Текст книги "Два брата"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Александр Мелентьевич Волков
Два брата

ОБ АВТОРЕ И ЕГО КНИГАХ

У него были веселые глаза, которые он умел по-особенному, по-своему ласково прищуривать. В его взгляде была удивительная доброта, которая располагала к доверию и откровенности.

Мне довелось познакомиться с Александром Мелентьевичем Волковым, когда он был уже немолод. По годам. По облику. Белоснежная, пушистая седина, морщинки жизненных утрат и печалей. Но души его старость не коснулась до последних дней. Он любил жизнь, любил работу, любил людей, смотрел на них с широтой и благожелательностью.

Мое знакомство с ним произошло при обстоятельствах почти что курьезных.

В писательском доме творчества в Коктебеле строго запрещалось держать собак. То есть бродячие псы, как это часто бывает, попрошайничали возле столовой, и небезуспешно. И числом их было не так уж мало. Но собственных собак, привитых от чумки и бешенства, вымытых и чесаных, – ни-ни, и подумать было нельзя показывать.

Нашего старого доброго эрделя Бальдура в Москве было решительно не на кого оставить. И, рискуя путевками, мы взяли его с собой. Прибыли в Коктебель. Незаметно шмыгнули в отведенную нам комнату. Умолили пса хранить достойное молчание и не лаять. Теперь все зависело от того, как к нему отнесется наш пока еще неведомый сосед по коттеджу. Ведь мог и скандал получиться!

Сосед вернулся с прогулки, и мы тут же пошли к нему каяться и просить, чтобы было признано наше право на существование.

Добрая, ласковая улыбка во все лицо – улыбались и губы, и глаза, и морщинки – встретила нас от самого порога. Нашим соседом оказался Александр Мелентьевич Волков. Давно известный по книгам всем членам нашей семьи и любимый всеми писатель!

Как же! Ведь это тот самый, который сделал такую чудесную детскую книжку, оттолкнувшись от «Мудреца из страны Оз» Франка Баума! Его «Волшебник Изумрудного города» – это книга нашего детства!

А «Чудесный шар»? Это тоже он написал. Необычайно интересная книга о первом русском воздухоплавателе. В далекие пятидесятые годы XVIII столетия купеческий сын Дмитрий Ракитин по обвинению в участии в политическом заговоре попадает в крепость и по приговору должен провести там всю жизнь. И тогда он создает летающий снаряд, подъемную силу которому дает горячий воздух. С отвагой и дерзостью осуществляет он свой замысел – улетает из крепости.

А роман «Зодчие»? Его же произведение! Это опять – глубокая история нашей страны. Строительство знаменитого храма Василия Блаженного в честь победы над Казанским ханством. Рассказ о талантливых русских архитекторах.

А «Скитания»? Он автор и этого романа, посвященного жизни и бессмертию великого итальянского философа и астронома Джордано Бруно.

И как оказалось потом, Александр Мелентьевич – автор еще очень многих книг.

Так вот он какой – Александр Мелентьевич Волков! С тех летних, солнечных коктебельских дней и до последних дней его жизни мы оставались друзьями.

Постепенно из неторопливых его рассказов о жизни своей и о труде вырисовывалась вся его нелегкая и достойная биография.

Родился А. М. Волков еще в прошлом веке – в 1891 году в маленьком городке Усть-Каменогорске, в семье крестьянина, отбывавшего солдатскую службу. Его отец был человеком грамотным, но до больших чинов не дослужился – гордость и прямота его характера не были угодны начальству. Семья жила скудно, однако способный юноша рвался к образованию. Окончив городское училище, он решается поехать в Томск для поступления в учительский институт.

В те времена добраться до Томска было ох как нелегко! Однако шестнадцатилетний Саша отваживается на путешествие. Но на какие деньги учиться? Тогда ведь надо было платить за учение, снимать угол, оплатить форменную одежду. Выручили прилежание и способности. За отлично сданные экзамены студенту Волкову было предоставлено право на бесплатное обучение, место в общежитии и даже небольшая стипендия.

Учиться будущий писатель начал на математическом факультете. Как ни удивительно, не литература, а математика была его любимым предметом! Математике он и посвятил почти полвека своей жизни, пройдя долгий путь от учителя начальной школы в провинции до доцента кафедры высшей математики в столичном вузе.

