Текст книги "Полярник"

Автор книги: Александр Бруссуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Они говорят, сегодня в таможне выходной, завтра будет работать. Завтра можно будет уехать, – проговорил не очень уверенно агент. Слышно его было плохо, потому что кодла в гольфиках немилосердно галдела.

– Закройте рты, вы, якудзы! – гаркнул я, добившись тишины на несколько секунд. Толпа поняла только последнее слово, но оно им, видимо не понравилось, потому что они выстроились свиньей и начали оттеснять меня от машины с моим чемоданом.

– Так скажите им, что я согласен ждать до завтра! – прокричал я, упираясь.

– Нельзя! У Вас разрешение оставаться в Японии только вместе с судном! – парировал агент.

– Но пароход через два часа уйдет! Что делать?

– Придется ждать до следующего раза! – агент обреченно развел руками.

Я перешел на русский язык.

– Ах вы, сукины дети, японские городовые! В чем же моя вина?

Наседающие на меня осколки самураев зло сопели, пытаясь вытолкнуть меня в сторону парохода. По их логике мне нельзя было пребывать в Японии, а чемодану моему можно! Агент кричал свои извинения и вовсю намеревался уехать. Вместе с моим багажом.

Я резко подался назад, потом вбок и с криком: «Банзай!» в два прыжка добрался до машины, открыл дверь и вытащил свою кладь.

Люди в гольфиках тут же бросились на меня, хватаясь за ручку моего боевого чемодана. Что им нужно было? Это меня уже не интересовало. Я костяшками пальцев ударил по ближайшей руке на моей собственности. Рука резко одернулась и заорала нечеловеческим голосом. В это время я придал своему багажу ускорение, каким промышляют на легкоатлетических соревнованиях метатели молота. Японцы, что поближе, повалились, как кегли. Другие стали жалить меня дубинками.

Агент от греха подальше с визгом рванулся вдаль, только следы от покрышек на асфальте остались. Я, вращаясь, отступал к пароходу. Как только голова не закружилась от таких фуэте? Хорошо, что чемоданная ручка выдерживала и не отпускала чемодан нелегально улететь в Японию. А тут и подмога подоспела.

С криками: «Мочи козлов!» на нас набежала наша судовая братва: старпом, электромеханик, филиппинские палубные матросы. Японцы сразу же выстроились в колонну и умчались на проходную, где злобно затаились, высматривая новую добычу.

– Что, мне опять на это корыто? – застонал я.

Старпом только похлопал меня по плечу, Витя приобнял за талию и поволок по направлению к трапу. Кто-то из матросов тащил мой чемодан.

Пока я приходил в себя от такой подлой провокации, капитан в испуге, что нужно будет что-нибудь предпринимать, без промедления ушел, а, точнее, убежал в запой.

Мы опять поехали в Китай.

Каюта, предоставленная мне в распоряжение, была по соседству с судовой амбулаторией. Давно прошли те времена, когда в судовых ролях значился врач. Сократили его одним из первых, как ненужного и вредного элемента. Но специальная каюта на пароходе в наличии быть должна. Шкафы с медикаментами, особая кровать – каталка, изолированная сточная система – все это было в готовности, но использовалось, к счастью крайне редко. Еще одним ее достоинством было то, что она располагалась в уединенном коридорчике. А мое новое пристанище – поодаль. Стало быть, атмосфера окрест была спокойная, без лишнего топота и хлопания дверей. Первый день после фальстарта дембеля я отсыпался в тишине. Спал почти сутки, пропуская убогие приемы пищи. Меня никто не беспокоил, телефон не звонил. Это было неожиданно. Когда я впервые вышел из добровольного заточения, оказалось, что стоит глубокая ночь: в иллюминатор, плотно закрытый шторами, я как-то не выглядывал. Организм требовал еды. Доброй еды здесь не бывало, поэтому я довольствовался сыром, одиноко томившемся в холодильнике, с пресным китайским хлебом. Провизионки (там, где хранились запасы еды), как то водится, были на замках. Чтобы особо голодный моряк не залез и не причинил урон политике экономии.

