Текст книги "Китайские истории"

Автор книги: Александр Матлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Иностранные друзья

Нынешний Китай флиртует с Западом.

Впрочем – нет, это не флирт. Это страсть. Это восторг и эйфория оттого, что позволено то, что раньше было под запретом. Оттуда, с Запада, приходят кока-кола, иностранные займы и надежда на лучшую жизнь. Оттуда веют ветры цивилизации. И, конечно же, самый лучший, самый желанный, самый западный Запад – это Америка. Америку любит китайское правительство. Америку любит китайский народ. Широкие массы разучили слово: ”hello”, и я был жертвой этого нехитрого образования.

– Хелло! – время от времени слышал я из толпы. Я кивал головой, дружелюбно улыбался и отвечал в сторону окрика:

– Хелло, хелло!

Это приводило толпу в восторг.

Одна женщина, продававшая сувениры, минут десять толковала со мной, пользуясь одним словом “хелло”, и мы неплохо понимали друг друга. Сначала она крикнула “хелло”, и я оглянулся. Тогда она сказала “хелло”, поманила пальцем, и я сразу понял, что “хелло” означало “иди сюда”. Когда я подошёл, она сказала “хелло” и показала деревянного Будду с голым пузом. Я, как мог, похвалили Будду, но объяснил, что покупать его не хочу. Дескать, с Буддами у меня сейчас хорошо. Женщина положила Будду, заговорщицки сказала “хелло” и показала мне маленький керамический чайник. Мол, не хочешь Будду, и не надо, “хелло” с ним, с Буддой, а вот чайник – другое дело, это уж “хелло” – так “хелло”. Я отказался от чайника тоже, и женщина тут же забыла об этом замечательном чайнике, радостно закричала “хелло”, хлопнула меня по плечу и продала мне за два юаня набор китайских палочек.

Что говорить, иностранцев любят. Любят так нежно, что слово foreigners, то есть “иностранцы” практически изъято из обращения. Вместо него говорят foreign friends, “иностранные друзья”. Магазин для иностранцев существует в каждом большом городе и называется Friendship Store, “Магазин Дружба”.

– Это магазин, в котором иностранные друзья покупают сувениры на дружественную нам валюту, – объяснили мне мои местные друзья.

– Вон та касса – для иностранных друзей. (Это было на вокзале; во все остальные кассы плотно давилось коренное население.)

– Эта гостиница построена по проекту иностранных друзей. В ней живут иностранные друзья.

Надо сказать, что с гостиницами у иностранных друзей проблем нет. Гостиниц достаточно в любом городе, цены на них умеренные, качество хорошее, а иногда превосходное. Количество обслуживающего персонала в отеле пропорционально населению страны. Два человека стоят на улице, открывают двери машин и говорят good morning (доброе утро). Другие два обучены говорить good evening (добрый вечер); они работают во вторую смену. Ещё несколько человек открывают и закрывают двери отеля, а ещё несколько готовы в любой момент отнести любой чемодан на любой этаж. Чаевых не берут, это в Китае не положено. (Впрочем, может, и взяли бы, да никто не даёт, потому что считается, что не положено; существует ли выход из этого логического лабиринта?)

Я вошёл в Шанхайский отель Хилтон без предварительного звонка из горкома, без письма из горсовета, без брони Интуриста, и вообще без всякой брони. Просто зашёл с улицы, попросил номер, заполнил карточку и получил ключ. Я хотел предъявить паспорт, но на него даже не посмотрели. Моё расовое отличие исполняло роль документа.

– Боже, Боже, – думал я, поднимаясь в лифте на семнадцатый этаж и вспоминая рассказы друзей о советских гостиницах, где за двести долларов в день вам дают грязноватую комнату с двадцатипятисвечовой лампочкой и одним полотенцем величиной с носовой платок, – Боже, почему такая разница? Почему один коммунизм оказался настолько глупее и бессовестнее другого коммунизма?

Сталин и Мао слушают нас

Однажды, пробыв в Китае уже немалое время, я позволил себе пошутить. Мы сидели в моём офисе вдвоём с приятелем, европейцем, который постоянно ездит в Китай по делам своего бизнеса и неплохо изучил нравы этой страны. У нас было хорошее настроение, мы рассказывали анекдоты, шутили и хохотали. Вот тут я и сказал (видно, пришлось к слову), что, дескать, хорошо, что Китай – коммунистическая страна, а то бы они тоже, как Япония, побили нас во всех областях экономики.

