Текст книги "Чудесный шар"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Не дай бог, проболтаешься, и пойдет обо мне молва, – говорил Илья. – А молва – она вольная птица, в любое ухо залетает. Узнают обо мне правду царские ищейки и зараз схватят. Им, ищейкам, награда, а мне голову долой…

И мальчик свято хранил наказ отца, даже в мыслях называл себя только Горовым.

Глава вторая
Первые шаги

Илья умер, когда Алеше было 13 лет. Могучий организм извечного бунтовщика подточили долгие скитания по стране, тяжелая солдатская служба, изнурительный труд на заводе, где по 14–15 часов в сутки не отходил он от доменной печи…

Василиса и Алексей вернулись с кладбища сломленные, потерявшие всякое желание жить.

Проходили недели и месяцы, время начало залечивать душевные раны осиротевших. Однажды Василиса смущенно заговорила:

– Алешенька, милый, в здешних краях нет у нас родни, но ты же знаешь, у тебя в Питере дядя, Егор Константиныч. Илюша сказывал, большой он человек…

Алеша поднял на мать неласковые глаза. Мальчуган был высок и силен не по летам да и по развитию далеко превосходил деревенских сверстников. Ему неинтересно было с ними водиться, у них на уме были только бабки да лапта, зимой катанье с гор. А он, Алеша, знал многое такое, о чем его товарищи не имели и понятия.

– Ну и что же из того, что он большой? – спросил он мать.

– Может, доберешься до него, сынок? Уж как-нибудь сколотимся на дорогу… Корову можно продать. Дядя, он родной человек, все примет тебя, не выгонит…

– Приживальщиком пойти? – резко перебил Алеша. – Скорее у чужих людей соглашусь милостыню просить! Да как это к дяде прийти с протянутой рукой? Я со стыда сгорю. Нет, матушка, вот вырасту я и стану самостоятельным работником, тогда, может, и к дяде заявлюсь. Не просителем, а гостем!

– Милый ты мой! – Василиса крепко обняла сына. – Весь в батю, такой же гордый да неприклончивый.

Алеша зарделся от радости. Походить на отца было величайшей его мечтой.

Для Василисы и Алеши началась трудная сиротская жизнь, но они ни перед кем не клонили головы. Заботливо возделывали небольшую полоску земли, хлеба с которой хватало только до Рождества.[37]37
  Рождество праздновалось зимой, за неделю до Нового года.


[Закрыть] Алеша возил на санках из леса дрова, вскапывал огород, ловил рыбу в озере, зимой стрелял белок из старого отцовского ружья. Василиса нанималась к зажиточным мужикам косить и жать.

Так они и перебивались, а когда Алешке стукнуло пятнадцать лет, неусыпное начальство поставило его к делу. Таков уж был порядок на Вохтозерском заводе, как, впрочем, и на всех других, где рабочая сила набиралась из приписных деревень. Будь ты силен и крепок, как Алеша Горовой, или слабосильный заморыш, все равно шагай в цех, мастер найдет тебе работу.

Первый день, проведенный Алексеем на заводе, навсегда остался в его памяти. Мать разбудила парня раным-рано, на рассвете ясного апрельского дня. Наскоро перекусив, потуже перетянув пояском длинную рубаху, Алексей вышел на улицу. После дымной избы хорошо было вдыхать свежий весенний воздух, пахнувший хвоей и распускающимися листьями березы. По дорожкам, ведущим к главному заводскому корпусу, торопливо шли люди – согбенные старики, сильные, коренастые мужики средних лет, юнцы, такие, как Алеша.

Странные, противоречивые чувства одолевали Алексея. Ему жаль было, что кончилась жизнь под крылышком матери, жизнь хоть и трудная, но свободная, где он сам себе был хозяином. И в то же время какая-то гордость рождалась в его душе при мысли о том, что он уже «большой», что наравне со взрослыми мастеровыми идет на работу, где, уж конечно, сумеет показать себя: ведь недаром же он унаследовал от бати его силу и сноровку. Алексей чуть даже не замурлыкал песенку, но, взглянув на хмурые лица тех, кто шел рядом, сразу осекся.

