Текст книги "В ожидании расцвета, или «Апокалипсис – сегодня!»"

Автор книги: Александр Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Александр Лурье
В ожидании расцвета, или «Апокалипсис – сегодня!»

 
Чукча в чуме ждет рассвета,
А рассвета в тундре нету…
 

Проблема Империи – это проблема времени: история в Империи должна остановиться…

И все же порою хочется произвола и беззакония.

Того самого – с величием жеста и широтой помысла.

П. Крусанов

1. Пейзаж после битвы: жанровые сценки

Вот и подошли к концу миленниум, столетие, год… Мне показалось, что пришла пора подвести некоторые итоги бурной дискуссии, начавшейся с «Карфагена»; дискуссии не столько о российской фантастике и ее израильских критиках, сколько об «образе мира, в слове явленном». Я счел возможным использовать в этой, своего рода итоговой, статье некоторые мысли, высказанные в переписке с прекрасным липецким критиком А. Караваевым.

Для простоты анализа сначала, конечно, все разделяют: пиво отдельно и мухи отдельно, отдельно – литература, отдельно – наука, отдельно – фантастические приемы, отдельно – читатель и среда его обитания, или, иными словами, ПМЖ. Но потом на основе проведенного анализа происходит воссоздание реальности, своего рода синтез, необходимый для понимания и дальнейших действий. Чем более был точен анализ, тем легче и яснее мы поймем истоки настоящего и сделаем прогноз будущего.

Поэтому мне кажется, что участие «естественников» в литературной критике (я уж не говорю о Литературе как таковой) в высшей степени полезно. Это продолжает традицию Переслегина и добавляет к собственно литературному анализу необходимую долю рационального. Литературный анализ сам по себе представляется мне видом паразитизма, литературовед, какой бы талантливый он ни был – занимается возгонкой родниковой воды и, в лучшем случае, плодит мириады бесполезных печатных знаков. Чистое литературоведение выступает в роли посредника между писателем и читателем, так же как священник – посредник между Богом и человеком; в данном контексте – я за протестантизм. Настоящая Литература всегда достоверна и не противоречит Науке.

Наличие литературного чутья, описать которое невозможно, все равно, что описывать переживания влюбленного или способности гончей, и является врожденным свойством фэна (как такого человека называют некоторые), или профессионального читателя, как его называю я. Читателей вокруг – как собак нерезаных, а профессионалов мало. И на тусовки они не ходят, не царское это дело. Тусовка, по-моему, вообще рецидив стадности, а, как известно, «умный в одиночестве гуляет кругами, он ценит одиночество превыше всего».

Мое мнение о фэнстве, к которому я не причисляю ни себя, ни других профессиональных читателей, читающих книги для углубления понимания жизни, а не одного «желудочного» удовольствия ради, действительно резко. Есть чудные люди, с которыми приятно попеть под гитару, попить пивка и порассказывать байки. К несчастью, часто забывают, что чудный человек – это характер, а не профессия, должность или мировоззрение.

Брань, с которой на меня обрушились, по счастью, на вороту не виснет, зато является точным индикатором того, что мне действительно удалось дотронуться до наиболее набухшего нарыва. В обычных условиях испытывающий боль или тот, кому говорят о его болезни, начинает лечиться. «Особенности российского обмена мнениями» таковы, что любая критика воспринимается как личный наезд, и даже не столько на автора, сколько – в его лице – «донос на всю Россию».

Увы, «политику и фантастику, Лукьяненко и Чечню» совместил не я, а российская действительность, при всей фантазии мне такого коктейля не выдумать. На мой взгляд, Лукьяненко такое же порождение и отражение нынешней российской жизни, как и Чечня. Это, безусловно, явления не одного ряда, но схожие по симптоматике. Людям, которые солидаризуются с Лукьяненко – не столько писателем, сколько носителем определенных идей, в том числе и политических, конечно, обидно, когда им рассказывают о том, как эта идеология выглядит со стороны. Себе-то самим они кажутся белыми и пушистыми. Но сказано было не для того, чтобы нанести обиду, а для того, чтобы вырвать читателя из состояния блаженного самолюбования и заставить его взглянуть на себя и место обитания со стороны.