Мой приятель вдруг перестал хохотать и начал кивать головой и хлопать меня по плечу, явно одобряя шутку, но делал это молча, одновременно прикладывая палец к губам и показывая куда-то в неопределённом направлении, то ли вверх, то ли за стену. Позже, когда мы находились на улице, он сказал мне конфиденциально:

– Видишь ли, они, конечно, любят нас, иностранных друзей, но лучше помалкивать. Никогда не знаешь, где могут стоять микрофоны и какие твои письма и факсы перлюстрируются. Так что будь осторожен. Вы, американцы, очень наивны.

Вот такие дела. Дружба дружбой, но лучше помалкивать. Сталин и Мао слушают нас. Слушают нас. Слушают нас.

Холодный южный Китай

В основном мои контакты с местным населением ограничивались коллегами по работе в пределах офиса или комнаты для совещаний. Но однажды я всё-таки попал в частную квартиру. Меня пригласил зайти мой переводчик Шао Чжан, и я с удовольствием принял его приглашение.

Шао Чжан, совсем ещё молодой человек, живёт вдвоём со своей такой же молодой женой в маленькой двухкомнатной квартире в блочном (а может панельном) доме. Для пары молодожёнов такая квартира – роскошь. Явно Шао Чжан, несмотря на свои юные годы, входит в привилегированный класс; он работает с иностранцами и ездит за границу.

Был месяц март, в квартире стоял собачий холод, и я понял, что молодожёны, согретые любовью, экономят на отоплении. Я деликатно спросил, какая у них в доме система отопления.

– Нет отопления, ноу плоблем, – разъяснил хозяин.

– Как, вообще нет?

– Вообще нет, ноу плоблем.

– А как же зимой?

– Зимой – ноу плоблем.

Оказалось, что отопления в жилых домах нет на всей территории Китая южнее реки Янцзы. Не положено. Так правительство с гениальной простотой решило сложную инженерно-экономическую задачу.

– С иностранными друзьями одна проблема, – пожаловался мне Шао Чжан, – им нужно тепло.

Действительно, в моём офисе и в моей квартире всегда были включены на полную мощность электрические обогреватели. Больше их нигде не было. Мои коллеги-китайцы надевали по шесть свитеров. Осознав это, я устыдился. С другой стороны, лучше стыдиться в тепле, чем гордиться в холоде.

Гам бей!

Китайцы любят банкеты. На банкетах много едят, много пьют, а ещё больше заставляют пить других. Думаю, что этот обычай насильственного гостеприимства обращён главным образом на иностранцев, пардон, иностранных друзей. Чем важнее друг, тем интенсивнее его насилуют. В то же время, чем больше он, иностранный друг, может выпить, тем крепче его уважают. Ну, со мной-то у них трудностей не было. Меня не надо было долго уговаривать, у меня за плечами был жестокий советский опыт. Так что на первом же банкете, устроенном в честь моего приезда, я завоевал любовь и уважение китайского народа.

Сидели, как полагалось, за круглым столом, середину которого занимала круглая вращающаяся платформа. На этой платформе каждую минуту возникало новое блюдо, одно причудливее другого, и каждое блюдо было произведением тонкого восточного искусства. Платформу крутили, чтобы все могли полюбоваться на это восхитительное творение, а потом уносили раскладывать по индивидуальным тарелочкам. Всего таких блюд было подано за время банкета, наверно, пятнадцать или двадцать. Все они были прекрасны, но меньше всего походили на знакомую нам китайскую еду в американском исполнении.

Пили, в основном, напиток, похожий на саке, только тёмного коньячного цвета. Его называют жёлтым вином. Пьют его тёплым, а иногда в рюмку кладут маленький сушёный фрукт, придающий вину дополнительный аромат. Пьют залпом, при этом кричат “Гам бей!”, что значит “До дна!”. Тостов не произносят, но если кто-нибудь сказал что-нибудь смешное или просто умное, появляются желающие с ним выпить. Так что пьют не обязательно все сразу, а группами по два-три или более.

Только мы приступили к трапезе, как кто-то меня спрашивает, нравится ли мне китайская еда. Вопрос задал какой-то важный человек, начальник. Потому что те, которые не начальники, вообще молчат. Начальник задал этот вопрос, и тут все разом замолчали. Даже жевать перестали. Ждут, что я отвечу.

Я говорю начальнику: очень нравится. За столом возобновилось жевание, все улыбаются, кивают головами. Ответ мой одобряют. Сам начальник на это заявляет, что хочет со мной выпить. И мы, конечно, встаём и выпиваем. В это же время подбегает слуга с чайником и снова наполняет мою рюмку этим тёплым рисовым вином. Такие правила: рюмка не должна быть пустой. Для того тут и слуга стоит наготове. А чайничек у него маленький такой, алюминиевый, но вино в нём почему-то никогда не кончается.