Я нередко бывала у него 14 июня – в день его рождения. Среди поздравительных телеграмм, которых набиралась изрядная кипа, всегда находились и ласковые поздравления от его давно окончивших курс учеников. Подобная верность благодарной памяти достается на долю не всех педагогов. Тут мало быть хорошим специалистом. Тут надо быть правдивым и искренним воспитателем души.

Постепенно увлечение математикой полностью перешло в любовь к литературе, а воспитателем юной души он так и остался до своего последнего дня на земле.

Я не знаю у Александра Мелентьевича неинтересной книги. Ни среди детских сказок, полных фантазии и самых различных приключений, ни среди его исторических романов, ни среди его научно-художественных трудов.

Но в искусстве нельзя обойтись без личных пристрастий. Я прочла все, что написал мой старший друг и коллега – Александр Мелентьевич Волков. Он щедро дарил свои книги, – щедрость вообще была одним из его человеческих качеств. Все, что им написано, – основательно и добротно. Каждая его книга – плод и труда и вдохновения.

Но больше всего я люблю его роман «Два брата». Многоплановость этого полотна, широкий охват жизни, четкий сюжет, глубина характеров – все это несомненные жанровые признаки романа.

Это произведение написано прежде всего отважно. Разве не нужны были писателю решимость и отвага, чтобы затеять писать роман не просто о времени Петра Первого, но и включить в ткань повествования самого Петра, и царевича Алексея, и массу окружавших их действительных исторических лиц со всею сложностью этой эпохи и личных человеческих взаимоотношений. Ведь о Петре столько писали! И какие романисты! Какие таланты!

Александр Мелентьевич сумел выписать своего Петра, сочинить и домыслить свои убедительные детали. Хотя вовсе и не Петр главное действующее лицо.

Главные герои романа – братья Илья и Егор Марковы, дети бедной стрелецкой вдовы. У них разные характеры, разные судьбы. Но и та и другая судьба – это разные стороны судеб самой России. На долю Ильи выпадает тюрьма, скитания, солдатчина, участие в двух народных восстаниях. И это – один из аспектов жизни самого народа, угнетенного, страждущего, борющегося.

Младший брат Егор попадает в «Навигацкую школу», жадно учится, становится прекрасным мастером-токарем, редкостным изобретателем. И это тоже характерно для России петровских времен. Страна пробуждалась от оцепенения, обучалась, строилась.

Помещая Егора и Илью в обстоятельства, соответствующие их характерам и судьбам, сталкивая их с персонажами конкретно-историческими и вымышленными, А. М. Волков добивается многоплановости и объемности своей живописи словом.

Нет задачи неблагодарнее, чем пересказывать талантливое литературное произведение, да еще в предисловии к нему же самому.

Я уверена, что читатель проведет много увлекательных часов за этой книгой. Книгой, написанной человеком широкой и щедрой души, человеком труда и таланта. Человеком, который умел ласково с прищуром улыбаться, бесхитростно и бескорыстно раздаривать людям сердечное тепло.

Ирина Токмакова

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
МОСКВА

Глава I
СПАСЕНИЕ

Илья Марков мчался по лесу, делая петли, как заяц, спасающийся от собаки. Парень обливался потом: июльский день был зноен, ни облачка на небе, ни дыхания ветерка.

Илья сбросил на ходу шапку, скинул кафтан, чтобы легче бежать: всё напрасно. Преследователь не отставал. Кто бы мог ожидать такой прыти от пожилого неповоротливого солдата? Но, видно, того подгонял страх жестокого наказания за нерадивое исполнение службы.

Беглец задыхался, сердце его сильно билось, ноги подкашивались. Он уже собирался остановиться и вступить в схватку с преследователем, но в этот момент сзади послышался шум. Солдат запнулся и, упав с размаху, расшиб голову о березовый пень.

Не веря своему счастью, Илья постоял, прислушиваясь, а потом побрел в глубь леса. Он шел и почему-то не думал о будущем, грозившем ему многими опасностями, а в памяти его вставало прошлое…

Илье было семь лет, когда отец его, Константин Марков, ушел в поход на крымцев. Мальчику хорошо запомнились прощальные слова отца, обращенные к жене и матери.

