Текст книги "Мамонт (СИ)"

Автор книги: Александр Клецко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

МАМОНТ

В детстве я был брезгливым мальчиком. Не мог есть из одной тарелки с братом, не мог надевать чужую одежду, не мог заставить себя зайти в школьный туалет и терпел до дома, «лопни мои глаза».

На первом курсе мединститута мне пришлось устроиться ночным санитаром в травму. Особой необходимости не было: жил я дома вместе с родителями, но просить у них денег на девочек и сигарет язык не поворачивался, и я с размаху шлепнулся в клоаку реальной медицины. С тех пор  ненавижу кинофильмы про врачей. Ходят павами блаженные светила в костюмах от Кардена, очередной доктор Хаус вдохновенно ставит сложный диагноз, восхищенные родственники спасенных родственники поют аллилуйю, а на заднем плане герой, не снимая униформы, обжимается с порномедсестрой.   Ах, как это сексуально! И стекает слеза из глаз бабушки, полдня без толку простоявшей в очередь за талоном к неврологу. «Ничего, завтра снова схожу. У них такая сложная работа! Что там мой радикулит…»

Вместе с другими санитарами я остервенело драил полы, таскал живых в оперблок, мертвых – в морг, выносил бесконечные утки и судна, вытирал кровь и блевотину, менял вонючее белье и обмывал тела пьяных, грязных, обосравшихся пациентов.  Я насквозь пропитался запахом крови, гноя, дерьма и хлорки.

Шлифуя по ночам унитазы и полы в сортире, я грустно думал о том, куда девалась моя брезгливость? Я привык ко всему. Ко всему, кроме одного. Я так и не смог привыкнуть выносить мусор.

Утром, перед концом смены, у санитара горячая пора: отвезти трупы в морг, чтобы проснувшиеся больные этого не видели, привезти на тележке ведра с едой из пищеблока, (пайку умерших ночью можно съесть), отнести в лабораторию пробирки с кровью и бутылочки с мочой, биопсию и тому подобное. И вынести ночной мусор.

До сих пор вздрагиваю, вспоминая эту процедуру.

На площадке с мусорными баками меня ждали коты. Коты-людоеды. Заслышав мои шаги, они бесшумно появлялись со всех сторон и молча ждали, глядя сквозь меня разноцветными прозрачными глазами чудовищ. Они были толстыми, эти коты. Жирными, мордатыми, но отнюдь не ленивыми. Я едва успевал вытряхнуть ведра, как со всех сторон в контейнер с утробным воем прыгали кошки.

Мусор из травмы – не бумажки и щепочки. Пропитанные кровью и гноем бинты, вата и куски человеческого тела: сегменты рук и ног, кишечника, легких, осколки черепа. Перевернув ведро, я ждал, пока стечет струйкой кровь. Кошки, отталкивая друг друга, подставляли морды и облизывались. Второй, иногда третий рейс был еще гаже. Милые котики успевали растащить человеческое мясо по двору и завтракали, с наслаждением урча. Я знал, что если упаду здесь в обморок, меня съедят быстрее, чем я умру.

Иногда забегали позавтракать и другие друзья человека – собаки. Для них я носил с собой половину старого костыля. Только все равно никто меня не боялся. Я же их кормил… Много лет спустя, работая главным врачом, я обязал санитаров сжигать подобный «мусор» в котельной. Только не в каждой больнице есть своя котельная.

До сих пор, гладя спящую у меня на коленях ласковую пушистую кошечку, я понимаю, на что способно это животное, если дать ему возможность. Эмоции Шарикова мне знакомы.

Несмотря ни на что, я гордился своей причастностью к общему делу спасения жизни и здоровья людей. Трехэтажный корпус травматологии воспринимался мною как гора Олимп. Такие, как я, находились внизу и были незаменимой частью общей картины.

Наша жизнь (жизнь рядовых санитаров) проходила в туалетах, на помойке и в ванных комнатах приемного отделения. Средние этажи занимали медсестры и врачи вспомогательных специальностей. А на блистающей вершине жили хирурги. Хирурги были богами. Как еще назвать людей, ежедневно и буднично творящих чудеса?

Под гнусное завывание сирены очередной Скорой помощи отрываешь прилипшее к страницам учебника мятое лицо и бежишь в приемник, на ходу разминая затекшую в недолгом сне шею. Подхватываешь ручки носилок и вместе с водителем тащишь очередного пациента в смотровую. Иногда сразу двух, трех… Снимаешь, иногда рвешь или режешь грязную, набухшую кровью одежду, стараясь не шевелить сломанные конечности. Смываешь землю, дерьмо и кровь, подбираешь свисающие с каталки петли кишечника. Пациенты плачут, стонут, кричат, визжат, истерически смеются, ругаются пьяным матом, бьются в судорогах психоза, иногда пытаются тебя ударить или укусить… Еще страшнее, когда человек без сознания на глазах обтекает холодным предсмертным потом коллапса. Из тела торчат ручки ножей, куски арматуры, какие-то щепки, забитые в череп напильники. Слезает клочьями порванная или обмороженная кожа. Торчат через штаны осколки костей.

Кое-как приводишь все это в приличный вид и поднимаешь на лифте наверх, в оперблок. В алтарь. Толкаешь ручками каталки вертящиеся на петлях, как в салуне, двери и попадаешь в операционную. Дальше каталку подхватывают другие, санитары из оперблока – высшая каста. Каталка переезжает нарисованную поперек прохода красную черту. Мне туда хода нет: за чертой стерильная зона.

И наступает тишина. Великая тишина сотворения чуда.

Мы, оставшиеся снаружи, ждем. Готовим место в палате. Надеемся, что очередного перееханного бульдозером отвезем в палату, а не в морг. Наконец двери алтаря открываются. Я принимаю каталку и привычно радуюсь умиротворенному, спокойному лицу пациента. Его не портит даже торчащая иногда в углу рта интубационная трубка. Все чисто, аккуратно. Где надо – гипс, где надо – белоснежные бинты повязок. Очередное чудо состоялось.

                                                          ***

Очевидно, я качественно драил сортиры, потому что через год меня перевели в санитары оперблока. Когда я гордо объявил об этом дома, отец засмеялся:

– Поздравляю! Ты начинаешь делать карьеру…

В оперблоке было гораздо меньше дерьма и гораздо больше крови. Вот тут-то и пригодилось мое врожденное латышское чистоплюйство. С фанатичным рвением новообращенного, допущенного в святая святых медицины, я до блеска вылизывал и шлифовал доверенный мне алтарь.

Старшая сестра оперблока, стерва по должности, сначала наблюдала за мной с подозрением, потом с удивлением и даже вроде бы начала уважать. Во всяком случае, когда после очередного контроля СЭС на стерильность у нас не нашли ни одног микроба, она сказала:

– Дурак ты, парень. Шел бы лучше в комбайнеры. За такую работу стал бы лет за десять Героем соцтруда. А здесь всю жизнь в нищете, и медалей не дают. Ну, принесут бутылку. Ну, сопьешься… Ты, наверное, плохо учишься? Или у тебя бедные родители?

Ну стерва… и в церкви стерва! Я аккуратно опустил тряпку в ведро с дезраствором и выпрямился.

– Первое: я отличник. Второе: мой отец – главный инженер авиазавода. Третье – я не сопьюсь. И четвертое… – я помолчал, рассматривая ее ноги. – В следующий раз, заходя в стерильную зону, меняйте обувь. В этих туфлях вы вчера шли по отделению. В туалет, между прочим…

Женщина вспыхнула, потом неловко засмеялась:

– Ладно, иди работай… фанатик недоделанный.

А мне было плевать. Я не хотел (стать?) быть комбайнером. Не хотел быть Героем или космонавтом. Я хотел быть хирургом.

                                                    ***

При ближайшем рассмотрении все выглядело совсем  не так романтично. Хирургия оказалась не чудом, а точно выверенным ремеслом и мало чем отличалось от работы токаря или сантехника. Основная разница в том, что токарь может выключить станок и уйти домой до завтра, а хирургу приходится работать как песню петь, на одном дыхании от первой до последней ноты. И всем наплевать, что тебе при этом хочется: курить, спать, или у тебя просто болит голова. Это только твои проблемы.

Да и боги-олимпийцы вблизи тоже оказались разными. Умными и не очень, смелыми и трусливыми, психованными холериками и «тормозами», спортсменами и алкоголиками. Талантливыми и просто работягами средней руки.

Есть интересная классификация хирургов, которую я узнал через много лет от опытной пожилой операционной сестры. На операции, как на охоте, человек виден насквозь, будто под рентгеном. Здесь не имеют значения твои титулы, должности и научные звания. Как в любви: или можешь, или не можешь. Операционные сестры делят хирургов на «потеющих» и «не потеющих». Потеют, понятно, от страха и неуверенности в себе. Бывают ситуации, когда вспотеет и не потеющий доктор. Но если он потеет всегда… шел бы лучше в комбайнеры. И сам бы не мучился, и людей не калечил. Операцию ведь можно сделать на пять, а можно и на три. Можно удалить мениск за семь минут, а можно за полтора-два часа. Можно песню петь, а можно ковыряться.

Разными были наши олимпийские боги.

Сморщенный, с тяжелым взглядом параноика Железный дровосек, который, казалось, вообще не спал и мог не отходить от стола сутками. Менялись усталые сестры, ассистенты, ему меняли маски, халаты и бахилы, а непрерывный процесс продолжался.

– Ванька, ты железный, что ли? – спрашивал его на операции ассистент-профессор.

– Да ну! – смеялся Дровосек. – Вот раньше были профессора: Спасокукоцкий, Войно-Ясенецкий. Светила! Элита! А мы с тобой кто? Ты – Дубинкин, я – Оглоблин. Пролетарии… Вот и приходится впахивать как лошадь. Блистать-то таланта нету.

Был желтый от привезенной из Африки малярии Китаец.

– Поехал, дурак, за большими деньгами. Пока спасал братьев по разуму, жена ушла к другу. Поменял, блин, жену на малярию. А деньги за год потратил. Даже машину не купил.

Был красивый, благородно седой, величественный профессор по кличке Шланг. На двери его кабинета блистала золоченая табличка с перечислением многочисленных званий: доктор медицинских наук, профессор, член-корр., лауреат и т.д.

– Прямо как надгробие. Только последней даты не хватает! – зло комментировал очередной оперирующий вместо Шланга ординатор.

Во время своих дежурств Шланг бесконечно обследовал поступающих больных, стараясь дотянуть до прихода на работу следующей смены, чтобы не оперировать самому. В результате вместо того, чтобы за час-полтора закончить тему, все отделение до конца его дежурства дергалось в напряженном ожидании. По пять-шесть раз за ночь лаборанты переделывали анализы, рентгенологи – снимки; в оперблоке, как оседланные лошади, торчали у пустого стола сестры и анестезиологи.

Но зато Шланг великолепно, ярко читал лекции и был кумиром студенток, меняя одну восторженную дурочку на другую чаще, чем операционное белье.

Пока другие выкладывались в оперблоке, Шланг коллекционировал научные звания, систематизируя и описывая чужие подвиги.

Да чего стоит диссертацию написать? Плевое дело: одна страничка текста в день, и через два месяца научный труд готов. Берете в библиотеке всю литературу по любой теме, а потом оттуда что-то, отсюда что-то, обобщаете, добавляете статистику, и все!

С неуважением коллег он легко мирился и презирал тех, кто был не способен так ловко устроится в жизни.

Противовесом Шланга был здоровенный мрачный дядька по кличке Гробовщик. В пятьдесят лет он оставался ординатором, не имеющим званий. Гробовщик оперировал очень быстро и всех, кого успевали дотащить до стола раньше клинической смерти, в том числе и явно безнадежных. Естественно, послеоперационная смертность у него зашкаливала.

– Иванов! – орал заведующий на очередном совещании, – ты опять всей больнице статистику испортил!

Иванов привычно молчал, безучастно глядя в окно. У него была своя правда:

– Работа стоящая, если из десяти покойников я вытащу хотя бы двоих. Положить мне на статистику.

Однако среди всего, в общем, слаженного и органичного коллектива хирургов была одна фигура, выглядевшая явно лишней.

Его звали Мамонт.

                                                               ***

Кличку Мамонту придумал я, и она прижилась. Настоящая его фамилия была Емельянов. Он работал на кафедре профессором-консультантом и был стар до безобразия. Невысокий, полноватый, незаметный старичок обитал в затрапезном кабинете напротив двери в туалет для персонала. Периодически шаркающей походкой ископаемого он пробирался в лекционный зал, подслеповато прикасаясь к стене всегда дрожащими бесцветными руками. Тихим голосом, невыразительно, по бумажкам читал скучные лекции, не обращая внимания ни на шум в аудитории, ни на нагло спящих в первых рядах студентов.

Как-то раз я бежал в лабораторию и на повороте столкнулся с пробирающимся вдоль стенки Мамонтом. В одной руке у меня был фанерный ящик-переноска, полный двухсотграммовых бутылок с мочой для анализа, в другой – пробирки с кровью. От столкновения моча выплеснулась на свежий накрахмаленный халат профессора. Он посмотрел на желтые вонючие пятна и только грустно улыбнулся. Я торопливо извинился и побежал дальше, а потом со смехом рассказывал приятелям, как облил Мамонта мочой, а он, старый пень, даже не заметил.

Зачем его вообще держали в клинике? Говорили, что во время войны он был главным хирургом какой-то армии или даже фронта. Говорили, что он спас от ампутации ногу «югославского Сталина» – Броз Тито после тяжелого огнестрельного перелома бедра. Ну и что? Когда это было? Зачем из жалости держать на кафедре старого деда с трясущимися руками? Ходячий памятник былым заслугам, занимающий чье-то место и не дающий дороги молодым. Сидел бы дома, смотрел телевизор да ловил рыбу на даче…

***

Главные неприятности в травме обычно происходят ночью, ближе к рассвету, когда все уже хотят спать, ноги ватные и в глазах песок. На флоте это время суток называют «собачья вахта».

В ту незабываемую ночь раненого зека привезли около пяти утра. Молодой крепкий мужик, богато украшенный тюремной росписью, выглядел совсем как живой. Только очень бледный и без сознания, да в промежутке между лопаткой и ключицей маленькая – сантиметра полтора – бескровная резаная ранка.

В травме это называется «зэковский удар», а когда-то, во времена Римской империи – «укол легионера». В этом месте у человека проходят два очень крупных сосуда: подмышечная артерия с одноименной веной и плечевой нервное сплетение. А под ними – купол легкого. Если сверху, параллельно шее, воткнуть нож, вся кровь за 20-30 секунд из человека вытечет в плевральную полость. Ранение смертельное по определению. Но здесь нож был узкими, и перерезанной оказалась только вена, да и то частично. Поэтому дяденьку успели довезти живого. Точнее, еще живого.

Первый сигнал тревоги я почувствовал, когда начал бегать персонал. Забегали сестры. Ну, ладно. Им по должности положено проявлять усердие. Потом бегом начали передвигаться врачи. Нас учили: бегущий доктор вызывает панику у персонала. Но здесь, видно, стало не до политеса.

Громко стукнули о стены с разбегу выбитые каталкой подпружиненные двери операционной. Пациента буквально кинули на стол. Над ним склонились сразу три анестезиолога, и через минуту он уже имел «в каждой дырке по трубке». Параллельно его раздевали, обкладывали стерильным бельем, мазали йодом и спиртом.

Оперсестры – две! – едва успели вывалить на столик инструменты, на ходу завязывая рукава стерильных халатов, как места анестезиологов заняли одетые мною хирурги. Анестезистки начали переливание крови. Лили сразу в подключичную и две вены на ногах. На мониторе светились нехорошие цифры: АД 40/10.

– Да налейте его скорее! Он пустой совсем, твою мать…

– Льем, дай хоть три минуты!

– Нету у него трех минут, быстрее!

Наконец цифры стали расти.

– Начинайте работать! – дал отмашку анестезиолог. – Только не борзейте, в грудную клетку пока нельзя, будет остановка. Первая задача – гемостаз.

– Не учи, ежу понятно…

Скальпель погрузился в бескровную кожу, расширяя рану. Вот тут-то и начался кошмар.

Струя крови, газированная воздухом из пробитого легкого, ударила прямо в лицо хирурга. Хорошая струя, толщиной в палец. Фонтан крови бил, пульсируя, пока его наконец не придавили.

Теперь уже матерился анестезиолог, которому не удавалось удерживать давление. Кровь переливали непрерывно, я не успевал выносить пустые флаконы и подавать полные.

Как только пытались убрать из раны тампон и что-то сделать, фонтан снова поливал все вокруг. