоска ужасная. Тоска… Смотрят на меня исподлобья, как немые – ждут, чего прикажу. А дома уже, Лева, мне нет никаких сил находиться… Жизнь на исходе, думаешь, а рядом что-то сопит по ночам. К утру иногда у меня даже температура поднималась от ненависти – на балкон выходил остынуть… Короче, сна нет… жизни нет! Кому же я нужен на этом свете? И вот вижу в окне молодую, совсем незаметную Лену – лаборанта. Сидит. Вокруг только белые мыши. Чувствую, что не просто жалею, а уже люблю… Принесешь ей какой-нибудь перстенек, у нее дыхание пропадет, на глазах слезы – зачем ты так со мной. Ничего не берет и все. Ничего не просит. Не поверишь.

Зудин. Ну почему, я могу поверить…

Раздорский. Люблю ее, плачу, когда смотрю… Сашка Ботичелли не прошел бы мимо такого лица… Не поверишь – как бывало в молодости, достал камеру, сделал портрет. Шея… руки. Лева, поверь!

Зудин. Покажи… Ты привез?

Раздорский. Засветил все, как Гоголь… Подожди, расскажу почему.

Зудин. Зачем ты это сделал! Скотина. Ты же гений!

Раздорский. Короче, начал я с ней новую, красивую жизнь. Пошел с ней в библиотеку. Она что-то про мышей листает, а я взял журнал… с полки – «Корея». Красиво… Сидит вождь под вишнями и пишет. А в отдалении стоят крестьяне – любуются на него. Посмотрел я вокруг – тихо… Какие-то полудурки на цыпочках ходят… говорят шепотом. Хорошо мне стало. В общем, затеял развод с женой и умчался с Леной в Париж. Купил Лене квартиру, одежду, запеленал в негу – бросил под ноги столицу Французской республики в лучших традициях русского купечества. И на каком-то ужине, в окружении остатков русской аристократии, она взяла и рассказала о том, как белый мышь получает инфекции. Какие ему страшные болезни вживляют лаборанты. Сказала, никому доцент не доверял надрезы делать – только ей.

Молчание.

Ты бы смог разрезать белого мыша?

Зудин(возбужден). Белого? Я и серого не смог бы.

Раздорский. Мы ведь говорим об идеале! Ты понимаешь меня? Короче, живет она в Париже, а я вот приехал выпивать – в Саратов…

Зудин. В результате, у хлопца на душе – возвращаться к жене или нет?

Раздорский. И это тоже… Все вместе…

Зудин. Извини, что я тебе все время задаю вопросы, просто бешено интересно узнать, как ты жил все это время. Все-таки ближе, чем ты, друга у меня не было и нет. Ну рассказывай-рассказывай. Мыша ты не простил Лене?

Раздорский. Нет.

Зудин. С Леной ты обошелся жестоко. Каково ей одной в чужом городе без любимой работы!

Раздорский. Одной? Живет с каким-то турком…

Зудин. Он не так чувствителен к мышам?

Раздорский. Янычар.

Молчание.

Давно, Левка, я не испытывал простой человеческой радости – выпивать с товарищем и говорить о бабах.

Зудин. Ты многого добился в жизни, Павлик… Ты доволен?

Раздорский. Меня знают… Я кое-кого знаю… Что еще?

Зудин. Ты был знаменитым человеком в Саратове тоже. Тебя тут помнят.

Молчание.

Саратов тебя встречает достойно… Я тоже был знаменит здесь, но когда я здесь появился после колонии, меня так не встречали…

Раздорский. Да, мы тут прославились… в свое время.

Зудин. Может быть, в каком-то смысле я был тогда знаменитее тебя.

Раздорский. В каком-то смысле, конечно…

Зудин. Из меня хотели сделать маньяка, растлителя женской молодежи.

Раздорский. Все дерьмо… и бабы все – дерьмо. Проверено жизнью.