– Ох, чует мое сердце, не кончится добром для нас война… Коли уж в запрошлом году ушли мы из степей с уроном, ныне поганые и вовсе настороже будут… – Константин поклонился в ноги матери и в пояс жене. – Ежели не позволит бог возвернуться, сироток берегите, Илюшу да Егорку…

Отец поцеловал Илюшу и трехмесячного Егорку и вышел из ворот, прямой, сильный…

Он не воротился. Многие воины князя Голицына погибли в битвах с татарами, другие от голода и болезней. Было это в лето от сотворения мира 7197-е.[1]1
  До Петра I летосчисление велось от так называемого «сотворения мира». 7197 год от «сотворения мира» соответствовал 1689 году нашей эры. Реформа летосчисления была проведена Петром с 1 января 1700 года.


[Закрыть]

Семья Марковых осиротела. Трудно пришлось двум женщинам. Все домашние заботы и присмотр за ребятами пали на бабку Ульяну Андреевну. Высокая, прямая, властная старуха была еще в полной силе. Родом украинка, она сохранила следы былой красоты. На смуглом лице ее густые брови срослись над переносьем, а из-под бровей смотрели смелые черные глаза.

В Москву Ульяна попала с посольством гетмана Богдана Хмельницкого. Здесь она вышла замуж за стрельца, привыкла к новой жизни и далекое украинское село, где прошло детство, вспоминала, как смутный сон.

Кормилицей семьи стала Аграфена Филипповна. Аграфене пригодилось ее ремесло искусной белошвейки. В богатых боярских и дворянских домах знали ее, и от работы не было отбою. Вдова целыми днями шила; только поздно вечером, усталая, с покрасневшими глазами, возвращалась она домой. Заработка Аграфены с грехом пополам хватало на содержание семьи. Ильюшке и Егорке мать часто приносила из боярских домов лакомый «гостинчик»: кусок пирога, крендель, крылышко цыпленка.

Так в труде и заботах проходили годы. Мать и бабка как будто и не успели опомниться, а уж Илюхе пришло время идти в стрелецкую службу: она была наследственной, и парню полагалось заступить место отца. В свои шестнадцать лет Илья был высок и силен не по годам, любил драться в кулачных боях; среди парней редко встречался соперник, равный ему по силе. После того как Илью поверстали в стрельцы и отправили в полк, он ходил с товарищами на учения, таскал тяжелую фузею,[2]2
  Фузея – ружье.


[Закрыть] учился стрелять из нее.

Будущность рисовалась Илье легкой, беспечальной. Необременительная служба: война бывает не так уж часто. Зато в свободное время занимайся чем хочешь: хоть торгуй, хоть землю паши, хоть ремеслом кормись. Сытой и спокойной жизни стрельцов иные даже завидовали.

1698 год перевернул все.

Стрельцы не могли забыть той привольной поры, когда они над законными царями Иваном и Петром поставили правительницей их старшую сестру Софью, когда излюбленное ею стрелецкое войско было объявлено опорой трона. Тогда[3]3
  В 1682 году.


[Закрыть] стрельцам показалось, что отныне они – главная сила в государстве, что они будут вершить все дела, воздвигать и рушить престолы.

Время стрелецкой власти прошло быстро. Сама ставленница стрельцов – Софья поняла, как опасно полагаться на буйную, изменчивую толпу, которой вертели честолюбцы бояре. Стрелецкие полки потеряли свое первенствующее положение и должны были покорно исполнять приказы свыше.

Мужавший не по годам юный Петр еще более принизил значение стрелецких полков.

Дело началось с малого. Еще мальчиком Петр не захотел сидеть во дворце под материнским крылышком, его тянуло на волю, к буйным веселым играм со сверстниками. Для царевича было набрано «потешное» войско из молодых дворян, из придворной челяди, из добровольцев всякого звания. Это потешное войско постоянно пополнялось, получало снаряжение. В воинских забавах, в непрестанном учении прошли годы, и отряды потешных превратились в стройные дисциплинированные полки Преображенский и Семеновский.

Эти полки помогли Петру в 1689 году одержать победу в борьбе с Софьей. По всему чувствовалось, что стрелецкому войску скоро придет конец.