Сыра мне явно не хватало. Но зато я помнил, где хранится ключ, подходивший ко всем замкам, который прежний старпом носил на шее, как Буратино. Теперь же ключ валялся в одном из ящиков стола судового офиса. Я случайно углядел, как нынешний чиф легкомысленно его туда зашвырнул.

Поживился я чем попало, предполагая на сутки до следующего ночного набега. Идея не ходить на всякие там завтраки – обеды – ужины представилась мне вполне соблазнительной.

Никем не замеченный, я так и добрался до каюты. Проходя мимо амбулатории, вспомнил, как всего однажды за всю мою практику, нас, членов экипажа, по очереди пытали в подобной каюте на предмет обнаружения в крови наркотиков, или на худой конец алкоголя.

То ли эта мера была показательная, то ли кто-то настучал именно на наш пароход, но редкий факт медицинского измывательства имел место. Пришли мы тогда в один из пригородов Роттердама, флаг, под которым мы тогда трудились, тоже был голландский.

* * *

В этот нидерландский порт мы заходили довольно часто, каково же было мое удивление, когда сразу по приходу наше судно окружили высыпавшиеся, как горох, из двух автобусов шустрые парни в черных комбинезонах. Подобным образом могла вести себя только так называемая «черная таможня». Эти выродки переворачивали все судно сверху донизу в поисках контрабанды, в основном сигарет и водки.

Я чего-то не припоминал, чтобы кто-то из команды промышлял здесь перепродажей табака или алкоголя. Впрочем, всякое бывает.

Но шустрые таможенники не торопились подыматься на борт, они стояли полукругом и зевали по сторонам. Наконец, из ближайшего автобуса высунулась очкастая физиономия невысокой девушки неопределенного возраста. Ей запросто могло быть, как двадцать пять, так и тридцать восемь лет. В спортивном костюме, с рюкзачком за плечами, она улыбалась всем встречным – поперечным. Она выделялась среди готовых к любому насилию своих коллег какой-то отрешенностью: идти туда, куда укажут, стоять там, где прикажут.

Мы с любопытством следили за ее перемещениями, недоумевая, кто это может быть?

– Может, экстрасенс? – предположил повар Андрюха.

– Ага, теперь у них контрабандную водку экстрасенсы ищут. Собаки забастовали, вот таможня и вышла из положения, – хмыкнул один из палубных матросов.

Следует отметить, что на этом пароходе работал полностью украинско-российский экипаж, за исключением, разве что немецкого капитана Номенсена, престарелого интригана и развратника.

Вывернувшийся из ниоткуда, как черт из табакерки, боцман Олександр, украинский националист, известный тем, что помогает Номенсену составлять характеристики на членов экипажа, препроводил озирающуюся с застывшей улыбкой мадам в недра судна.

Через несколько минут мы узнали, что сейчас у нас у всех будут брать анализы, для проверки наличия в организме алкоголя и наркоты. Первым в списке иду я.

– Кровь, кал, или мочу? – поинтересовался палубный кадет у боцмана.

Тот не посчитал нужным отвечать, важно удалился, преисполненный национальной гордостью.

– Я тебе потом расскажу, – сказал я, собираясь следовать к месту экзекуции, и добавил. – Если ты захочешь.

Лаборантка уже ждала меня, щерясь приклеенной улыбкой. Для начала она долго сличала мой паспорт и голландский «Монстр – бук» (морское свидетельство) с имеющимися у нее данными. Потом я внимательно читал бумаги, представленные мне на подпись. Читать было крайне неинтересно, но ставить подпись под сомнительного рода документами рука не подымалась. Из вредности не подписался под «добровольном освидетельствовании». Тетенька слегка расстроилась и позвала старшего.

Тот явился, весь из себя спецназовец, со свирепой миной на лице.

– Почему отказываетесь от подписи? – прорычал он мне.

Ох, как же мне мгновенно захотелось дать ему по роже! А что? Я был трезв, я был взбешен. Пусть бы только сунулся! Это в пьяном виде у меня не очень получается давать отпор хулиганам и ментам. Теперь же я чувствовал себя в наилучшей форме.