Зудин. Мы в остроге думали иначе о Женщине. В тюрьме я тоже предавался Грехам. Мне было сладко перечитывать классиков! Какие у меня были там женщины! Ты знаешь, как я их всех любил. И Таню… И Олю… И Наташу. Очень трудно было с Аней… Дождь… вытащил ее из-под паровоза… остановил попутную какую-то машину…

Раздорский. Ладно, ну их всех к черту! Столько я переимел их за это время. Математик Ковалевский не смог бы посчитать. И что? Только силы потратил. Лучше бы деревья сажал. Шумели бы сейчас леса вокруг Москвы…

Зудин. По-моему, математик была женщиной… Была математик Ковалевская…

Раздорский. Это Лобачевская была женщиной… не путай.

Зудин. Да? По-моему, наоборот, – женщины Лобачевской – не было. Была Ковалевская женщина, а Лобачев-ский был – мужчина.

Раздорский. Мужчина Ковалевский был…

Зудин. Ты твердо уверен?

Раздорский. Не очень твердо… В Менделееве я больше уверен. Я помню, у него была борода…

Зудин. Не путай его с Миклухо-Маклаем… у того тоже была борода. Какая разница теперь. Кто-то другой употреблял Ковалевскую. Путал ей все цифры в голове. А нам достались учебники.

Раздорский. Зудин… ты мало изменился. Речь все о том же.

Зудин. Безумно любил в неволе Аню. Трудно было, когда она это делала с Вронским. Невозможно передать, что со мной творилось. Зато потом… потом… уже только со мной. Я успел затормозить! Этого не знает никто… сказать, какая фамилия была у машиниста?

Раздорский. Зудин?

Зудин. Правильно.

Раздорский. Маньяк… маньяк.

Зудин. Значит, ты все-таки стремился себя найти. А ты вспоминал то время, когда два бедных провинциальных фотографа, два красивых молодых человека в городе Саратов каждую ночь ждали Светлану Кушакову, которая приходила к ним по собственному желанию… Ударение поставьте, пожалуйста, на последнем слове. Мы тогда делали черно-белые фотографии. И не на продажу… Просто искали идеал женской красоты. В свободное от работы время. И Светлана охотно показывала нам все, что ей хотелось показать. Ударение, пожалуйста, поставьте на предпоследнем слове. И мы посылали фотографии в Прагу… в журнал «Чешское фото».

Молчание.

Все дело в том, господа, что в августе тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года городу Саратову понадобились свои внутренние враги. Политическая жизнь в городе отсутствовала, а отчитаться надо было – и взяли нас. Конечно, не надо было раздевать такую девушку в разгар сбора урожая. Трудящиеся ехали на поля не разгибать спины, а Зудин и Раздорский вели с артисткой областного театра поиски формы и посылали их в журнал «Чешское фото». И пришла настоящая беда – наше фото напечатали! Во всю страницу! Но в сущности, как наивны мы были… как чисты… Мы занимались только воспитанием нашего народа, мы хотели показать красоту.

Раздорский. Первыми на русской земле показали этим варварам женскую грудь!

Зудин. А ведь они ее до нас не видели!

Молчание.

Вспомните, саратовцы, эту сенсацию! В августе тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года в витрине появляется фотография из журнала «Чешское фото»! На нем обнаженная артистка Светлана Кушакова с грудью во всю страницу. Это было тело невиданной красоты… тело, никогда не знавшее физического труда… Хрупкое, тонкое… как стебелек…

Раздорский. Объясни им – это была натуральная плоть живой, объясни – живой советской женщины, а не репродукция картины французского художника Делакруа «Свобода на баррикадах», на которую дрочила вся страна от мала до велика. А на что было тогда подрочить? Об этом ведь тогда не думали! Сейчас совершенно другое дело… А ведь никто Эжену доброго слова не сказал… На журнал «Польское кино» дрочили! Кто сказал полякам «спасибо»? Вот поэтому, господа, я и завязал с искусством!