Парня удивило то, что размашистые шаги работного люда по мере приближения к заводу замедлялись. Похоже было на то, что люди не прочь и вовсе остановиться и даже двинуться вспять, но какая-то неведомая сила тянула их вперед помимо воли.

И вот сгустившаяся толпа увлекла Алексея через настежь открытые ворота в заводской двор, вымощенный булыжником. Низкие, потемневшие от времени двери вели в цеха. Алеша замешкался, не зная, куда направиться, но его подтолкнул приятель и сверстник Федька Кучин, уже три недели работавший на заводе.

– Нам с тобой в литейный, – молвил он, – к Евсею Рябову.

– А как он, этот Евсей… – заговорил Алеша.

Поняв его с полуслова, приятель коротко кинул:

– Собака!

Сердце у Алексея защемило, и парень, понурив голову, перешагнул через высокий порог. У входа на табуретке сидел приказчик, внимательно следивший, кто и в какое время явился на работу; в руке у него была засаленная книга со списком всех работных людей цеха.

И не дай бог было опоздать хоть на минуту-другую после третьего гудка. Против фамилии опоздавшего появлялся жирный крест, а это означало штраф. Взыскание штрафов на заводе было возведено в строго продуманную систему. Штрафовали за всякую вину, а часто и совсем без вины, просто за косой взгляд, за дерзкое слово. Мастеровые приносили домой сильно урезанную получку, а у хозяина в кармане оставались сотни и тысячи рублей.

Переход от прохладного, ароматного воздуха улицы в задымленную, закопченную духоту литейного цеха был разителен. У Алексея даже закружилась голова, он пошатнулся и невольно оперся на вовремя подставленное Федькино плечо. Друг улыбнулся.

– Сомлел?.. Ничего, привыкнешь…

Захожая старуха богомолка, уговаривая ребят не грешить, пугала их адом, рассказывала о нем всевозможные страсти. Когда Алеша огляделся в обширном помещении литейного цеха, ему показалось, что он попал в этот самый ад. В цеху было темно, маленькие, тусклые окошки, расположенные под самым потолком, пропускали очень мало света. Но очередная струя расплавленного чугуна, выпускаемая из доменной печи ночной сменой, вполне могла сойти за адское пламя – ее багровые отблески скользили по темным стенам и потолочным балкам. А чумазые литейщики, с головы до ног покрытые сажей, походили на чертей.

«Вот только грешников не видно, – подумал Алексей и тут же с горьким юмором догадался: – Грешники – это мы…»

Начался первый рабочий день Алексея Горового. Ребята его возраста были на подсобных работах, на побегушках у старших.

– Подай!.. Принеси!.. Помоги поднять!.. – только и слышалось в разных углах цеха.

Тот из учеников, который был ближе, бросался выполнять приказание. И если мальчишка замешкался, он получал тычок или подзатыльник. А иной тяжелый на руку мастер отвешивал ребятам такие затрещины, что в голове до вечера стоял шум и звон.

На долю Алешки Горового и Федьки Кучина, которые были покрепче других учеников, досталось перетаскивать шихту[38]38
  Шихта – смесь материалов, закладываемых в доменную печь; состоит из руды и облегчающих плавку примесей, флюсов.


[Закрыть] из склада, расположенного в дальнем углу двора. Кладовщик Ефим так загружал носилки, что у ребят спины буквально трещали под тяжестью ноши. Да он еще и злился, если ему казалось, что Алешка и Федька ходят недостаточно расторопно.

– Живей, живей, бегом! – покрикивал он на ребят, выйдя за дверь склада и глядя им вслед.

– Вот черт безрогий! – потихоньку ругался Кучин. – Что бы ты заговорил, ежели тебя бы запрячь в эти носилки?

Алеха ухмыльнулся и рассказал другу, как его отец соревновался с царем Петром.

– Давай вызовем их на спор, кладовщика и Евсея Рябова, – кто из нас проворней?!

– Заставишь их работать, дьяволов гладких! – огрызнулся Федор. – А ты давай не задерживайся, не то попадет нам…

После короткого перерыва на обед, когда ребята пожевали принесенные из дому краюхи хлеба с луком, работа возобновилась и продолжалась до позднего вечера.