Стрельцы заволновались. Они самовольно прибегали в Москву из тех городов, куда их посылали нести службу; роптали на жестокие новые порядки, на суровость начальства, замучившего людей дальними походами. Правительство долго ограничивалось полумерами; только отдельные нарушители воинского долга шли в ссылку. Наконец летом 1698 года стрельцы решились на открытое выступление. Четыре полка, стоявшие в Торопце, отказались выполнять приказы начальства и двинулись на Москву с намерением посадить Софью Алексеевну на царство. В одном из этих полков, чубаровском,[4]4
  Полки обычно назывались по фамилиям командиров.


[Закрыть] служил Илья Марков.

У переправы через реку Истру, близ Воскресенского монастыря, мятежников встретили солдатские полки генералиссимуса Шеина и генерала Гордона. Они были посланы боярином Ромодановским, управлявшим страной в отсутствие царя Петра.[5]5
  После смерти брата Ивана (в 1696 году) Петр единолично правил государством. В 1697 году он под именем урядника Петра Михайлова отправился в составе посольства в длительное путешествие за границу.


[Закрыть]

Шеин и Гордон пытались привести стрельцов к покорности, но уговоры не подействовали. Первые пушечные залпы заставили бунтовщиков бежать в панике. Убитых и раненых было несколько десятков, но царские драгуны окружили бегущих стрельцов, забрали в плен, повели в Москву на розыск.[6]6
  Розыск – допрос, следствие.


[Закрыть] В числе пленных оказался и Илья Марков.

На всю жизнь запомнил Илюха допрос в Преображенском приказе,[7]7
  Преображенский приказ – учреждение, которое с 1697 года вело следствие и судило за все политические преступления, кем бы они ни совершались.


[Закрыть] когда он со связанными за спиной руками стоял перед дьяком Василием Мануйловым.

Дьяк сурово выведывал у Ильи имена зачинщиков и цель мятежа, но простодушный парень ничего не знал. Он пошел за старшими товарищами, считая, что происходит обычное передвижение полков.

– Мне приказали, и я был вместе со всеми, – угрюмо твердил Илья.

– Ха, малютка! – ухмыльнулся Мануйлов. – Вымахал под потолок, а чужим умом живешь.

– Мне и всего-то семнадцатый год, – возразил Илья, – а в стрельцах я четыре месяца.

Дьяк удивился:

– Ну, тогда и вовсе тебе не след было соваться в эту заваруху. Прознав про бунт, пришел бы к торопецкому воеводе да все и обсказал. Мы б тебя наградили!

– В доносчиках не ходил и ходить не буду! – пылко крикнул Илья.

– О, да ты вон каков звереныш! А ну, подвесьте молодца на дыбу!

Хрустнули вывернутые суставы, нестерпимая боль разлилась по всему телу… Илья потерял сознание. Но, и очнувшись, Марков не дал требуемых от него показаний. Илью увели в колодничью избу, куда были заключены стрельцы чубаровского полка.

– Плохо дело, – говорили Илье товарищи. – Ладно уж мы: знали, на что шли. А ты безвинно попал. Утечь бы тебе…

– А как утечешь из-под решеток да от стражи?

– Дождись своей очереди, когда поведут в лес дрова рубить для кухни.

И Марков дождался. Повел его пожилой солдат Григорий Псарев.

До полудня парень рубил и колол дрова под неусыпным присмотром караульщика. А потом, когда солдат разомлел от жары и глаза его начал смыкать сон, Илья прыгнул за дерево, которое подрубал, и понесся по лесу.

Псарев схватился за заряженную фузею, прицелился… Выстрел! Пуля прожужжала мимо Илюхиной щеки, он почувствовал ее горячее дуновение.

– Стой, стой! – кричал солдат. – Застрелю!

Но Илья знал, что зарядить фузею – длинная история. Сообразил это и солдат. Отбросив бесполезное ружье, он ринулся за быстроногим беглецом…

Григорий Псарев подобрал шапку и кафтан беглеца, разыскал фузею и вернулся в Преображенское. За небрежение солдат был нещадно бит батогами.

Через несколько часов после бегства Ильи на двор Марковых нагрянул подьячий с солдатами. В поисках «утеклеца» все было перерыто и перешарено, но Ульяна Андреевна и Аграфена целовали крест[8]8
  Поцеловать крест означало принести присягу.


[Закрыть] в том, что не видели Ильи с самого того дня, когда его услали в полк. Допрос соседей показал, что женщины не лгут, и их оставили в покое, пригрозив строжайшими карами за укрывательство бунтовщика, если он появится в слободе.

Счастлив был Илья, что ему удалось сбежать до возвращения царя из-за границы.

Посланное с гонцом известие о новом бунте стрельцов Петр получил в Вене в конце июля.

Отказавшись от намерения ехать в Венецию, Петр поскакал в Москву.

Давние счеты были у царя Петра со стрельцами. Еще десятилетним мальчиком, 15 мая 1682 года,[9]9
  Все даты в книге даются по старому стилю.


[Закрыть] он с ужасом смотрел с высокого Красного крыльца на бушующую внизу толпу стрельцов, вооруженных копьями, алебардами, бердышами.[10]10
  Алебарда, бердыш – виды старинных боевых топоров с длинным лезвием в виде серпа. Иногда заканчивались вверху острием, как копье.


[Закрыть] На глазах у юного царя, с трепетом ухватившегося за руку матери, разъяренные мятежники подняли на копья князя Михайлу Долгорукова, изрубили на куски воспитателя царицы боярина Матвеева и растерзали других своих недругов. Не тогда ли получил юный Петр то нервное потрясение, от которого у него впоследствии дрожала голова и судороги искажали лицо?..

А тот страшный день, когда семнадцатилетний Петр при известии о том, что подговоренные сторонниками Софьи стрельцы покушаются на его жизнь, выскочил ночью из дворца в одной рубашке и в страхе поскакал к Троице-Сергию[11]11
  Троица-Сергий – Троице-Сергиевский монастырь.


[Закрыть] искать убежища? Воспоминания об этом унизительном страхе всегда жгли Петра стыдом…

Да, крепкие счеты были у Петра со стрельцами, и он решил дать им такой урок, который остался бы навсегда памятен всем его недругам.

Царь вернулся в Москву 26 августа и на другой же день отправился в застенок[12]12
  Застенок – так называли в старой Руси место для пыток при допросах.


[Закрыть] Преображенского приказа. Допросы, пытки, казни – все происходило на глазах разгневанного царя.

Вовремя указали Илье товарищи путь к спасению.

Глава II
АКИНФИЙ КУЛИКОВ

Илья Марков раздувал костер. Незадолго перед тем прошел ливень, и мокрые сучья никак не разгорались. Едкий дым щипал глаза, лез в горло. Наконец показались язычки пламени, и парень отодвинулся от огня.

С тех пор как Илье удалось сбежать из царской тюрьмы, прошло два месяца. Марков сильно похудел, густой загар покрыл его лицо. Немало пути оставил за собой беглец, скитаясь без определенной цели. Ходил он большей частью по ночам, питался овощами, украденными с крестьянских огородов.

Осень заставила парня крепко призадуматься. Как провести зиму без крова, без пищи, в легкой одежонке? И тут ему привалило счастье. Устраиваясь на ночлег в пустом овине, Илья услышал чью-то возню в соломе, и настороженный голос спросил:

– Кто, божий человек?..

Уже две недели Илья Марков и Акинфий Куликов были неразлучны. Опыт старшего товарища в бродяжничестве оказался неоценимым. Акинфий имел фузею и весь охотничий припас. Вот и теперь, пока Илья разжигал костер на берегу речки, Акинфий охотился.

В лесу грохнул выстрел, и вскоре на полянку вышел Куликов. Был он среднего роста, коренастый, и чувствовалась в нем огромная и спокойная сила. Большая голова с черными как смоль волосами крепко сидела на широких плечах, открытый взгляд серых глаз на некрасивом лице говорил о добродушии и уме. Одежда Акинфия – меховая шапка, поношенный, но чистый армяк с заплатами, холщовые порты, постолы[13]13
  Постолы – род сапог с мягкой подошвой.


[Закрыть] из волчьей шкуры – все сидело на нем ловко. Видно было, что этот человек «соблюдает себя», как говорится в народе, и даже бродячая жизнь не выбила из него крестьянской домовитости и любви к порядку. Лет было Акинфию под сорок, но еще ни один седой волос не пробился ни на голове, ни в короткой курчавой бороде.

– Живем, Илюха! – весело воскликнул Куликов и поднял над головой большого глухаря с черно-бурыми крыльями, темной спинкой и зеленовато-серой грудкой. – О, у тебя и костер готов! Важно! Похлебку варить будем. Ты ощипывай птицу, а я шалашом займусь.

Когда у Ильи закипело варево, Акинфий уже заканчивал шалаш из жердей. Он накрывал его мелкими еловыми ветками, так плотно уложенными, что сквозь них не должна была пробиться ни одна капля дождя.

– Чего стараешься, дядя Акинфий, – лениво заметил Илья. – Как-нибудь прокоротаем время.

– Эх, Илюха, зелен ты еще, – добродушно отозвался Акинфий. – Всякое дело на совесть делать надо. «Прокоротаем время»! А коли дождь? Осенняя ночь долга, мокрый продрогнешь, как собака. А и уйдем мы завтра, наш шалаш долго еще будет служить добрым людям, рыболовам да охотникам.

Илья Марков застыдился и, снимая котелок с огня, молвил:

– На все у тебя, дядя Акинфий, правильный ответ есть.

– Меня, паренек, жизнь умудрила. Вот я к тебе все приглядывался и вижу: хоть у тебя и бродит еще ветерок в голове, а человек ты надежный, и можно тебе открыться. Так слушай же…

И пока беглецы ели похлебку и глухариное мясо и потом лежали в шалаше, ручейком лилась неторопливая речь Акинфия Куликова под мерный стук капель по еловой крыше шалаша (дождь таки разошелся на ночь!).

– Родом я малоярославецкий, – начал свой рассказ Акинфий, – из деревни Староселье, бояр Лопухиных…

– Это не тех ли, что царевы родичи? – перебил Илья.

– Их самых, – подтвердил Акинфий. – Жена царева Авдотья Федоровна нашему господину Василью Абрамычу родная племянница… Покудова царь не женился на этой самой Авдотье, лопухинский род смирно сидел на своих поместьях, и тяготу от них мужики несли хоть и большую, одначе терпеть можно было. Ну, а после свадьбы Авдотьиной – чисто осатанели!

– А это почему бы так, дядя Акинфий?

– Да как же: в большие люди вышли! Кого в бояре пожаловали, кого в окольничьи. Надо же себя показать! Тут тебе и новые кареты занадобились, и шубы собольи, и золотая да серебряная посуда – пиры пошли каждый вечер, а утром опохмелки. Добыть-то деньги на всю эту роскошь откудова? Ясно – мужику отдуваться! Начали с нашего брата три шкуры драть.

Скажу про свою семью. Батька мой Семен в старостах ходил. Хоть и перевалило ему за шестьдесят годков, одначе могутной был старик и хрестьянскую работу почище молодого нес. Сынов я у него один, а еще три девки, так за нашим двором всего два тягла считалось…

– А что это такое – тягло, дядя Акинфий?

– Да, ведь ты человек городской, тебе это неведомо… Тягло, это – ну оброк, что ли, подать… Ну, все, что хрестьянский двор должон помещику отдать: сколько деньгами, сколько хлебом али там опять мясом, птицей, холстами…

– Понял, дядюшка Акинфий!

– Нашему двору еще легче других жилось, потому девки в нашей семье здоровенные, работящие, и много от них в дом шло. Баба моя, Настасья, тоже не сидела сложа руки. Но и то стонали мы все от работы, а про других сельчан, что безлошадные да едоков полон двор, и говорить не приходилось. Батька мой Семен, не в пример прочим иным старостам, мирским человеком себя почитал. За народ, значит, стоял до последнего. – Акинфий смахнул с глаз скупую слезу.

– Он, стало быть, сгиб? – робко спросил Илья.

– Слушай, все узнаешь. Вот терпели мы, терпели годов, почитай, шесть, управителю в ноги кланялись, и все без толку. Надумал тогда батька челобитье подать аж в самую Москву. Было это в двести третьем году.[14]14
  В 7203 году от «сотворения мира», то есть в 1695 году.


[Закрыть] Нашли в Малоярославце письменного человека из посадских, написал он челобитную на четырех листах. Много там было обсказано про нашу горькую долю, про утеснения великие, про то, как всю пахотную и сенокосную пору теряем мы, на господ работаючи, а наши нивы запустели. И про то было написано, что, положенное для боярина забрав, управитель излишний побор требует и животы наши разорил дотла. Конец челобитья хорош был. – Акинфий певуче, по-церковному, прочитал на память: – «…Помещики зверонравные, яко львы, хищными зубами нас, сирот твоих государевых, пожирают и, яко же змии ехидные, ядовитыми жалами жалят и ежедневно и ежечасно нас, сирот твоих, на лютую казнь посылают…»

– Ух, здорово! – в восторге воскликнул Илья. – Какие слова! Прямо в душу входят… И уж, верно, государь, такую челобитную прочитав, немилосердных господ вразумил?

– Прост ты, Илья, – горько усмехнулся Акинфий, – тебя твоя беда еще ничему не научила. Неведомо еще тебе, что и бояре, и помещики, и приказные дьяки – все одного поля ягоды. Сказу моему далеко до конца…

Послало Староселье с челобитной выборных людей: батьку моего Семена Куликова, да Пахома Турина, да Ивашку Полозова. Пришли наши ходатаи в Москву, сунулись на царский двор, а оттудова их в одночасье в Преображенский приказ завернули.

– В Преображенский?! – с ужасом прошептал Илья. – Страшное это место…

– Страшное. Тебя дьяк допрашивал, а наши челобитчики попали на расправу к самому боярину Ромодановскому, Федору Юрьичу. А он изо всех царевых псов самый что ни на есть наилютейший! Не месяц и не два мучили батьку и его товарищей, все допытывались, кто у нас в селе смутители супротив помещичьей, а значит, и против царской власти, голос возвысившие. Батьку семь раз на дыбу подымали, огненными вениками спину парили, но ни слова от него не добились. Пахом Турин пятой пытки не стерпел и назвал подстрекателями меня и еще четверых мужиков нашей деревни. Ивашка Полозов малоярославецкого грамотея выдал: уж очень на того злы были господа за беспощадные слова челобитной грамоты… Ну, и нас, старосельских мужиков, и городского грамотея скорехонько забили в колодки и в Москву пригнали. Засвистели и над нами плети, захрустели косточки, на дыбе выворачиваемые.

Марков, слушавший с напряженным вниманием, не выдержал и заплакал. Куликов погладил парня по плечу.

– Ничего, Илюха, крепись, наше последнее слово еще не вымолвлено… Ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Обзнакомились мы с застенком, как с родной избой, вдоволь напоили тюремных клопов нашей кровушкой, а потом и вышло нам решение: «Семена Куликова, яко главного возмутителя и злонамеренного дворян порицателя, бив кнутом на козле[15]15
  Козёл – высокий брус на ножках, на котором секли наказуемых.


[Закрыть] нещадно и язык урезав, сослать в Сибирь на вечное житье в пашню. Пахома Турина и Ивана Полозова, кнутом же бив, возворотить боярину Василью Лопухину, да решит судьбу их…»

– А тебя? А с тобой как? – не выдержал Илья.

Рассказчик неторопливо продолжал:

– «…Акинфия Куликова, яко злостного подстрекателя, бить батоги двести крат[16]16
  Дать двести ударов батогами (палками).


[Закрыть] и, ежели после такого наказания жив учинится, сослать в работу навечно на Угодский железный завод иностранца Вахромея Меллера…»

Так-то вот, Илюшенька! С батькой обнялись мы в последний раз, когда подьячий прочитал нам приговор. Батька битья кнутом не перенес и на том же козле, где его наказывали, преставился: крепок был до тюрьмы старик, одначе отняли у него силу пытки непереносные…

– А как с односельчанами твоими? С грамотеем?

– Про грамотея не знаю, а Турина с Полозовым и тех четверых боярин Лопухин в солдаты сдал: не захотел терпеть их у себя… Ну, ты, верно, уж и спать захотел, дело-то к полуночи подвигается.

– Дядюшка Акинфий, я вот ни столечко! – вскричал Илья. – Я до утра тебя слушать готов! Как ты дальше-то? Как уйти удалось, говори, не томи!

– Дальше… Ох, и дальше всего много было, – вздохнул Акинфий. – Что ж, слушай… Батожье я перенес. Не так-то легко подрубить дерево куликовского кореню. – Мужик постучал себя по выпуклой груди, повел могучими плечами. – А как отдышался я, забили меня в колодки и отправили под караулом на железный Меллеров завод. На заводе том управителем был немец Шредер Яган Вульфович, мастера тоже, почитай, все немцы, а черную работу наши делали. Поселили меня в казарме с бессемейными мастеровыми, и на свету зимнего дня пришел я в первый раз на завод. Переступил порог, и оторопь меня взяла, гляжу и ничего разглядеть не могу… Слюдяные окошечки под самым потолком, маленькие, закоптелые. Свету только и было от пламени горнов, а перед пламенем люди мельтешились.

Шум, грохот кругом – с непривычки оглохнуть не мудрено. Стучат по железу молоты, скрипят кузнечные мехи, гудят горны, кричат и ругаются люди. Еле-еле добрался я до третьего горна, куда назначили меня работать по переноске тяжестей. На мое счастье, мастером у третьего горна стоял русский, Евграфом Кузьмичом звали его. Увидел он, что я стою как неприкаянный и подбодрил меня: «Не тужи, Акинфий, и здесь люди живут…»

От этих слов как-то полегчало мне, и я принялся за работу. А работа, Илюха, прямо сказать, адова. Надо было попервоначалу таскать из склада чугунные чушки,[17]17
  Чушка – слиток металла.


[Закрыть] чтобы в горне их прокалили и на железные крицы перековали. В ней, в чушке-то, пуда три-четыре, да еще ладно, покудова несешь ее холодную, а как дойдет она в горновом пламени до белого каления, то вытаскивать ее надо клещами. Клещи длиной в рост человека, сами небось весят побольше пуда, и нужно подмастерью исхитриться подцепить ими тяжеленную болванку и выволочь на наковальню. И, выволочив, начинают ее молотами охаживать. И только она темнеть начнет, значит, остынет, опять ее в горн запихивают, и опять добела разогревают, и опять куют, и опять греют…

– Ой, дядюшка Акинфий! – простонал Илья. – Да разве люди такое выдерживают?

– Человек много может выдержать, – сурово возразил Акинфий. – По пятнадцати часов подряд люди на такой работе стоят. Иной зайдется до того, что без памяти грохнется на пол, а там, глядишь, чуток отлежался и опять в работу. А другой кинется к колоде с водой, где откованные крицы остужают, и пьет, пьет ржавую воду и на себя льет… Да, Илюшенька, чистый там ад, и люди все ходят, как черти, чумазые от сажи да от копоти. Ну, ты знаешь, силенкой я не обижен, а и то за первый день работы так умаялся, что не помню, как до казармы добрел. А там – подарочек от начальства приготовлен. Нас, бессемейных мужиков, чтоб с завода не утекли, Яган Вульфович велел казарменным сторожам на ночь в колодки заковывать.

– В колодки?! – ахнул Марков. – После такой работы в колодки? Да бог-то у них есть, али нету?

– Богу они молятся усердно и в церковь ходят неленостно… Так вот и пошло: на заводе работа тяжкая, в казарме – колодки. А еда такая – мы в своем хозяйстве свиней лучше кормили. Месяца через два, одначе, повелено было от колодок нас освободить.

– Сдобрились?

– Нет, болеть, чахнуть начал работный люд. Трое и вовсе померли. Увидел Шредер, что нет выгоды так людей терять, и новое выдумал: всю верхнюю одёжу и валенки на ночь отбирать, чтобы, значит, в одном исподнем работные спали. Думал немчура тем русского мужика удержать в неволе, ан нет, не удержал!

Илья радостно рассмеялся:

– Ушел ты, стало быть?

– Тогда и ушел. Давно у меня сердце горело узнать, что на деревне у нас делается, проведать хотелось бабу, сестер. Мать моя допреж померла. От Угодского завода до Староселья и всего-то верст сорок… Просился я у начальства, обещался за одни сутки обернуться и за то потом отработать. Куда там – и слушать не захотели. «А коли так, ладно! – подумал я. – На сутки не отпускаете, совсем убегу!» Но бежать-то надо было с умом, а то попадешься, шкуру плетьми спустят и на цепь станут приковывать – такое видел я…

Казарма наша стояла на отшибе, и был над ней чердак, куда сторожа разное хламье сваливали. Через этот чердак и порешил я на волю выйти. Ночь выбрал такую морозную, что плюнешь – слюна на лету застывает. В такую пору караульщики спят, в тулупы завернувшись, и опасаться их нечего. Дождался я полуночи, когда по казарме храп пошел на всякие лады, поднялся на чердак и оттудова через слуховое окошечко в сугроб бухнулся.