– Тебе надо – ты и подписывайся! – стараясь, попасть в заданную тональность, ответил я.

– Хочешь проблем? – поинтересовался голландский мент.

– А ты проверь! – сказал я и приподнялся с места. Рост у нас был примерно одинаковый. Но он прятался за государство, а я за самоуважение.

Тетенька – лаборантка совсем растерялась, но сумела встать между нами:

– Вы отказываетесь сдать анализ?

Я понял, что вопрос относится ко мне.

– Ни в коем случае!

– Может, тогда, приступим? – она вновь приклеила себе улыбку.

– Если господин полицейский не возражает, – тоже улыбнулся я.

Таможенник смерил меня презрительным взглядом и нехотя направился к двери. По пути он через плечо бросил мне фразу на местном языке, ввиду некоторой схожести с немецким, я ее перевел, как банальное «русская свинья». Я отреагировал по-русски:

– Фламандский ублюдок!

Так мы и расстались с этим мужиком, довольные собой и влюбленные друг в друга.

А лаборантка, надев стерильные перчатки, уже держала передо мной две небольшие баночки, протягивая их мне. Для крови они были великоватые, поэтому я не нашел ничего лучшего, как предположить, что в одну емкость мочу, а в другую, стало быть … что? Но зачем? Насколько я помню, наличие отсутствия яиц глист никогда не интересовали подобные структуры.

– Что делать-то? – поинтересовался я, озадаченный и слегка смущенный.

– Вы должны наполнить эти баночки уриной, – пожала плечами лаборантка. Потом добавила, лучезарно улыбаясь:

– В этом туалете, в моих руках.

– То есть, как? – недопонял я.

– Я буду держать баночку, а вы в нее мочитесь. Потом то же самое с другой. Все понятно?

Я представил себе эту картину и понял, почему эта девушка имеет столь загадочную отрешенную физиономию. «Надеюсь, она уринотерапией не занимается?» – еще подумал я и шагнул в направлении гальюна.

Лаборантка присела на корточки чуть сбоку от унитаза и подняла первую емкость. Я обреченно вздохнул и стал готовиться к тому, чтобы наполнить эту проклятую банку.

Сколько я ни стоял, сколько ни успокаивал себя, сколько ни тужился – все напрасно. Тетенька уже руку, держащую баночку поменяла – затекла, бедная.

Я уже начал придумывать, как бы мне избежать всяких там ужасных котеторов, как случилось чудо. Мы оба вздохнули с облегчением: я – отводя взгляд в сторону, лаборантка – отряхивая руку от прямого попадания.

Оказалось, это было еще не все. Столь трудно полученную среду для изысканий перелили в стерильные пробирки, запечатали пробками с пломбами. Меня заставили еще раз подписаться под свидетельствами подлинности экземпляров и поставить для пущей важности отпечаток пальца. Потом бумажки положили в специальные контейнеры вместе с пробирками, опломбировали и их. Вот после всех этих процедур меня, наконец-то выпустили.

– Вот такенная игла! – показал я разведенными руками ожидающему свою очередь старпому. Тот побледнел, но мужественно шагнул в дышащее запахами медикаментов чрево санкаюты.

Очередь стала гораздо жиже.

«Вот интересно, будет ли наш гнусный Номенсен проходить такие же процедуры?» – подумалось мне. Ведь он каждый обед без стеснения выпивал по бутылке красного вина.

Капитана освободили от участия в этом таинстве. То ли потому, что он был безобразно стар, то ли потому, что являлся гражданином свободной объединенной Европы.

Результатов анализов никто из нас так никогда и не узнал. Да и позабыли быстро, разве что я вспомнил, как метко намочил руку тетеньке-лаборантке.

* * *

В моем коридорчике всегда стояла судовая тишина. Это значит, что кроме угадывавшегося шума главного двигателя, было тихо, как в мастерской художника. Лишь изредка сквозь закрытые двери прорывался вопль случайного урки.