Тут другой начальник, ещё более важный, спрашивает, а какая еда, по моему мнению, лучше – американская или китайская? Очень деликатные люди: задают вопросы, на которые я могу ответить, не кривя душой. Я говорю – китайская, и меня прошибает слеза умиления от собственной искренности. И опять за столом пробегает шорох одобрения и возобновляется жевание, а два человека встают и заявляют, что хотят немедленно со мной выпить. И мы встаём, чокаемся и выпиваем, конечно, до дна. И показываем друг другу, что выпито до дна, чтоб по-честному.

И сразу же, конечно, этот хмырь с чайником подлетел, как ошпаренный, и быстро наполнил мою рюмку. А третий, самый главный начальник задаёт мне самый каверзный вопрос: почему? Почему, говорит, китайская еда лучше, а?

Ну, тут я улиточку свою быстро проглотил, ракушку сплюнул и говорю:

– Это потому, – говорю, что у вас за плечами многовековая культура. Наша, – говорю, – американская еда тоже через пять тысяч лет будет не хуже.

Как только переводчик закончил переводить эту мою замечательную речь, тут сразу ещё три человека, все начальники, встали и захотели со мной выпить до дна, что мы и сделали.

А самый тихий начальник молчал-молчал, сволочь, и вдруг поднимает свою рюмку, только не большую, с жёлтым вином, а маленькую, бесцветную. А в ней – страшная огненная жидкость градусов под восемьдесят, они её тоже вином называют. И вот, мерзавец поднимает это орудие пытки и заявляет, что теперь он лично желает со мной выпить. И мы, конечно, встаём и выпиваем этот изумительный самогон, от которого содрогается всё тело. И тут же, конечно, слуга подлетел с двумя чайниками и быстро наполнил обе мои рюмки, жёлтую и крепкую, чтоб, не дай Бог, не стояли пустыми.

Тем временем на столе уже меняли то ли десятое, то ли пятнадцатое блюдо. Обед подходил к концу; подали суп в плоском фарфоровом тазу огромного диаметра. Суп был густой, и на нём было что-то выложено иероглифами из тонких красных колбасок. Наверно, было написано “Партия – наш рулевой”, а может, что-нибудь про американо-китайскую дружбу. Таз поставили на платформу, покрутили как следует, чтобы все успели прочесть эту супную поэзию, и унесли разливать по тарелкам. А когда подали тарелки, все китайцы вдруг с каким-то особым интересом и даже, я бы сказал, с ликованием стали смотреть, как я этот суп ем. Только я проглотил последнюю ложку, они начали допытываться, из чего, по моему мнению, этот суп был сделан. Я заподозрил неладное и говорю:

– Ох, уж не свинина ли?

Тут китайцы мои окончательно возликовали и разъяснили, что супчик-то был из змеи. Я сделал глубокий вдох, быстро поднял крепкую бесцветную рюмку, благо была налита, и знаками объяснил, что желаю немедленно выпить со всем коллективом. Мы выпили, и я не стал закусывать. Так помаленьку и оттянуло.

Еду продолжали подавать, но меня уже не так сильно радовали эти сказочные блюда – ни кальмары, переложенные бамбуком, ни плавник акулы, ни маленькие крабики в сугробе чего-то белоснежного. Под десерт уже не пили. Докушавши, все начальники разом поднялись и пожелали своему американскому другу спокойной ночи.

Наутро я проснулся в страхе от ожидания головной боли. Но ничего этого не было – ни головной боли, ни тошноты, ни прочих, отвратительно знакомых симптомов похмелья. Вот она, вековая культура, подумал я и в очередной раз с жалостью вспомнил о несчастной, стонущей по утрам России.

Причуды китайской грамоты

Если вы окажетесь в Испании, не зная испанского языка, или, скажем, в Германии, не зная немецкого, или даже в Греции, не зная греческого, вы всё равно что-нибудь поймёте в окружающем вас мире. Вы видите слова, состоящие из букв, и вы знаете, что каждая буква обозначает определённый звук. Вы можете сложить их вместе и по созвучию попытаться понять значение написанного. Но вот вы попадаете в Китай, и тут вас охватывает отвратительное ощущение полной слепоты и глухоты. Вас обступают иероглифы. Вы видите надпись, но вам сроду не догадаться, что она значит – “Продовольственные товары”, или “Вход воспрещён”, или “Партия – наш рулевой”.