Зудин. Мы занимались искусством! Но нас арестовали, и я провел в тюрьме лучшие годы. За что?

Молчание.

Следователи требовали от Светланы, чтобы та сказала, что мы сделали это с ней насильно. А между тем я не делал этого с ней ни насильно, ни добровольно… Он делал это с ней! А я воспевал эту женщину и был доволен своей ролью. Я воспевал женщину на фотографиях, а он все доводил до конца.

Раздорский. Я ее бешено любил! Вот перед вами Зудин, который первым сказал: у женщины грудь, а не молочные железы! Грудь! Понимаете? Гру-дь!

Молчание.

Зудин. Паша, а мне всегда было жаль, что этот пароход стал рестораном и больше никогда не поплывет!

Раздорский. Захотим и поплывет…

Зудин. Нет!

Раздорский. Захотим и поплывет по Волге!

Зудин. По великой русской реке?

Раздорский. Пойдем, маньяк… пойдем, выпьем за журнал «Чешское фото!». (Выходит. Слышен его голос). Внимание! Всем на корабле! Предлагаю тост за журнал «Чешское фото»! Я хочу, чтобы вы поприветствовали великого фотографа России Льва Зудина! Внимание, эстрада! Почему такая тишина? Кто-то умер? Господа музыканты, заканчивайте ужинать! В этой паузе вы оказались не менее талантливы. Передайте мое восхищение певице за то, что я ее сейчас не вижу… но я хотел бы ее услышать.

Молчание.

Зудин. Подумаешь и спросишь себя: – Зудин, на что ушли годы твоей неповторимой жизни? Что я здесь пытался доказать? Что у Светланы – грудь богини?

Возник оркестр.

Раздорский(вернулся). Иди сюда… Левка!

Зудин подошел. Смотрит на Раздорского.

Что смотришь? Сильно я постарел?

Зудин. Ты? Ха-ха! Вопрос Нарцисса, обращенный в воду. Не знаю, что ты делаешь с собой, но твое лицо по-прежнему напоминает… персик!

Раздорский. Твое лицо напоминает мне какой-то сухофрукт… пожалуй – изюм.

Зудин. Изюм?

Раздорский. Уже в компоте!

Молчание.

Зудин. Что ты там читаешь?

Раздорский. Что я читаю? Много лет подряд я читаю и перечитываю только меню. Я ел в Риме, в Нью-Йорке, в Стамбуле…

Зудин. Расскажи и нам… что ты ел…

Молчание.

Раздорский. Что смотришь, Лева?

Зудин. Я не завидую… Физически я чувствую себя очень хорошо – не болею никогда…

Раздорский. Что смотришь?

Зудин. Я думаю. Только прошу тебя – не обижайся.

Раздорский. О чем думаешь?

Зудин. Я хочу поднять один вопрос. Почему я сидел, а ты нет?.. Почему меня объявили маньяком, а тебя нет?

Раздорский. Ты спасибо скажи, что друзья отца меня отмазали! Ты вспомни, они на нас вешали «чешских шпионов»! Да нас бы упекли знаешь на сколько, если бы мы проходили вдвоем. А так ты сел только за порнографию…

Зудин. Я сидел в колонии… Почему тогда ты ни разу не приехал ко мне… за столько лет. Или столичному фотографу нечего было снимать в тюрьме? Тебе нельзя было приехать? Где ты был все это время?

Раздорский. Что ты вспомнил? Пойдем выпьем… маньяк!

Зудин. Без меня! И тогда еще один вопрос!

Раздорский. Нет! Пойдем выпьем! И закончим с вопросами.

Зудин. Подожди… очень важный вопрос.

Раздорский. Хватит вопросов.

Зудин. Кушакова не пришла…

Молчание.

Она должна была прийти… Это, во-первых. Во-вторых, я не маньяк – у меня есть имя.

Молчание.

Раздорский. Кушакова твоя жена?

Зудин. Света стала моей женой тогда… Она приехала ко мне… в тюрьму Косиново… под городом Курском. И там нас… зарегистрировали. Да! Раздорский, она моя жена! Же-на! Все эти годы… она писала прошения… просила, она вытаскивала меня… Ты уехал… Ты уехал… Тебя никто не искал… Да, меня они посадили за порнографию, но Кушакова… она действительно спасла мне жизнь. Она приезжала ко мне на свидания как… сестра… как друг… ну как человек, понимаешь… Она великая женщина… Ты должен понять, я все сделаю, чтобы она была счастлива. В общем, эта фотография… разбила и ее жизнь. Из театра ее тогда выгнали… У нее нет семьи. Нет детей… Для Саратова это было слишком большим вызовом – показать грудь.

Раздорский. Столько лет прошло – о чем ты вспоминаешь!

Зудин. А мне не о чем больше вспоминать. Конечно, по первому ее требованию мы разведемся, но она никогда меня об этом не просила, и, я надеюсь, не попросит. Скажу тебе прямо – мне бы этого не хотелось.

Молчание.

Раздорский. Идиот, а зачем тебе с ней разводиться?

Зудин. Я сказал, что мне нравится мое имя.

Раздорский. Мне оно тоже нравится.

Зудин. Теперь мы говорим серьезно.

Молчание.

Раздорский, У меня в жизни был всего один друг… Ты стал там богатым… Твоя жена… не пустила меня в дом, когда я приезжал в Москву. Ты знаешь, что я приезжал в Москву и нашел твой дом?..

Раздорский. Нет… Это когда было? Какая в то время у меня была жена?

Зудин. Я не знаю – она мне не сообщила свой порядковый номер.

Раздорский. Ну на вид? На что похожа?

Зудин. В лице что-то было от Ломоносова…

Молчание.

Ну может быть, чуть-чуть меньше сдобы, чем у него…

Раздорский. Понял…

Зудин. Да, я был похож на бездомного… на сумасшедшего. Все-таки после тюрьмы я не сразу приоделся. Света требовала, чтобы я не ехал, не искал тебя. Она очень гордая. А я нет. Я нет… А в Саратове у нас в таких брюках, как у меня, я могу пойти в театр… Светлана работает в гардеробе. Еще она убирает сцену, моет пол, я ей помогаю. А номерки она мне не хочет давать. Не доверяет. Знаешь, сколько стоит номерок?! А когда я был в тюрьме… вы встречались? Ты ведь не раз приезжал сюда? У тебя здесь могила… Когда я к своим хожу, я твоего папу тоже навещаю. Могилка его всегда прибрана… я заметил…

Молчание.

Раздорский. Какую камеру ты хочешь, Левка? Японскую? Немецкую?

Зудин. Не надо!

Раздорский. Получишь. Слушай меня внимательно…

Зудин. Знаешь, о чем я тебя попрошу? Быстрее уезжай из нашего города!

Раздорский. Прямо сейчас? Закусить-то можно?

Зудин. Это ты должен сделать – и ты уедешь! Нельзя, чтобы она тебя увидела.

Молчание.

Раздорский. Она меня уже видела и ничего – жива…

Зудин. Ты с ней встречался?

Молчание.

Я чувствовал это… чувствовал.

Раздорский. Что такое ваш брак?

Зудин. Непонятно, зачем вы это скрывали от меня?

Раздорский. Лева, сегодня мы расслабимся, полетаем немного над бездной. Разве мы не мечтали в молодости о таком корабле. Нас ждет серьезное испытание – ансамбль современной эротики во втором отделении. Лабухи будут играть всю ночь. Кухня тоже останется до утра… Я сегодня, как ты заметил, угощаю город Саратов. К черту всех этих жен!

Молчание.

Завтра я в Москву возвращаюсь, а сегодня давай мы с тобой напомним о своем существовании…

Зудин. Кушакова с тобой поедет?

Раздорский. Кушакова? Ты знаешь – она, конечно, непредсказуемый человек… Ее свидание с Ломоносовым, как ты понимаешь, для меня сейчас нежелательно…

Зудин. Я видел – что-то с Кушаковой происходит.

Раздорский. О чем ты говоришь? У нее тут есть паренек – кажется, бутафор… в местном театре? Ты знаешь об этом?

Зудин. Мы с ним знакомы…

Молчание.

Раздорский. Кушакова, конечно, интересный экземпляр…

Зудин. Давно ты в Саратове?

Раздорский. Неделя скоро…

Зудин. Странно, как я раньше этого не понял! Вы уже с ней все решили, значит?

Раздорский. Я видел ее пять минут… Она меня познакомила со своим юным протеже… Так что мы были втроем…

Зудин. Ну ладно… Этого обмана я не прощу ни тебе, ни ей.

Раздорский. Ты с ней не спишь?

Зудин. Это не твое дело! Я никогда не спрашивал, спишь ли ты со своими женами?

Раздорский. Ты напрасно этого не делаешь. Я готов ответить.

Зудин. Я пойду… Я сыт, пьян… Я доволен. Наверно, до смерти уже не удастся побывать в таком ресторане, а поросенка можно было и не убивать – я не ем мяса… Впрочем, вы сами его ешьте.

Раздорский. Наша Кушакова моет полы, значит? Мне сказала, что работает актрисой – Клеопатру играет…

Зудин. Она не моет полов. Это всегда делаю я!

Раздорский. Пересчитывает номерки… наша Кушакова.

Зудин. Ты сказал – наша Кушакова?

Раздорский. Ты спишь с ней?

Зудин(кричит). Ты сказал наша? Боров!

Раздорский. Зудин, я тебя никогда не бил! Но ты постоянно злоупотребляешь моим великодушием. Я о тебе помнил все это время. Помнил! Тогда я не мог тебе помочь. Сейчас могу… Не хочешь – подметай или, что ты там делаешь? Я не видел тебя сто лет. Могу еще потерпеть. Тебе не повезло. Я понимаю это. Но не я тебя сажал. Я не люблю грубиянов… Если ты собираешься устроить надо мной суд чести, то подожди. Я заказал к рыбе соус, какой я однажды пробовал в Мадриде… На десерт нам обещали саратовский торт «Лебедь белая». Не торопись…

Молчание.

Зудин. Если мне не изменяет слух – ужин заказал ты?

Раздорский. Тебе, идиот, не только слух изменяет, а также мозг… и вестибулярный аппарат.

Зудин. Раздорский, а кто кого сегодня угощает? Ты ошибся. Или не понял меня?

Раздорский. Честно говоря… понять тебя мне было нелегко.

Зудин. Раздорский, я заплачу за свой ужин. (Пауза). Я готов заплатить. Я хочу сказать – желание заплатить у меня сейчас появилось просто огромное. Вряд ли будет достаточно… одного моего желания, но я готов заплатить…

Раздорский. Что у нее с бутафором? Давно это?

Зудин(громко). Я тоже хотел бы предупредить всех на пароходе: ожидается ночное варьете на воде. Вот тут репертуарное меню. (Читает). Ансамбль «Шарм» – ночная эротическая сюита. Я надеюсь, у меня есть еще время от этого всего отказаться? Раздорский, я не смогу оплатить ансамбль. Раздорский, но еду, а также алкоголь я принимаю на свой счет!

Раздорский. Хватит орать, идиот!

Зудин(громко). Я никого и ничего не собираюсь здесь смотреть и слушать! Сначала они ограбили народ, а теперь устраивают для нас благотворительные концерты…

Раздорский(громко). Господа, продолжайте спокойно ужинать!

Зудин(кричит). Не будем жить, повинуясь воплям Сатаны! Женщины, вы из ансамбля? Немедленно оденьтесь!