Текст книги "Изоляция (СИ)"

Автор книги: Александр Матюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Александр Матюхин
Изоляция

(рассказ)

На Таганскую-кольцевую я перешел в привычном потоке беспокойных людей. Не час пик, конечно, но для Москвы полдесятого вечера – это еще не ночь.

Легко побаливали виски, как всегда бывало к концу рабочей смены. Осталось всего несколько вагонов, потом быстро домой и под душ, смывать налипшую за день безнадежную душевную грязь.

В закружившемся вихре сухого теплого ветра прогрохотал состав. Открылись двери, я поспешил первым, протиснулся между двух девочек-красавиц, одетых в короткие юбчонки и легкие курточки. Снял рюкзак, чтобы не мешал.

«Следующая станция – Курская»

Я двинулся в центр вагона, ухватился рукой за поручень, споткнулся о чью-то ногу, зацепил кого-то плечом, буркнул извинения, остановился лицом к окну, за которым мелькала неровная чернота с редкими вкраплениями желтых пятнышек. Люди вокруг сидели, читали, дремали, слушали музыку. Все, как обычно.

Люблю умиротворение вечернего метро. До поры, до времени.

Огляделся.

Нужная мне девушка стояла на расстоянии вытянутой руки, ближе к центральным дверям. Лет семнадцати, в короткой джинсовой юбке и в черных колготках. Еще куртка старая, болоньевая, совсем не по сезону. На ногах «шузы». Рыжие немытые волосы растрепаны. Зеленоглазая.

И что она успела натворить в свои-то годы? Какие страшные вещи?

Я с интересом наблюдал за ней, за ее взглядом, хаотично мечущимся между людьми. Представил, что творится сейчас в ее душе. Буря! Адреналин! Хаос!

Сколько она здесь? Третий день. Не понимает ничего, надеется, что розыгрыш, что скоро все закончится. Придут, значит, и освободят.

Наивная.

Поезд начал притормаживать. Рыженькая торопливо двинулась вперед, к дверям. Всего два человека преграждали ей дорогу: коренастый мужичок и дама с электронной книжкой. Типовой набор вагонного бульона.

Один шаг, дорогая, и ты окажешься на станции Комсомольская. Вроде бы крохотный шажок, миллион раз так делала, да?

Из черноты выкатилась платформа, заполненная людьми. Поезд остановился. Рыженькая занервничала, попыталась обогнуть даму с книжкой. В эту секунду, я знал, она испытала самый острый в своей жизни приступ надежды.

Дверцы зашипели, пытаясь раздвинуться, но застряли, обнажив узкую, сантиметров в пятьдесят, щель. Коренастый мужичок внезапно передумал выходить и двинулся спиной назад, отталкивая и даму с книжкой, и рыженькую. Слева потянулась вереница людей, пытавшихся выйти. Они протискивались в щель, ругались, скалились друг на друга, словно дикие звери.

Я наблюдал за рыженькой. Рыженькая не сдавалась.

Она бросилась вперед, толкая даму с книжкой, бесцеремонно отпихнула локтем коренастого мужчину… давай, милая, еще пара шагов… Но тут вдруг резво подпрыгнул с ближайшего к двери сиденья старичок с тростью, задел меня плечом, оттеснил рыженькую – и следом за старичком заспешили еще люди, и все они как-то ненавязчиво, незлобно, но очень старательно отталкивали рыженькую от выхода. А она барахталась на одном месте, словно угодила в человеческую воронку, размахивала руками, толкалась… но еще не кричала. Слишком рано. Кричать начинают неделе на третьей.

Секунда-две – и в полуоткрытые двери устремились уже люди с платформы. Беспощадный поток. Рыженькую смяли, едва не сбили с ног и утащили в середину вагона. Кто-то прикрикнул:

– Эй, смотри, куда машешь! Отрастила, блин, махалки!

Двери резко сошлись. Поезд тронулся. Люди расступились, расселись, освободив место в центре, и я увидел рыженькую в углу вагона, под плакатом правил поведения в метрополитене. Рыженькая опустилась на пол, поджав ноги.

Очень больно потерять надежду. Но еще больнее, в конце концов, понять, что никакой надежды не было.

Замелькали огоньки в черноте.

Я прошел к крайнему свободному сиденью, положил рюкзак на колени, расстегнул молнию и вытащил сначала сверток с едой, потом пакет с яблоками и мандаринами.

Есть люди, которые заходят в метро и больше никогда из него не выходят. Так бывает. Встаешь утром, одеваешься, спешишь на работу или на учебу, а может, еще по каким-то чрезвычайно неотложным делам. Спускаешься по эскалатору, считаешь лампы, ползущие вверх. Подбегаешь к составу, едва успевая заскочить в последнюю дверь последнего вагона.

Осторожно, иногда они закрываются.

И всё. Обратно уже не выйти.

Это кольцевая, которая никогда не уходит в тупик. Бесконечные поезда, мчащиеся по кругу.

Можно попытаться нажать стоп-кран – но он не сработает или заклинит.

Можно попытаться вышибить стекло – ни одно не разобьется, как ни пытайся.

Можно спровоцировать толпу, чтобы люди сами выпихнули тебя на остановке – но люди не выпихнут. Они очень торопятся по своим делам. Они никого и никогда не замечают. Вошли – вышли. Короткая пересадка на поезде жизни.

Можно, конечно, раз за разом стоять у дверей, в надежде, что выскочишь первым, что никто не успеет оттеснить, затащить обратно, схватить, не пустить. Но это та самая ложная надежда. Она быстро умирает.

И спустя какое-то время человек слышит только шум колес, гул ветра, скрежет открываемых дверей…

Я положил еду и пакет с фруктами под сиденье. Через двадцать минут, ровно в десять, состав высадит последних пассажиров на всеравнокакой станции и умчится в черноту, где будет нарезать круги без остановки до самого утра. Рыженькая найдет еду и прикончит ее в полчаса, не думая о том, что следующая порция появится только завтра вечером. Она еще не сообразила распределять запасы. Она еще не научилась тут жить.

Поезд начал притормаживать. Я поднялся, мельком взглянул на рыженькую. Она даже не подняла голову.

Дня через три, может быть, подойду и поговорю с ней. Объясню, что и как. Заодно спрошу – за что? Наверняка она знает. Каждый знает, но многие не говорят.

На платформе я дождался следующего состава. Отыскал нужный вагон. Зашел. Внутри было немноголюдно.

Человек развалился сразу на трех сиденьях, закинув ногу за ногу, читал газету. Был он бородат, седовлас. На фалангах пальцев правой руки синели выпуклые буквы «Ж.О.Р.И.К». Где-то человек разжился коричневой кожаной барсеткой. Неделю назад ее не было.

– Сигареты привезли? – спросил человек, не поднимая головы.

– Вы бы хоть поздоровались, – отозвался я, сел у его ног, выудил из рюкзака блок «Нашей марки» с фильтром и зажигалку.

– Дел у меня больше нет, с вашим братом здороваться.

Он нехотя сел, отложил газету, взял и распечатал пачку, воткнул сигарету в уголок рта и раскурил.

– Мужчина! – тут же завопила женщина у дверей. – Мужчина, курить запрещено!

– А вы на меня пожалуйтесь, – посоветовал седовласый, пуская дым двумя струйками из ноздрей, – вот сразу, как выйдете на Проспекте, так и жалуйтесь. Пусть за мной придут и высадят. Ага. Я готов.

Конечно, он знал, что никто его не высадит. Седовласого попросту не найдут. Ни в этом вагоне, ни в каком. Никто не замечает застрявших в метро людей. Разве что увидят краем глаза какого-то странного человека, или на мгновение испытают легкое раздражение оттого, что кто-то пытается выбраться из вагона раньше остальных, ведет себя не так, как другие… но это быстро забывается. Нужно всего лишь выйти.

Он повернулся ко мне, беззаботно разглядывая. Сказал:

– Вот, свернуть бы вам шею за такие дела. Честного человека взяли и засунули черт-те во что! Это же форменная тюрьма!

Я достал из рюкзака сверток с едой, пакет с яблоками и мандаринами. Произнес давно заученное:

– Это не тюрьма, Георгий Юрьевич, это изолятор временного содержания. Вас поместили сюда до вынесения приговора.

– А кто это решил? За какие такие грехи?

Я не ответил, положил еду и фрукты на сиденье.

Никто не застревает в метро просто так.