Многочасовая ходьба с тяжело нагруженными носилками так утомила ребят, что под конец они едва волочили ноги, голова кружилась, перед глазами плавали огненные мухи. Алеша не помнил, как добрался до избы, отказавшись есть, плюхнулся на постель и заснул мертвым сном.

Василиса смотрела на сына с любовью и жалостью.

Через несколько дней Алеше пришлось столкнуться с Евсеем Рябовым. Алексей начал втягиваться в работу, домой он возвращался уже не таким измотанным и даже мог рассказывать матери, что делал на заводе.

У начальства усердный парень слыл на хорошем счету, но случилось так, что заводской шум и гам помешал Алеше услышать обращенный к нему приказ Рябова, и он продолжал заниматься своим делом. Рассерженный мастер замахнулся на него. К великому удивлению Евсея и всех окружающих, новичок схватил мастера за руку, привыкшую рассыпать оплеухи направо и налево.

– Не замай! – тихо, но твердо вымолвил парень. – На словах мели все, что хочешь, а рукам воли не давай!

Рябов был настолько поражен, что не сразу вырвал руку у Алешки.

– Ты что, одурел?! Да я тебя…

– Говорю, не тронь, а то худо будет…

Алексей не возвысил голоса, но он был на целую голову выше Рябова, а широкие плечи показывали незаурядную силу. Опешивший мастер отступил, разразившись крупной бранью. Он отомстил тем, что начислил на Горового штраф, поглотивший чуть не всю его скромную получку.

Ребята, товарищи Горового по цеху, втихомолку торжествовали. Никто из них не осмелился бы на такой дерзкий поступок, но они чувствовали, что Алешка защитил и их достоинство.

Глава третья
На Вохтозерском заводе

С того дня, когда Алеха остановил занесенную над ним руку Евсея Рябова, он заслужил прозвище бунтаря.

– В отца уродился, – злобно говорили мастера. – Тот супротив царя шел, и этот смолоду начальству непокорен.

Илья Горовой по возможности старался скрыть от вохтозерцев свое мятежное прошлое, но не всегда сдерживал язык в веселой компании за чарой вина, и много про него стало известно односельчанам. Бунтовская слава отца перешла к сыну.

Как-то естественно получилось, что заводская молодежь стала тянуться к Алексею, ему поверяла свои горести и редкие радости, он сделался ее признанным вожаком.

А у начальства Алеха Горовой был как бельмо на глазу. Не раз порывался управитель сплавить Алексея подальше с глаз, определить хотя бы в углежоги или рудокопы, да уж больно парень способен был на мастерство. Литейное дело давалось Алексею, как никому другому. Как-то особенно умело составлял он шихту, угадывал момент, когда пора было кончать плавку и выпускать чугун.

– Это ему от Бога такая способность дадена, – шептались мастера.

В 18 лет Алексей Горовой стал доменщиком.

Мать подумывала женить Алексея и порадоваться на внучат, но внезапная болезнь свела ее в могилу, и остался Алексей Горовой один-одинешенек. Слава хорошего доменщика не избаловала его. По-прежнему был Алексей отзывчив к чужой беде, заступался за слабых и обиженных. И если начиналась на заводе какая-нибудь заваруха, начальство безошибочно угадывало ее зачинщика. Им всегда оказывался Алексей Горовой.

Ни штрафы, ни более суровые наказания не могли переломить характер Алексея. Не раз били его кнутом, приходилось ему по неделе и более сидеть в колодках… Да ведь вот беда: как нет Алехи на работе, так и начинает барахлить домна, чугун получается не такой марки, какую надобно поставлять в казну. Так и спасало мастерство Алексея от далекого пути в Сибирь, на каторгу.

В самом конце тридцатых годов Вохтозерский чугуноплавильный завод перешел к новому владельцу. Купец Терехин, основатель завода, умер, и его бездетная вдова продала обременительное имущество Василию Егорычу Ахрамееву.

На заводе появился и новый управитель – Август Иваныч Баумгартен. Он поселился в уютном домике на берегу озера, недалеко от завода.

Баумгартену в жизни повезло. Был он в герцогстве Гессенском слесарем, чинил ружья и пистолеты, делал замки с секретом. Ни богатством, ни общественным положением не мог похвалиться слесарь Август Баумгартен. Но получил он письмо из России от двоюродного брата, модного портного, что уехал из Гессена за несколько лет перед тем.