Урки – это наши матросы, филиппинцы. Так их назвал я под впечатлением гоблинского перевода «Властелина колец». Название прижилось. Во всяком случае, мне лучше их было так называть, нежели пренебрежительно «филипки», унизительно «папуасы», или брезгливо «братья наши меньшие». На «Линге» в моем подчинении были два моториста, которые очень ревностно следили друг за другом: кто из них лучше? Меня они устраивали во всех отношениях: исполнительность, способность найти самим себе работу, ответственность. Раз в неделю все наши урки, палубные и машинные, бухали. Пили алкоголь они во вполне приличных объемах. Меня поначалу это очень удивляло: работал стереотип, что пьянствуют только русские.

Однажды, замечательный дед из Николаева, Игорь, под вечер проходил мимо матросской кают-кампании. Проходил по делу. Но был замечен и вовлечен за стол початыми бутылками японского коньяку. Следует заметить, что урки никогда не преминут угостить любого белого человека, случившегося рядом. Для них – это честь, если удается из своей бутылки налить стопку какому-нибудь офицеру. Мы стояли в Токио, через пять часов, глубокой ночью должны были переехать в Йокохаму. Но пока вечер был в самом разгаре. Игорь присел на пару рюмок, но потерялся до отхода.

Ночью мне звонит великовозрастный второй штурман, родом из Питера, долго молчит в трубку, потом выдает, наконец:

– Часовой нотис на отход, надо готовить главный двигатель.

Серега, так его звали, отличался удивительной способностью красноречиво молчать. Надо что-нибудь сказать – он тщетно пытается выдавить из себя слово, делает печальные глаза и вздыхает. Сразу становится понятно, чего же ему надобно на самом деле. Может, телепатия.

Я интересуюсь, а где же дед? Серега испускает дух и кладет трубку.

Ясно: дело – не уха. Я хмуро спускаюсь вниз, встречаю второго штурмана. Тот обреченно указывает на дверь матросской кают-кампании. Моему взгляду открывается картина полного умиротворения.

Вокруг стола на диванах спят урки. На столе перекатываются пустые бутылки из-под коньяку. Во главе торжества, бессильно свесив вдоль туловища руки, безмолвствует Игорь. Голова откинута назад, будто он с открытым ртом разглядывает что-то на подволоке. Колени высоко задраны. Я присмотрелся и выяснил причину – ноги он держит на могучем туловище урки-боцмана. Тот, застряв между стулом и столом, безмятежно спит на палубе.

Я попробовал растолкать деда. С таким же успехом я мог бы отдавать распоряжения на карельском языке своим уркам. Игорь смотрел на меня неузнавающим взглядом, не слыша и не видя вокруг себя ничего, кроме своего эго. А эго сейчас летало в розовых облаках пьяного неба. Он, вдруг, начинал двумя ногами пихать боцмана и говорить ему деревянным языком:

– Олег!

Боцман колыхался и хрюкал в ответ. Вместе с ним начинал колыхаться и стол с бутылками. Тара обиженно дзинькала, падая на палубу.

Мы с Сережей попробовали поднять деда под белы рученьки. Но он, не имея излишков веса, имел чрезмерную цепкость и хватался за любые предметы, даже за плоскость стола, как муха. При этом он ожесточенно толкал обеими ногами урку под стулом.

Наконец, где-то в мозжечке у боцмана случился рефлекс. Он начал медленно и решительно подниматься с закрытыми глазами. Вместе с ним начал подниматься и Игорь, потому что ноги у него соскользнули с могучей спины сотоварища по бокам. Нам оставалось только направить руки деда через плечи урки.

Вскоре боцман обрел вертикальное положение. На нем в форме рюкзака висел наш старший механик. Игорь, демонстрируя чудеса хваткости, крепко вцепился в урку руками – ногами. При этом он иногда делал ногами лягающие движения и, не поднимая с боцманского плеча голову, кричал в милостиво подвернувшееся ухо:

– Олег!

Со стороны казалось, что он пришпоривает могучего филиппинца.

Нам с Сережей оставалось только следить, чтобы все двери на пути были открыты: урка медленно, но верно шел в свою каюту. Вместе с ним, без приглашения, ехал дед.

Однако на полпути боцман вдруг застыл и начал наклоняться. Мы испугались, что силы у него иссякли. Но урка стал шарить по своей ноге, потом по палубе, не обращая внимания на жокейские выходки Игоря.

– Он тапки ищет! – осенило меня в голос. Сергей быстро метнулся назад и приволок обе штиблеты. Одну мы подсунули под руку боцмана, это его вполне устроило. Он натянул тапок на ногу и продолжил движение. Второй, видимо, был без надобности.

Наконец, боцман добрался до своей каюты и тяжело рухнул на койку. Та жалобно заскрипела. Хорошо, мы успели в четыре руки схватить Игоря за туловище, иначе бы он был жестоко задавлен и никогда бы не увидел завтрашней похмелки. Усилие, предпринятое нами, было могучим, но недостаточным, чтоб удержать деда на руках. Он выскользнул из наших объятий и стек на краешек дивана, стоящего впритык с кроватью в поперечном направлении.

Мы, тяжело дыша, махнули руками: пусть себе отсыпаются, то-то завтра удивятся.

В Йокохаму я переехал самостоятельно. Игорь появился в обед. Несколько плоский и с красными глазами. Бодрить себя пищей не стал, только поинтересовался, когда же все-таки из Токио уедем. Я его обрадовал, что мы уже там.

– А кто ж тогда главный двигатель готовил к работе? – недоверчиво переспросил он меня.

– Как – кто? Ты! – сказал я и продолжил выковыривать из слипшихся макарон кольца кальмаров.

Игорь только хмыкнул и ушел. Для него это было чудом. Хорошим, добрым чудом, что все обошлось без последствий.

Еще все урки любили петь. Бывало, в самых неожиданных местах и в самое неожиданное время.

Спускается филиппинский моряк, к примеру, с мостика, где его только что жестоко покритиковал старпом или, даже, сам капитан. Идет, едва передвигая ноги по ступеням, кручинится и, вдруг, выдает во всю мощь своих легких: «Nothing gonna change my love for you!» Потом также неожиданно замолкает. Идущий следом незамеченным второй штурман подпрыгивает до подволока и начинает заикаться до конца контракта.

На Новый год там, или Рождество, филиппинцы, набив животы традиционным у них жареным поросенком, садятся у телевизора и, прислушиваясь к караоке, начинают по очереди жалостливо выводить песенки. Предпочитают они, почему-то исключительно репертуар мальчиковых групп, которых также много в англоязычном варианте, как и в русском. Поют очень старательно, лишаясь в этот момент всяких акцентов. В перерывах между песнопениями полощут горло водкой, или ромом, или бренди, или виски. Сразу возвращается характерное филиппинское произношение.

Что очень забавно, урки не умеют выговаривать звук «ф», будучи гражданами свободных Филиппин. Вместо него, о которого можно сломать язык, они говорят «п». Вот и получается: Пил родом из Пилиппин, друг Рудольпо. Когда я стал дедом, ко мне начали обращаться по-простому, по-пилиппински – Чип. В таком случае второго механика я предложил переименовать в Дейла, но урки не оценили юмора.

Зато каждое утро они легко откликались на мое приветствие.

– Урки мои верные! – кричал я, входя в ЦПУ.

– Несите доброе, чистое, светлое! – хором отвечали они по-русски и расплывались в загадочно широких улыбках.

Работали они, бедняги, по десять месяцев. Два месяца переведут дух дома – и снова в моря. Мужеству их можно было только позавидовать. На дембель они уезжали такие, что просто никакие. Сядет с чемоданом в ожидании такси в уголке и смотрит в одну точку. С опущенными плечами пойдет, заберется в машину и только оттуда помашет на прощание всем рукой.

Попадаются среди филиппинцев, конечно, самый разнообразный народ: и гнусный, и неплохой – как везде. Но мерзавцев, все-таки поменьше. Это, наверно, потому, что не так уж много урок выбилось в офицеры.

* * *

Так и ездил я некоторое время в тишине и спокойствии. Не душевном, конечно. Замкнутое пространство, знаете ли, угнетает. Здесь, на судне деваться было некуда, поэтому как-то пережил изоляцию. Но вот дома разок, оказавшись в каменном мешке с решетками на окнах, чуть не сошел с ума. Тогда я попал в тюрьму на два с половиной часа. За это время пришлось изрядно поседеть.

Контролировать себя тогда было очень трудно. Я даже выл в голос, хотя самому казалось, что молчу. Нельзя зарекаться от нескольких вещей. Я с пониманием относился к этой пословице, но, все-таки, загремев, понял, что не зарекаться можно, а вот пережить – это уже сложно.

Взяли меня после выхода из ресторана, где все мои близкие родственники радостно отметили семейную дату – свадьбу сестры. С женой мы возвращались домой, простившись со всеми, с кем только можно. Этот момент у меня недостаточно прочно запечатлелся в памяти. Также я не очень запомнил, как зацепился словами с тремя славными представителями молодежного движения «Сельское быдло». Немного начал чувствовать душевный дискомфорт уже тогда, когда удивился себе, лежащему в пыли и получающему пинки по рукам и ногам – я интуитивно старательно защищался. А жена в ужасе кричала. Слава богу, ее никто не тронул. В это время подоспела милиция.

Конечно, виноват был я сам. Сам первый ударил ногой по груди хамящего мне мерзавца, сам же от этого удара и упал. У этих парней снисхождения искать не приходилось. Возраст – самый волчий, около двадцати лет. Полная координация движений – пара бутылок пива никак не влияет на эту способность. Уважать прилично одетого человека, старше их по возрасту – это уже лишнее. К тому же этот человек легко превратился в лежачую мишень. Стало быть – получи фашист гранату.

Однажды, давным-давно, только после армии, гуляли мы с приятелями ночью в городе. Веселили себя, как могли. Пристал к нам парень, лет на десять постарше, решительно пьяный. Показалось ему, что мы над ним потешаемся – подошел и без прелюдий ударил Сашку Пескова. Вернее, обозначил удар, потому что Саня-то был чемпионом Карелии по боксу. Саня легко присел, пропустив кулак над головой, парень упал.

– Пошли отсюда! – предложил боксер, и мы без разговоров двинулись от барахтавшегося в пыли драчуна. Никто даже не пытался обидеться. Зачем драться с человеком, если он, бедняга, и так себя нехорошо чувствует?

Меня щадить никто не собирался. Я поднялся на ноги когда уже шли переговоры. Вытиравшие об меня ноги дебилы ко мне претензий не имели. Ох, лучше бы здесь я был один, тогда моя ущемленная гордыня повела бы себя по другому. Но менты разговаривали с моими обидчиками, совсем не замечая меня, будто я и не был наиболее потерпевшим, будто меня здесь и не стояло. Все это на глазах моей жены, которую я всегда жаждал защищать, а вот теперь даже самого себя оправдать не в состоянии. Грустно и дико, что я – перестал быть человеком?

– А почему вы меня о претензиях не спрашиваете? – обратился я к милиционерам вполне на приемлемом русском. Их было двое: один темный, другой светлый, оба невысокие, лет на пятнадцать младше меня, один сержант, другой старший лейтенант.

– Ты, урод, еще за испачканную майку ответишь! – заорал вдруг один из парней, недавно усердно пинавший меня.

Вот этого я при всем своем жалком состоянии стерпеть не мог.

– Отвечу, – согласился. – Только, давай, попозже. Найди меня завтра. Буду отвечать каждому из вас по очереди, или скопом, если хотите!

Я еще полностью представился, чтоб не возникало никаких сомнений, что только порадуюсь будущей встрече. Их фамилии спрашивать не решился – все равно не смог бы запомнить.

– Короче так, мужик, рот закрой! – скомандовал вдруг сержант. В его руках чернела волшебством демократизации дубинка. Он кивнул моим обидчикам. – А вы – свободны!