Изолятор – он для таких, как Георгий Юрьевич. Для тех, кого надо изъять из человеческого мира ради безопасности других людей.

В Москве изолятором служит кольцевая. В Питере – маршрут по каналам и рекам (человек приходит на экскурсию, садится в катер, укутывается в теплый плед… и кружит по водной глади, по Мойке, каналу Грибоедова, по Фонтанке и Неве, оставшись один-одинешенек, не в силах даже встать с места). Скоро, впрочем, и в Питере запустят свое подземное кольцо. В других городах есть чертовы колёса, карусели, закольцованные туристические трассы.

Это места, где размыто начало пути и совсем нет конца. Идеальный вариант бесконечности.

– Я пять лет кручусь здесь, не имея возможности выйти, – произнес седовласый, сминая фильтр большим и указательным пальцами. – Я моюсь из ведра воды, хожу в туалет вон в том углу. Я расчесывался последний раз на прошлый Новый год. Вы думаете, этого недостаточно для искупления каких-то грехов?

А ведь он убил человека. Перед этим отсидел три года за грабеж, вышел по досрочке, доехал до Москвы и в первый же вечер вольной жизни решил разжиться легкими деньгами. Подкараулил одинокого паренька в подворотне, не рассчитал сил, приложил его головой об асфальт. Открытая черепно-мозговая, полтора часа без сознания на холоде – и вот вам невинная смерть. А Георгий наш Юрьевич спустился в метро, еще не зная, что застрял.

– Нет, не искупили, – сказал я, – пока не было приговора, вы будете сидеть здесь. Сами же знаете.

Он опытный зэк. Дохнул мне в лицо сизым дымом:

– А и пошел ты… – выхватил из барсетки короткий блестящий штырь, прыгнул в мою сторону – невероятно ловко для своего возраста. Штырь вошел мне под кадык почти до основания. Я почувствовал горячую потную ладонь на своей шее. В висках закололо.

Лицо Георгия исказилось, сигарета выпала изо рта:

– Почему не сдыхаешь? Почему не сдыхаешь? – шипел он мне в ухо, проворачивая штырь.

А я улыбнулся. Ему надо было попытаться. Этот человек просто так не сдается. Уважаю.

– Мне не положено, – сказал, – умирать.

Потом взял Георгия за шею, легко надавил и вырубил его к едрене фене. Георгий обмяк, я уложил его на сиденья, около свертка с едой и блоком сигарет.

Люди поглядывали на нас, бросали любопытные взгляды, но как только отворачивались – забывали.

Остановка – Проспект Мира. Увы, мне пора.

Завтра Георгий будет снова ждать меня с сигареткой в зубах, словно ничего и не было. С ним приятно было болтать о смысле жизни. Но я знал, что скоро упадет приговор и по его душу.

Я вышел, на ходу вытаскивая из шеи штырь. Повертел, разглядывая. Хорошая работа. Старался. Оставлю на память, в коллекцию бесчисленных мелких атрибутов смерти. Кто-то пытается покончить жизнь самоубийством, кто-то пытается убить меня. Люди так шаблонны в своих мыслях…

Посмотрел на часы – без десяти десять.

Следующий поезд – финальная часть сегодняшнего пути.

В вагоне кроме меня находилось только два человека.

Первый – парень двадцати двух лет. Он в изоляции всего две недели. Пользуясь моментом, попытался выскочить – людей-то нет. Но двери перед ним попросту не открылись. Он метнулся в мою сторону, споткнулся, опоздал.

Поезд тронулся без объявления следующей остановки.

Второй – мужчина, чуть лысоватый, представительный. Ездит по кругу второй год. Еще не успел износить до дыр темный дорогой пиджак. Как-то попросил щетку и черный крем для обуви. С тех пор постоянно натирает остроносые ботинки.

Оба увидели меня, оживились. Еще бы. Яблоки и мандарины.

Но сегодня у меня нет для них фруктов. Только два проездных на метро в кармане. Два готовых приговора.

– Знаете, что это за чернота за окнами? – спросил я, нащупывая рукой проездные. – Это бесконечный мрак Преисподней. А мелькающие в ней огоньки – это души, которые завязли в нем навсегда. Тюрьма для людей, которым уже ничего не поможет. Вечная ссылка. Поэтично звучит?

Паренек сразу все понял. Две недели назад он задушил мать, распилил ее на части, упаковал в пакеты и выбросил за городом на свалку. Ему нужна была квартира для того, чтобы устроить бордель – совместный бизнес с двумя корешами по подъезду. Правда, делиться он тоже не захотел, и в тот же вечер напоил, а потом забил друзей молотком. Всю ночь старательно распиливал тела, упаковывал, складывал в багажник старенькой «шестерки». Паренек бросил автомобиль неподалеку от загородной свалки, доехал до города на электричке и спустился в метро.

Терять ему было нечего.

Он бросился на меня, повизгивая, с выпученными глазами. Я поймал его за руку, вывернул и уронил лицом в пол. Паренек завопил, когда я сломал ему кисть и вложил в дрожащую потную ладонь прямоугольник проездного.

– Вам вынесен приговор, – говорил я неторопливо, – за совершенные на Земле злодеяния вы наказываетесь бесконечным сроком в Преисподней, где ваша душа будет подвергнута принудительному очищению.

Я оттолкнул паренька ногой, и тот уполз в угол, к крайним дверям, вжался в сиденья, постанывая и держа сломанную руку.

Иногда ненавижу свою работу. Сам себя чувствую потерянным среди этих… потерявшихся.

– Теперь вы, – сказал я, поворачиваясь к человеку в дорогом костюме. Кажется, его звали Влад.

Человек никого в своей жизни не убил. Он любил унижать. Всех вокруг. Детей и женщин. Коллег по работе и проституток. Официантов. Продавцов. Таксистов. Он пользовался властью, как средством для унижения, и получал от своих действий физическое наслаждение. Душа его сгнила. Ему нечего было делать среди людей.

Человек молча протянул руку.

– Я могу рассчитывать на более мягкое наказание? – холодно спросил он.

Я покачал головой:

– Если бы вы вовремя одумались, то не оказались бы здесь.

– И что меня ждет?

Я неопределенно пожал плечами:

– Сначала вам придется очиститься, а потом – кто знает? За пределы кольцевой я не заглядывал.

– И вы думаете, это справедливо?

– Я думаю, что любое преступление требует наказания.

В этот момент поезд стал тормозить. Я ухватился за перекладину.

Влад пытался сохранить чувство собственного достоинства, убрал руки в карманы пиджака и разглядывал носки отполированных ботинок.

Остановка.

Двери распахнулись, и в вагон хлынула чернота. Она сформировалась силуэтами людей, когда-то давно тоже зашедших в метро и не вернувшихся обратно. Беспросветно черный людской поток – дети, подростки, мужчины и женщины – со сверкающими огоньками души. Чернота подмяла под себя паренька, закружила его. Паренек пытался сопротивляться, но черные силуэты тащили, вдавливали его в желтую стенку вагона. Паренек заорал от боли. Силуэты столпились так плотно, как бывает в самый час пик на любой кольцевой станции. Крик оборвался на высокой ноте, и следом за ним раздался чавкающий и трескучий звук. Так высвобождалась душа.

А чернота пребывала, наплывала волнами торопливых силуэтов.

Я повернулся к представительному мужчине. Он побледнел. Челюсть его дрожала.

– Я не хочу так… Я не готов… За что? Что я такого сделал?

Я чувствовал, как теплая чернота огибает меня, как мимо скользят вечные силуэты пассажиров метро. Они накинулись на мужчину со всех сторон, сжали его, повалили на пол, захлестнули, зажали.

И тут человек начал кричать.

Я поправил лямку рюкзака. Завтра мне снова надо будет спускаться в метро. В каждом вагоне каждого кольцевого поезда сидят такие же, как этот представительный мужчина. Они почти незаметны обычным пассажирам и вызывают только чувство легкого раздражения.

Я снова буду разносить обязательный сверток с едой. Вступать в диалоги. Слушать жалобы и причитания. Равнодушно отвечать заученными фразами. Потом я возьму очередные проездные, которые стопками выдают на судебных заседаниях, и пройдусь по вечерним вагонам, вынося приговоры.

«Изоляция заканчивается, – буду говорить я. – Время чистить души».

Чернота обтекала меня со всех сторон.

А человек все кричал и кричал.