Вельтман писал, что в России немцы нарасхват (было эго во времена Бирона), что ценят их за ум, за трудолюбие. Если где и можно нажить немцу золотые горы, писал брат, то только в России. Сам он приехал в Петербург гол как сокол, а теперь имеет собственное заведение, на него работают десяток мастериц и восемь учениц-девчонок.

Поразмыслил Баумгартен, продал домик, посадил в повозку жену Каролину и маленького Ганса и тронулся в дальний путь. Он явился в Питер вовремя: купец Ахрамеев, только что купивший чугуноплавильный завод, искал управителя из немцев. Баумгартен занял эту должность по рекомендации брата-портного.

Август Баумгартен стал Августом Иванычем, мастеровые, проходя мимо его дома, еще издали стаскивали шапки. Горное начальство, приезжая в Вохгозеро, квартировало в доме Баумгартена, получало обильные угощения и дары, и плохо приходилось тому, кто имел неосторожность жаловаться советникам Берг-коллегии на управителя.

Купец Ахрамеев платил Баумгартену не слишком щедрое жалованье, но немец сумел изыскать «безгрешные доходы», как он их называл. После нескольких лет службы Август Иваныч мог бы купить в герцогстве Гессенском каменный дом с трактиром и доходными лавками, но не спешил возвращаться в Германию.

Безгрешные доходы Баумгартена оборачивались для работного люда бедой. Заводские были крайне недовольны тяжелым трудом и нищенскими заработками. Рудокопы угрюмо перешептывались между собой, замолкая при посторонних. Среди возчиков угля шло волнение, а углежоги готовы были вот-вот взбунтоваться.

Доходили слухи, что на казенных Петровских заводах мастеровые затушили было домны, и только обещания начальства рассмотреть их требования по справедливости заставили их выйти на работу. Неспокойно было на Кончезерском чугуноплавильном и на Киворецком железоделательном заводах купца Кирилла Попова. Даже на отдаленном Воицком руднике, где работали выгозерские раскольники, начиналось брожение. Вся округа глухо рокотала.

Старая лиса, Август Баумгартен почуял в воздухе беду. На Вохтозерском чугуноплавильном заводе Ахрамеева бывали волнения и прежде, но ему удавалось их усмирять. Теперь же, слушая донесения верных людей и чутко подхватывая вести, приходившие со всех сторон, немец понимал: в крае начинается буря.

Баумгартен послал конца в Петербург к Ахрамееву и просил хозяина добиться у начальства, чтобы на завод прислали отряд солдат. Август Иваныч надеялся, что прибытие воинской силы утихомирит зачинщиков смуты и позволит ему расправиться с ними. А сейчас в его распоряжении была только заводская охрана из нескольких стариков инвалидов.

Управитель собрал наиболее уважаемых рабочими мастеров и попробовал улестить их ласковыми речами. Просил он только одного: сдерживать недовольство работного люда, не дать ему вылиться во что-нибудь серьезное.

– Мы что, мы люди маленькие, – отговаривались мастера. – Не из-за нас народ волнуется. Ты вот уйми самых лютых утеснителей, таких как Евсейка Рябов да Агафошка Тюрин. Да еще добейся от Василия Егорыча, чтоб жалованье мастеровым прибавил. Можешь такое сделать?

– Ну, это вряд ли, – признался немец.

Обманувшись в расчетах на поддержку мастеров, Август Иваныч приказал охране бдительно следить, чтобы по заводу и в окрестностях не бродили возмутители из других волостей. Если же обнаружатся, хватать их без жалости и сажать в темную, а потом отправлять на Петровские заводы для допроса.

В ночь-полночь, закутавшись в теплый тулуп, немец ходил вокруг завода и проверял посты.

– Трудитесь, братцы! Караульте как следует, – наказывал он инвалидам. – Бог труды любит. На карауле не спите! Если застану на посту сонного, буду строго за это карать…

А возмутители тем временем вели тайную работу по всему Прионежью, и, как шла молва, главным из них был литейщик с Вохтозерского Алексей Горовой. Старожилы знали, что он не местного корня, что отец его появился в здешних краях всего лет тридцать назад да так и кончал тут свой век.

Повелось так, что посланцев с других заводов, приходивших в Вохтозеро для сговора с ахрамеевскими мастеровыми, в бытность их в погосте оберегал Алексей Горовой и он же провожал их до безопасной лесной тропинки.

Август Иваныч разгорался гневом на смелого смутьяна, но не решался схватить его и забить в колодки. Собственное бессилие приводило немца в ярость.

Приближался новый, 1755 год. В день Нового года в Вохтозерском погосте справлялся престольный праздник. Церковь, построенная Ахрамеевым при заводе, называлась Васильевской, в честь святого Василия Великого, именем которого был наречен хозяин.

Хозяйские именины были заводским праздником, нерабочим днем, но, конечно, мастеровые не получали за этот день ни копейки. Старики предвещали, что праздник окончится великой гульбой и великим побоищем. На престол к вохтозерцам съезжались родственники и гости из окрестных сел в радиусе верст на пятьдесят. Озлобленная непосильным трудом и постоянной нуждой, заводская мастеровщина гуляла и дралась жестоко. Подводились старые счеты, доставалось и виноватым и правым. Пускались в ход кулаки, камни, колья. После праздников говорили только об убитых. Свороченные скулы, выбитые зубы, расквашенные носы, переломанные ребра в счет не шли.

Август Иваныч возлагал большие надежды на приближавшийся праздник. Он велел наварить два десятка бочек браги, чтобы выставить даровое угощение в честь именинника, предполагая таким искусным манером много выиграть в глазах любящей кутнуть мастеровщины. Он рассчитывал, что народ забудется в хмельном угаре и, сорвав накипевшую злобу в пьяных смертоубийственных драках, снова выйдет на работу.

Действительность не оправдала ожиданий управителя и преподнесла ему нечто неожиданное.

После долгой и чинной новогодней обедни, закончившейся молебном за здравие именинника-хозяина, народ, точно сговорившись, не расходился по домам, а толкался на обширной площади около церкви и в церковной ограде. Среди вохтозерцев и их гостей были видны незнакомые лица, никогда доселе не показывавшиеся на заводе. Переходя от кучки к кучке, они втихомолку толковали с мужиками. То там, то сям слышалось словечко «суем»,[39]39
  Суем (северн.) – собрание, сходка.


[Закрыть] перекатывавшееся в толпе, как мяч.

В Прионежье народ по пустякам на суймы не собирался. Баумгартен понял, что этот суем затеян неспроста. Ведь здесь собралась вся окрестность, чуть ли не весь крестьянский люд, так или иначе связанный с заводом.

Управитель отыскал в толпе старосту Кулькова.

– Что делать, Парфен Семеныч? – тревожно спросил он.

– А что тут делать? Разве суйму воспрепятствуешь? Тут тыщу войска надо их разогнать. Смотри, слушай да на ус мотай…

Внезапно на высоком бугре появился Алексей Горовой. Толпа затихла, с любопытством разглядывая доменщика и угадывая в нем едва ли не главного из тех, что в последние месяцы будоражили народ.

– Глянь-кось, глянь, Митревна, какие глаза! – шептала в передних рядах толпы бойкая женка своей товарке. – Дерзкие да устрашительные. Ой, девка, аж боязно глядеть!..

Горовой долго смотрел на толпу и медленно поднял руку. Толпа зашелестела и затихла.

– Вот, крещеные, собрались мы на суем! Хочу я первое слово молвить!

– Дозволяем! Говори! – дружелюбно отозвалась толпа.

– А что его слушать? – раздался злобный выкрик хозяйского подголоска. – Все наперед знаем!

Толпа забурлила. Около крикнувшего поднялась суматоха. Послышались заглушенные ругательства, возня, потом наступила тишина.

Алексей говорил долго и горячо. Ничего нового, незнакомого людям не было в его словах, но речь Горового брала за сердце, каждый слышал в ней то, что сам пережил, перечувствовал. Алексей не знал приемов ораторского искусства, его и грамоте не учили, но был у него прирожденный дар говорить с людьми ясно, просто. Знакомые картины народной нужды, народного горя он рисовал необычайно убедительно, и каждому слушателю казалось, что именно о нем, о его тяжкой доле говорит этот литейщик с густыми черными бровями на смуглом суровом лице. Закончив речь, Горовой предложил отправить в Питер жалобу – челобитную.

– Долго я с верными людьми советовался на заводах, – сказал литейщик, – и решили мы: надо обо всех утеснениях самой Берг-коллегии донести и просить ее назначить строгое расследование и установить правые порядки в нашем краю!

Алексей Горовой спустился с камня. Суем шумел, волновался, как Онего-озеро во время бури. Посылать челобитье в Питер, где живет сама царица, казалось многим делом непривычным и даже опасным. Толпа выявляла свое настроение в страстных спорах, в неистовом крике. Все смешалось в каком-то хаосе.

Работая локтями, на бугор пробился один из заводских приказчиков – Данила Чурсин, низенький мужик с пышной бородой. Взобравшись на камень, Чурсин замахал руками. От камня кругами пошла тишина и, распространяясь, охватила всю толпу.

– Моя мнения такая будет, православные! – бойко заговорил Чурсин. – Ходоков в Питер посылать – дело сумнительное. Лучше бы ладом раздоры наши покончить, сговориться бы по-божески с начальством. Чай, они такие же люди, как и мы. А разгневаем их жалобами – нам же хуже придется…

Толпа разделилась на два лагеря. Меньшинство настороженно молчало, но многие встретили выступление бородача насмешливыми выкриками:

– Эй ты, хлебна рожа! Беги к управителю, он тя за твою речь наградит, уж больно крепко ты к нему подлизался!..

Чурсин поспешил скрыться в толпе. Следующий оратор взгромоздился на церковную ограду и простуженным голосом старался перекрыть шум людского моря:

– Этта вот Данила Чурсин проповедовал насчет терпения. Но я, хресьяне, скажу: ему терпеть хорошо. У него своя лошадь на дворе да две коровы. Да от хозяина кажинный месяц не пито, не едено три рубли в карман кладет! Так ведь ему, ненасытному псу, и этого мало! Нашего брата, углежога, придирками замучил! Какой уголь ни привези, все плох, никак наряд не выполнишь. А в ведомость небось все полняком заносит!

– Врешь, анафема! – неистово закричал Чурсин из толпы.

– Вру?! А пущай лесорубы да возчики скажут, как к ним ваше иродово племя придирается?

– Верно, истину бает Еремей! – раздались голоса. – Никакого житья не дают, остервенились, проклятые!

Приказчики отругивались по мере сил.

– Вам мирволить – завод в трубу вылетит! Милосердных Лазарей ноне не стало!

Среди суйма замелькали кулаки, полетели сбитые шапки. Приказчиков и хозяйских угодников было немного, их быстро утихомирили.

– Этта вот мой голос, мужики, такой: надо жалобу в Питенбурх без всякого сумненья посылать, я ее первый подпишу!

Закончив речь, углежог Еремей легко спрыгнул с ограды. Его заменил подмастерье Сазон. Голосом, привычным перекрикивать рев горна, он начал:

– Слушайте, мужички, мое простое слово! Все вы порядки наши знаете. Мы хресьяне были казенные, когда нас к заводу приписывали, а теперь нас хуже крепостных поставили. Всем известно, что с нами немец делает! Своё хозяйство у нас развалилось, и поправить нет никакой возможности. Со дворов всех работников позабирали. Было положение по указу – и я тот указ, мужики, знаю, – чтобы из двух работников одного на завод брать, и тот указ не соблюдается!

Мастеровые одобрительно кивали головами: речь Сазона пришлась им по душе.

– И вот мое крепкое слово, мужички, – закончил Сазон, – надо прочие заводы поддержать. Надо нам округу поднять, чтобы все друг за дружку стояли. А ежели один наш завод супротив начальства пойдет, нас, как тараканов, раздавят. Надо все заводы подымать и бумагу всем миром подписывать.

Толпа вновь разразилась ураганом. Страсти накалялись. Уже, как часто бывало на суймах, стенка готовилась идти на стенку. Но противники подачи челобитной увидели, что их малочисленность не дает шансов на победу, и с руганью покинули суем. Мастеровые проводили их насмешками.

Горовой обратился к толпе:

– Все ли, братцы, согласны жалобу подписывать?

– Все, все!

– Ну так слушайте же!

И при внимательном молчании затихшей толпы один из немногих заводских грамотеев прочитал обширную челобитную. В ней излагались все притеснения, чинимые заводским и приписным крестьянам, перечислены были злоупотребления местного начальства за последние годы.

Когда закончилось чтение, Горовой сказал:

– К этой бумаге уже больше трех тысяч мастерового и работного люда с других заводов руки приложили.

Да, недаром по деревням и погостам Прионежья ночной порой бродили смутные тени, хлопали двери домов, зажигались лучины, а через несколько минут с крылечка спускался грамотей, бережно пряча за пазуху грамоту с новым, только что появившимся крестом вместо подписи.

– Выбирайте письменных людей, коим доверяете, – продолжал Горовой. – От вас теперь будем руки отбирать…[40]40
  Отирать руки (стар.) – собирать подписи под заявлением.


[Закрыть]

Среди грамотеев Вохтозерского погоста у церковной ограды очутился молодой лесоруб Никита Колчин, паренек с льняными волосами и огромными голубыми глазищами. Он сидел на скамейке, в руках у него была походная чернильница с пером, а перед ним растянулся длинный хвост мужиков. Никита писал имя и прозвище каждого на листе бумаги, и записанный непривычной к письму рукой ставил против своей фамилии корявый крест.

Мужики с серьезными лицами проходили один за другим через это неторопливое священнодействие, затянувшееся надолго. Никита и другие доверенные писали медленно, часто дули на озябшие, покрасневшие руки, отогревали чернила за пазухой. Очередь их не торопила. Мужики понимали, что пером писать – не топором рубить.

К вечеру большие серые листы бумаги зачернели рядами кривых и косых крестов – унылая кладбищенская выставка всероссийской темноты и невежества.

Наутро снова гремел завод. Брызжа огненными искрами, лились из пробитых леток струи чугуна, доменщики то и дело бегали пить воду из большой бочки. Как будто все шло по-старому. Но, начиная с Августа Иваныча и кончая учеником, впервые пришедшим на завод, все чувствовали, что это обманчивая тишина.

Назревали большие и грозные события.

Ахрамеев приехал на завод в начале февраля. Узнав о положении дел на заводе, хозяин рассвирепел и дал управителю беспощадный нагоняй.

– Дурак! Пентюх немецкий! – кричал не стеснявшийся в выражениях купец. – Распустил нюни, сидит, как баба! Даром, что ли, я тебе деньги плачу?!

Василий Егорыч покраснел от гнева.

– Я, Василий Егорыч, смотрел… – робко оправдывался немец. – Я очень наблюдал состояние завода… Мастеровые чрезвычайно возроптали от меня за строгость…

– Черта с два ты смотрел! У тебя возмутители под носом ходили, ты и того не видел. Тоже строгость! Суйму не мог помешать!

– Он собрался так неожиданно… Я не предвидел…

– Где главный заводила? Как бишь его, Алешка Горовой, что ли? В колодках сидит? На Петровские заводы еще не отправил?

– Виноват, Василий Егорыч! – Перепуганный немец упал на колени. – Сбежал Горовой… И мальчишка с ним, Никитка Колчин… Слух говорили, в Питер прошение понесли…

– Ах ты, немчура белоглазая!

Ахрамеев затопал ногами, сжал огромные кулачищи. Вид его был так страшен, что Август Иваныч убежал. Вслед ему неслось:

– Ну, погоди ты, немецкая колбаса! Ежели они со своей жалобой доберутся куда не след, я с тебя с живого шкуру сниму!

Поселившись в Вохтозерском погосте, Ахрамеев принялся за дело. По нескольку раз в день появлялся он на заводе. Добиваясь повышения выработки, фабрикант до предела завинтил и без того суровую дисциплину. С утра и до позднего вечера хозяин грозовой тучей носился по цехам. На заводе наступили тишь да гладь да божья благодать.

– Видишь, немецкая колбаса! – хвастался, подвыпив, Василий Егорыч. – Учись у меня заводом управлять. А то уеду, опять всех распустишь.

– О нет, уважаемый герр! Я буду от вас пример бирать и завод буду содержать в страхе!

Впрочем, Ахрамеев не торопился уезжать. Военная коллегия платила высокие цены за чугун, и хозяин старался выжать из завода как можно больше.