2. О национальной гордости великофэнов

Из российской литературы вообще, а фантастики в особенности, напрочь ушло понятие профессиональности, а непрофессиональным писателям желательны столь же непрофессиональные критики. «Слюняво-сердечное отношение, как к критике, так и к рецензированию в России» сложилось в основном потому, что сначала тусовка сотворила себе кумира, а потом стала ему поклоняться. «Я его слепила из того, что было, а потом, что было, то и полюбила» – лучше не скажешь. «Придираться» к реалиям стало дурным тоном» – ясное дело, кому же приятно, когда его собственным невежеством ему же в харю и тычут. Писатель должен не только уметь писать, но и досконально знать то, о чем пишет, чтобы хотя бы не делать крупные ляпы. Можно быть сугубым графоманом, но – «душой компании», и этим все сказано и определено. Тусовка и объективность – две вещи несовместные, равно как гений и злодейство.

Реакция тусовки меня нисколько не удивляет. Сначала эти люди мечтали, чтобы начали переводить западную фантастику и опубликовали все, что лежало в столах. Проблема в том, что американскую фантастику приятно читать в виртуальной реальности Мира Полдня, но не в антураже фильма о чикагских гангстерах 20-х годов. Да и залежи, оказались не столь большими и многообещающими, как казалось ранее.

Та волна переводов и публикаций, которая в 1992-95-м едва не смыла российскую фантастику, внезапно сошла на нет, и выяснилось, что российский читатель хочет читать российских авторов с русифицированными сюжетами и интерьерами. Фэнтези – и то русифицированное. Более того, именно расцвет фэнтези доказывает, что российские потребители жанра погружаются в него в попытках обрести новое воплощение Мира Полдня. По аналогии могу назвать его Миром Сумерек. Те, кто не умеют и не хотят жить в мире реальном, обречены на мир придуманный, такой, в котором они сами боги и вершители судеб, все козыри и все лучшие реплики по определению принадлежат им. В Мире Сумерек раздолье для дилетанта, насколько бы не были ничтожны его способности и он сам.

В самом построении такого мира нет ничего плохого или преступного. Беда в том, что даже мелкие клопики и, простите, мандавошки Мира Полдня начали превращаться в ужасных монстров, как бывает всегда во время сна разума.

В обычной жизни тот же процесс идет по пути созидания «чаемой России» или, если угодно, национальной идеи. Форсированными темпами создается новая общественная мифология, объединяющая псевдоисторическую литературу (вроде Акунина) и псевдофутурологическую (вроде Рыбакова). Рыбаков – очень тонкий и лиричный писатель, настоящий Мастер слова, но, видимо, избыточно (от рождения) чувствительный к боли и несправедливости мира. Сверхчуткая душа поэта вредна для той части интеллекта, которая отвечает за логическое мышление, и священное безумие, увы, переходит в обыкновенное. И Акунин, и Рыбаков, сознательно или подсознательно, описывают предел сегодняшних мечтаний – нечто не более материальное, чем звон литавр – имперское величие. И вот этого-то величия хочется побольше, побыстрее и любой ценой. Это истерический, нерассуждающий тоталитаризм, алогичный порыв прижаться к спасительному голенищу глянцевого имперского сапога.

3. Кто такие «друзья народа» и как они борются с национал-демократами

Израильская русскоязычная критика сегодня действительно является сапрофитом российской словесности, без нее она существовать не сможет. Израиль всегда будет оставаться литературной полуколонией, полупровинцией, а роль метрополии предназначена России. Но, боюсь, без жесткой и непредвзятой критики со стороны всякий литературный процесс вскорости превратится в сплошной тусовочный «одобрямс!» с номинациями и дипломами. Я абсолютно не примеряю на себя лавры спасителя России, тем более, что, как известно, спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Если кто-то считает, что можно и должно защищаться некрасиво или что слабый может позволить себе быть подлым – дело его. Я лишь хочу предупредить о последствиях тех, кто собирается снова наступать на грабли.