Весь ужас китайской письменности в том, что она не имеет отношения к фонетике. Иероглифы не обозначают звуков, а обозначают то ли предметы, то ли понятия, когда как придётся. А значит, и произносить их можно как придётся. Увидишь закорючку – хочешь, произноси её “хрен”, а хочешь – “редька”. Вот такой жуткий язык. В результате в Китае существуют сотни, а то и тысячи диалектов. И те, кто живёт в Шанхае, не понимают тех, кто живёт в Хонгчжу, за двести километров.

В одну из поездок в Китай меня сопровождала моя жена. Когда мы летели из Токио в Шанхай, она вдруг радостно объявила, что уже может немного читать по-китайски. Она знает, как пишется слово “выход”. Оно состоит их двух таких маленьких загогулин, одна из которых похожа на трезубец, а другая – просто квадрат с маленьким хвостиком.

Пришла стюардесса и раздала “Health Declaration” – вопросник, который нужно предъявлять при въезде в страну. Дескать, нет ли у вас температуры, кашля, кровотечения, малярии, поноса и тому подобного. Только мы углубились в заполнение этих интимных анкет, как вдруг моя жена заявляет, что её китайский язык только что усовершенствовался ещё сильнее. Ну-ка посмотри, говорит, на слово “кровотечение” и сравни его со словом “выход”. И вот я пристально смотрю на эти, казалось бы, совершенно различные слова, и, представьте себе, обнаруживаю в них одну и ту же загогулину, этот самый трезубец. И меня охватывает священный трепет от такого неожиданного проникновения в тайны китайской грамоты. Кровотечение. Выход. Выход крови.

– О, Боже! – шепчу я. – Понос!

– Допрыгался, – злорадно говорит жена. – Предупреждали тебя: не ешь сырых осьминогов!

– Да нет же! – кричу я. – Надо проверить слово “понос”! В нём должен быть тот же самый иероглиф!

И мы вместе бросаемся к китайскому написанию слова “понос”, но, к своему разочарованию, не находим в нём ничего похожего на полюбившийся нам трезубец. Так мы снова, уже который раз в жизни, убеждаемся в том, что язык не укладывается в формулы и не поддаётся экстраполяции. Он, проклятый, ничему не поддаётся, кроме тупого заучивания. Если вы, читатель, хотите знать иностранный язык, вам придётся смириться с этой неумолимой истиной.

Моё открытие Китая

Конечно же, дорогой читатель, я смотрел на Китай не глазами рядового американца. Я смотрел на него глазами рядового выходца из Советского Союза (помните, была такая страна?). Всё, что я видел, слышал, чуял, щупал, – я всё автоматически сравнивал со своей географической родиной. В результате своих наблюдений я сделал довольно банальное открытие: в чём-то Китай и СССР поразительно сходны, а в чём-то – поразительно различны. При этом сходства всегда легко предсказуемы и почему-то одинаково противны, как, например, реющие красные знамёна или радостно марширующие физкультурники. Различия же, наоборот, обычно оказываются приятной неожиданностью. Так, в числе прочих удивительных открытий, я обнаружил, что в Китае, несмотря на наличие социализма, власти трудящихся, единства партии и народа и тому подобных элементов всеобщего счастья:

– в магазинах есть продукты и нет очередей,

– простой китайский мужик, будь то работяга на стройке или труженик полей, большую часть времени работает и остаётся трезвым,

– при въезде в Китай вас не обыскивают на таможне,

– при выезде из Китая вас, опять же, не обыскивают.

Но самое удивительное моё открытие в Китае было связано с именем генерала Чан Кайши (кстати, на Западе его называют Чан Кайшек). Если вы помните, читатель, какое-нибудь более ненавистное имя в советских газетах пятидесятых годов, чем имя Тито, то это был Чан Кайши. Политические карикатуры тех времён изображали его этаким отвратительным раскосым карликом с торчащими вперёд кроличьими зубами, в генеральских погонах и фуражке с кокардой. Фуражка с кокардой в советских политических карикатурах была признаком особенно нехорошего человека.

Чем же так провинился перед товарищем Сталиным бедняга Чан? А тем, оказывается, что не сдался товарищу Мао. Он сражался с коммунистами до последнего, он отступил на Тайвань, но не сдался. Коммунисты так и не захватили Тайвань. И сейчас в центре Тайбея, столицы Тайваня, красуется мемориал Чан Кайши, перед великолепием которого бледнеют все мемориалы Вашингтона, сложенные вместе, даже если к ним добавить ещё и мавзолей Ленина.

Во время моего пребывания в Китае я узнал, что неподалеку от того места, где я проводил свои тоскливые рабочие дни, находится маленький городок Чи-Ко, в котором родился и вырос Чан Кайши. Удивлению моему не было предела. Не потому, что Чан Кайши родился и вырос, а потому, что мои китайцы говорили об этом свободно и даже как-то с безразличием. По моим понятиям, они должны были делать вид, что Чан Кайши вообще нигде не родился. Мало того, они предложили vмне в ближайший выходной съездить в город Чи-Ко и навестить памятные места славного мистера Чана. Разумеется, я принял их предложение.

Чи-Ко оказался маленьким городком, кишащим народом, как и все китайские города. В самом красивом месте над рекой стоял дом-музей генерала Чан Кайши. Здесь он жил со своей женой. В другом месте располагался другой дом-музей генерала Чан Кайши. Здесь жили его родители, здесь он родился и вырос. Можете вы, читатель, представить себе дом-музей Деникина в брежневском Советском Союзе? Или дом-музей Николая Второго во времена Сталина?

Но и это ещё не всё. В нескольких километрах от города Чи-Ко находилась могила матери Чан Кайши. Могила была расположена довольно высоко в горах; к ней вела ступенчатая мощёная дорожка, по которой тёк нескончаемый поток людей. Я вглядывался в лица этих людей, стараясь прочесть и понять их мысли. По моим расчётам, это должны были быть крамольные мысли, а все эти люди должны были быть диссидентами. Но они совсем не были похожи на диссидентов. Это была самая обычная, невзрачная китайская толпа, с толстозадыми домохозяйками, с пионерами в красных галстуках, с мужчинами и женщинами, стариками и старухами. Те, кто не мог идти в гору, нанимали носилки. Достигнув могилы мадам Чан, люди фотографировались перед ней и шли обратно, под гору, к своим автобусам и велосипедам, которыми на целый километр была уставлена прилегающая дорога.

На обратном пути я затеял разговор со своим переводчиком в бесплодной попытке постичь смысл увиденного.

– Послушай, – сказал я, – насколько я понимаю, Чан Кайши у вас официально считается врагом, правильно?

Переводчик мой почему-то смущённо заулыбался, но признал, что да, действительно считается врагом. Нехорошим человеком.

– Тогда почему, – не отставал я, – его имя не находится под запретом? Почему существуют все эти музеи и мемориалы?

– Потому что мистер Чан жил в этом городе, – объяснил переводчик.

Я сдался. Открытие Китая не состоялось.

Китайский кондиционер воздуха: третий путь

Я прилетал в Китай и улетал из Китая разными путями, на самолётах разных авиакомпаний. И только однажды я совершил внутренний перелёт, из Хонгчжу в Пекин, то есть из Китая в Китай, на китайском самолёте, с простым китайским народом, без всяких этих импортно-экспортных аксессуаров, вроде Duty-free shop, What would you like to drink и прочих признаков буржуазного разложения.

Самолёт оказался советским ТУ-154. В первый момент это повергло меня в смятение, но потом я взял себя в руки, устыдившись собственной трусости. Позор, сказал я себе. Люди миллионами летают на этих самолётах и ничего, не падают. А если даже и падают, то в нашу эпоху информации и гласности об этом сразу же сообщают их родным. Так что бояться совершенно нечего.

Было жаркое лето. В самолёте стояла спёртая, изнуряющая духота. Я вспомнил, что в советских самолётах нет кондиционеров. Пока он летит, он вентилируется забортным воздухом, а когда сидит на земле, не вентилируется вообще. Как хочешь, так и дыши. Наш самолёт оставался на земле в Хонгчжу довольно долго. Я взмок и задыхался, и даже привычные к лишениям китайцы изнемогали. И тут появилась стюардесса с тележкой. Слава Богу, подумал я, может быть, холодная вода принесёт облегчение. Каково же было моё удивление, когда стюардесса вместо напитков стала раздавать… угадайте, что. Нет, не закуски. И не пластиковые пакетики для авторучек на случай, если потекут от перепада давления (как делали когда-то в Советском Союзе). Веера – вот что раздавала стюардесса. Дешёвые, но довольно изящные, разрисованные цветочками веера из плотной бумаги, которые граждане пассажиры имели право оставить себе в качестве сувенира. Схвативши по вееру, граждане пассажиры начали ими энергично обмахиваться. Я последовал их примеру и почувствовал облегчение на грани блаженства.

Я храню этот спасительный веер по сей день. Глядя на него, я не перестаю восхищаться китайским мышлением, которое сумело найти столь уникальный путь к решению технической задачи. Этот путь отличен от западного, основанного на простом предположении, что человеку надо дышать, и приведшего к оборудованию самолётов кондиционерами воздуха. Он также отличен от советского пути, основанного на ещё более простом предположении, что и так не сдохнут. Это – третий, китайский путь.