– Какой я тебе мужик? – задохнулся я от обиды. – Я же только что представился!

– Да мне пофиг, кто ты! Сейчас заберем с собой – в камере снова представишься! – сказал сержант и постучал дубинкой по своей ладони.

– Погоди, родная! – сказала моя гражданская гордость растерянной жене. – Позвони моему адвокату, пожалуйста!

Менты переглянулись и заломали мне руки за спину.

– Представьтесь, пожалуйста! – успел проговорить я, выгибаясь лодочкой. Жена никак не могла набрать номер, слезы застилали глаза. В конечном итоге ей это удалось, но ответа не было. Как я потом узнал, по роковому стечению обстоятельств знакомый адвокат, отправляясь на дачу, забыл телефон дома.

– Назовите свои фамилии! – прокричал я и, получив дубинкой по голени, взвыл. – Гады!

Я не сопротивлялся, потому что даже в таком состоянии знал, что этого делать никак нельзя. Меня жестоко впихнули в обезьянник позади милицейского уазика.

– Да вы что делаете? – услышал я чрезвычайно расстроенный голос жены. – Отпустите его, пожалуйста!

– Родная, иди, пожалуйста, домой! – успел прокричать я, и двигатель завелся. Было ощущение, что обезьянник – глушитель этого автомобиля: здесь стоял такой грохот от работы двигателя, что я даже не слышал стука своего сердца. А выхлопные газы, пробиваемые сквозь всевозможные технологические щели, наводили на неприятную мысль о фашистской газовой камере. По крайней мере, мой сорокапятидолларовый одеколон мгновенно сдался в неравной борьбе и, материализовавшись в слезы, упал на заплеванный всякими бичами пол.

Ехать было неудобно, ехать было нехорошо.

– Я не могу здесь находиться – у меня клаустрофобия! – прокричал я, но это никого не убедило, кроме меня самого. Жутко закружилась голова, неожиданный спазм перехватил дыхание, тошнота подкатила, кажется, к самим мозгам. «Так вот она какая – болезнь замкнутого пространства!» – подумал я, как машина резко остановилась. Дверь распахнулась, и перед моими выпученными глазами предстал их благородие сержант.

– А ну, мужик, вылазь из машины – и пошел вон!

– Слушайте, – отвечаю, – а вас в ментовку случайно не из государственного общежития пролетариата забрали работать?

– Это почему? – удивился старший лейтенант, тоже вылезший наружу.

Жена моя заплакала в голос – ее тоже, оказывается, подвезли в этом же транспорте. Почему я не остановился? Вышел бы спокойно, получил пинка под зад от благородных милиционеров, отоспался бы дома до утреннего похмелья – благодарил бы судьбу, что терпение проявил и смиренность.

– Потому что ведете себя, как гопники! Фамилии свои назовите! – где это я таких слов нахватался?

В грудь вместе с матами прилетела дубинка, бросив меня на колени, дверца захлопнулась.

– Этот урод мне надоел! Будет у меня сидеть в обезьяннике! – заорал сержант и приказал. – Лейтенант – в машину!

Как легко, оказывается, можно травмировать ранимые милицейские души! Жена сквозь слезы проговорила:

– Да как вы можете?

И залезла в машину. Как могла, она уговаривала меня успокоиться, пока мы ехали до отделения. Как мог, я успокаивал ее в ответ. Я уже был готов не выведывать пароли, клички и явки – готов был понуро идти домой. Мне показалось, мое мычание было понятно не только родному мне человеку, но и лицам в форме, не обезображенным состраданием к ближнему.

Вывели меня из машины за ногу: сержант ловко дернул меня за штанину, и я вывалился из машины головой в землю. Жена бросилась ко мне на помощь, но я успел крикнуть:

– Не подходи, неужели не видишь, как они меня провоцируют!

Мне заломили руки за спину и поволокли в помещение, а я говорил, в испуге, поворачивая голову:

– Родная, иди домой. Я боюсь за тебя. Ведь это оборотни в погонах – они на все способны. Деньги им не давай, прибереги лучше для адвоката!

Действительно стало страшно. Не за себя – меня пока алкогольный кумар лишал инстинкта самосохранения. Ведь, если эти представители власти (или, чего они еще там могли представлять?) так нагло ведут себя при свидетелях, то, может, задумали они что-то дурное и ужасное? Однако инстинкт не позволял как-то физически проявлять чувство протеста. Поэтому через миг я влетел головой вперед в камеру, предварительно распахнув дверь в нее, слегка попортив свою прическу. Сержант еще что-то гавкнул мне вслед, снова запирая камеру на ключ, но мне в это время прислушиваться было недосуг. Я набрал хорошую скорость, поэтому затормозить удалось лишь под отвратительного вида нарами. Таиться здесь я не собирался: не для того я имел высшее образование, владел английским языком, обладал дипломом, приравненным к генеральскому чину.

Еще не убрался в карман ключ от моего каземата, а я уже принял вертикальное положение и огляделся. На нарах, из-под которых я стремглав вынырнул, лежал кто-то неопрятный и неприлично храпел. Вежливо попросить подвинуться мне не позволили мои руки, привыкшие сгибать кочергу (во множественном числе) и разрывать пятирублевые монеты. Они ухватили отвыкшего от аккуратности незнакомца за ногу повыше неопределенного цвета носка и дернули что есть силы. Невинно спящий проснулся лишь от внезапного, как подъем в армии по тревоге, приземления на пол. Сообразительность его оказалась на высоте, потому что, едва столкнувшись с жестким покрытием камеры, он взвился на ноги и попытался ужалить меня кулаком в глаз. Но я оказался вполне готов к подобному развитию событий и мягко присел. Кулак пролетел над головой, но это не успокоило моего оппонента. Может, ему сон какой-то занимательный снился и оборвался на самом интересном? Зато, хоть храпеть перестал.

Неухоженный и всклокоченный мужичок выставил руки перед собой и решил меня задушить. Я принял его объятия выставленным плечом и покрутил им, как лопастью мельницы. Запутавшись в своих руках, незнакомый бич, наконец, издал горловые звуки:

– Убью, сука! Под нары загоню, в параше утоплю!

Теперь в разговор вступил я:

– Все слышали? Мне угрожают физической расправой!

Сержант, с интересом наблюдающий за нашей светской беседой, со вздохом полез в карман за ключами. Почему мой сосед по камере оказался на полу, он, вероятно, не увидел.

Лишь только дверь приоткрылась, грозный бич сменил гнев на покорность и на цыпочках выбежал в коридор, получил дубиной по вытянутым рукам, услужливо всхлипнул и умчался в какую-то другую дверь. Там, наверно, был тоже свободный номер класса люкс.

В это же самое время лейтенант, выставив перед собой именное дубье, бестактно выпроводил на улицу мою безутешную супругу. До дома добираться через ночной город долго и страшно. Я заколотился за решетку.

– Что же вы делаете, упыри? Выпустите меня хоть жену домой проводить! Сам вернусь, чтоб дождаться вашего начальства! Гнать вас надо из государственных органов, шакалы, пьяных бить и обирать любящие. Неужели в армии вас ничему не научили!

– А мы не были в армии! Что мы, глупые, что ли? – зло усмехнулся подошедший лейтенант.

– Он мне очень надоел! – поддакнул сержант и вновь открыл камеру.

Меня рывком выдернули в коридор, ударом в живот уронили на пол, и кто-то прыгнул сверху, выкручивая руки. Наручники не издали клацающих звуков, когда скрепили мои верхние конечности между собой. Жестко скрепили, чрезмерно сдавливая запястья. Через пару часов кисти придется срезать, не дай бог.

– Все, все, вы победили! Я же не оказываю сопротивление! Сдаюсь! – прокричал я, вывернув голову набок. Тут же в подбородок мне прилетел жесткий милицейский ботинок. Ого, это что-то новое. Обычно, по рассказам несчастных очевидцев, в лицо они стараются не бить.

– Из-за таких, как ты, мы и живем в таком дерьме! – просипел кто-то на ухо.