Если кое-кто утверждает, что не стоит обсуждать мои статьи, так как вместо того, чтобы поднимать, обустраивать и поддерживать Россию, я ее «гноблю», то мне ответить нечего. Поднимать, обустраивать и поддерживать Россию должны президент, правительство и граждане, а не израильские наблюдатели, у которых есть свое весьма небеспроблемное государство. Да и на вдохновителя интервенции стран НАТО я тоже не очень-то тяну. Когда российские писатели и читатели отказываются от диалога (являющегося своего рода симбиозом) с зарубежной критикой, это свидетельствует только о том, что они все более и более замыкаются в неком подобии сферы Шварцшильда, окружающей идеальный образ чаемого ими мира. Происходит тотальная подмена действительного желаемым. «Нам здесь хорошо, и никаких возражений и разъяснений и слушать не хотим! Не замай!» Затем произойдет схлопывание, как если бы рождалась очередная «черная дыра».

Меня кто-то во время в дискуссии обвинил в том, что меня интересует только то, появится в России еще одна интересная книжка или нет. Мне нечего скрывать, это действительно так – я не вижу и не знаю другой свободы, кроме как говорить свободно. А появление книг, хороших и разных – наиболее наглядное проявление этой свободы и наоборот… Так что мой эгоизм разумен, прямо как по Чернышевскому.

4. Ступени деволюции, или Блеск и нищета парадигмы

Бальзак и Диккенс в первой половине 19-го века были певцами крепнущего капитализма и предвещали славу французской и английской литератур. Сегодня эта участь уготована Лукину и Латыниной. Валентинов и Олди играют роль своего рода Макферсона, возрождая интерес к истории, ставшей легендой, и легендам, ставшим историей. Тюрин, Борянский и Шелли, наиболее глубоко, по моему мнению, погрузившиеся сейчас в киберпанк, повторяют путь Жюля Верна. Столь разные на первый взгляд Еськов и Вершинин олицетворяют «прикладной романтизм» в духе Дюма-отца. Пелевин, в свою очередь, – «романтичный прагматик» уэллсовского склада. Громов и Щепетнев – носители лучших традиций и воззрений соответственно советской и русской литературы, так сказать, незамутненный привнесенными влияниями Кастальский источник – ибо всем хороша водка, но без родниковой воды ее бы не было. То, что делает сейчас Щепетнев, и есть настоящий писательский подвиг – он пишет литературу, не востребованную ни тусовкой, ни издателями, никем, кроме самой Литературы. Ему зачтется – не сейчас, так Потом, не здесь, так Там. Боюсь, что если бы издатели и начали публиковать Щепетнева, он все равно не стал бы сегодня популярен, слишком это хорошо, чтобы было правдой.

Разумеется, все приведенные сравнения и аналогии не являются самодовлеющими и всеобъемлющими, а скорее иллюстрирующими наиболее явные параллели. Если кого и пропустил, то не по злому умыслу, а лишь из-за склероза.

Но это о писателях. Ремесленников, «холодных сапожников» не анализировать надо, а просто именовать в соответствии с занятиями. Нет ничего плохого в том, что человек зарабатывает себе на жизнь, а не бомжует или бьет лампочки в парадных. Но каждого, пытающегося выдать кильку второй свежести за осетрину первой, можно и нужно называть бездарью и мошенником.

Российская фантастика не вчера родилась и не пальцем делана, чтобы сегодня «переживать период детства». Я считаю, что Литература, в которой есть Лукин и Латынина, Щепетнев и Еськов, Логинов и Вершинин, Борянский и Пелевин, М. и П. Шелли и Г. Л. Олди, Громов и Валентинов, давным-давно выросла из детских штанишек. Но определенная и немалая часть читателей спит и видит (именно во сне, когда подсознание берет власть в свои руки), как бы вернуться в эти штанишки, в уютный и, увы, нежизнеспособный мир советско-крапивинского детства. В литературе, как и любом другом искусстве, в отличие от соцобеспечения, нет относительных оценок и промежуточных стандартов – вот одна шкала для Босха и Уэллса, а вот другая – для Анри и Вохи Васильева. Да и если бы такая вторая шкала существовала, то сам Воха в первую очередь не захотел бы по ней оцениваться, он-то считает себя ничем не хуже остальных. Он мнит себя писателем, ничем не хуже всех прочих – Гомер, Мильтон и, как венец творения на современном этапе, Воха. И он еще скромник, во всяком случае, пока не пытается пасти народы, в духе Лукьяненко или Лазарчука.

Недавно, кстати говоря, я перечитал практически все написанное А. Лазарчуком и сделал для себя несколько выводов. Если все это некая литературная игра-паззл, то, на мой вкус, она слишком запутанная и самодостаточная, и сам автор уже потерял связь с реальностью. Если продолжать сравнение, то это игра не в бисер, а, скорее, в «подкидного дурака», когда у сдающего на руках все козыри (впрочем, эти козырные идеи весьма сомнительного качества и характера) и выиграть нельзя по определению. Этакое агрессивное навязывание, мягко говоря, спорных концепций, круто замешанное на иногда, впрочем, удачно написанном «мочилове ради мочилова». Перепев магическо-астролого-конспирологических идей при всем профессионализме не заменяет не менее профессионального умения строить сюжет, которого Лазарчук, по-моему мнению, начисто лишен. Туманность изложения у Лазарчука не прием, а образ мышления, иначе он не может, так как и сам не видит ясно.

Боюсь, крутизна «Лукьяненко, Васильева и К^о» выявляется лишь по сравнению с писаниной на заборе, да и то не всегда, даже до «Колобка» им еще учиться и учиться. Впрочем, люди из этой когорты лучше писать не станут. Есть такая теория деволюции – что не человек произошел от обезьяны, а наоборот, деградировал до ее уровня и чем дальше, тем пуще – до инфузорий и микробов. Вот и их «болезнь роста» носит, на мой взгляд, абсолютно деволюционный характер. В своей деградации они просто-напросто идут навстречу пожеланиям подавляющей массы читающей публики. А, кроме того, и создают питательную среду для успешного размножения разнообразных подонков, способных в стае безнаказанно до смерти затравить несогласного. Тусовка, взбаламученная «Карфагеном», для меня – способ существования агрессивно-безмозгло-амбициозной дряни, с которой надо непрерывно и бескомпромиссно бороться – так, как борются с помойками или гнездовьями крыс.

Основная проблема Васильева и компании, как их поименовали Шелли, «фидорпанков», в том, что они воспринимают самих себя-писателей чересчур всерьез. Может, и мы, критики, в этом виноваты – раздуваем мыльные пузыри, а они потом считают себя «цеппелинами». Я для себя окончательно решил больше не делать рекламу ни Вохе, ни Буркину, ни Головачеву, ни Лукьяненко. Я думаю, что современная российская фантастика – не столько провал в инфантилизм, сколько регрессия, или даже спасительное бегство в доцивилизационное прошлое человечества. Помните «Механическое эго» Каттнера? Вот сейчас и наступило время не для современных сценаристов или тонких интеллектуалов а-ля Дизраэли, а для отпрысков Большой Волосатой (в низах общества) и Елены Глинской (в его верхах).

Дефицит идей, на мой взгляд, связан не только со скудоумием, но и с тем, что питавшая идеологическую грибницу парадигма просто-напросто истощилась. Нечто аналогичное в свое время произошло и с древнерусской культурой; потребовался петровский перелом, чтобы появилась та русская культура и парадигма, которую мы называем классической. Восстановить ее невозможно, как нельзя войти в реку, которая уже пересохла. Не то чтобы она вообще никак не соотносилась с древнерусской культурой (та продолжала существовать на периферии еще около 200 лет, до самого начала 20-го века), но родство уже стало отдаленным. Затем такая же история произошла в момент рождения советской культуры – еще более удаленной от древнерусской и лишь отдаленно похожей на классическую, но, безусловно, наследующую им обеим. На сегодняшний день и советская культура приказала долго жить, и потому никакой, даже самый наиграндиознейший талант не высосет из ее пересохших сосцов ни одной идеи. Любая новая культура рождается большей частью стихийно, еще никому не удавалось родить национальную идею по спецзаказу. Если советскую культуру конструировали, исходя из отталкивания от значительной части культуры классической, то нынешнюю нуворюсскую культуру пытаются слепить из некоего синтеза советской и классической. В результате выходит смесь бульдога с носорогом, ужа с ежом, попугая со сторожевой собакой и, в литературе в особенности, смесь французского с нижегородским. Это не столько рождение Афродиты из морской пены, сколько имитация явления из папье-маше. Как известно, даже если в одной комнате и запереть 9 женщин, то это все равно не сократит срок беременности до 1 месяца. Можно прогнозировать, планировать рождение новой культуры, но ускорить их невозможно, да, думаю, и нежелательно. А пока править бал будут скудоумные.

5. О построении развитого феодализма, или «Назад в будущее!»

У меня сложилась своя теория насчет того, почему в России происходит то, что происходит. Как известно, в России никогда не было рабовладельческого общества как такового. То есть, прямо из первобытно-общинного строя она шагнула в феодализм. Думаю, что и феодализм, и, впоследствии, капитализм носили в России общинный характер, весьма отличавшийся от традиционных форм. Это связано с тем что, как я уже писал выше, переходы от Древней Руси к Руси Московской, а далее к Петровской и Советской – происходили не плавно и закономерно, в силу развития исподволь назревавших тенденций, а обвально-катастрофически, огнем и мечом – ввод татаро-монгольского ограниченного контингента в рамках интернациональной помощи, реформация в темпе «аллегро фуриозо», октябрьская революция. Единственное, что связывает эти эпохи, каждая из которых отвергает предшествующую – община.

Советский период занял место недостающего рабовладельческого – множество разнообразных государственных рабов, которым не давали быть даже говорящими орудиями (а многих отучали быть и мыслящими орудиями), наличие права и писаных законов и всепроницающая мощь произвола императора и его сатрапов. Представление о месте жительства если и не как о всей Ойкумене, то, безусловно, ее наиболее ценной и достойной части, соответственное отношение к себе, как представителю этой общности. Жизнь в Империи довольно-таки комфортна, особенно для тех, кто никакой другой не знает и представить себе не может. С того момента, когда империя признает, что у нее есть недостатки, хотя бы и «отдельные», она обречена на крушение. Империя – бог для самой себя, а могут ли быть у Бога недостатки?

Как и в любой империи времен упадка, определенная часть рабов – наиболее образованная – не столько работает, сколько изображает имитацию трудового порыва, а основное время тратит на доступные забавы, рассуждения и злословье. Их кормят – не так чтобы сытно, от пуза, но с голоду никто не мрет и сил философствовать хватает. Они готовы смириться с этой тощей похлебкой при условии, что им предоставят свободу. Увы, «свобода приходит нагой» и таковой остается. К моменту крушения империи на ее просторах оказываются тысячи рабов, колонов и вольноотпущенников, абсолютно свободных от всего и чертовски голодных. Тут-то и вспомнили, что «бытие определяет сознание», и у тех, кто ничем, кроме сознания, похвастаться не могли, бытие изрядно ухудшилось.

Даже при том, что Российская держава, по утверждению Ключевского, объединялась не правами, а обязанностями, возникшее на руинах СССР раннефеодальное образование было абсолютно грабительским – под тем предлогом, что, мол, стадия первичного накопления капитала при капитализме всегда такая. Но какое отношение государства СНГ имеют к капитализму? Это типичные феодальные княжества, во главе – бывшие сатрапы или губернаторы, готовые пойти на все, чтобы любой ценой удержаться у кормушки власти. Вилланов и бюргеров они не защищают – так как иметь дружину опасно для собственной власти, а снаружи на эти феоды никто и так не позарится, да и на всякий пожарный приготовлены комфортные заграничные убежища. Организовывать какой-никакой феодализм сложнее, чем просто выбивать всеми законными, незаконными и полузаконными мерами монету. Олигархи и пр. тоже никакие не капиталисты, а просто новая аристократия, которая хочет вырвать власть у старой жреческо-воинской верхушки. И войны все – феодальные, за суверенитет; и промышленность – кустарная (а практически все крупные мануфактуры захирели); и идеология – совершенно раннесредневековая (потому и такой «православный ренессанс», и популярность фэнтези, астрологии, конспирологии и прочей оккультной белиберды).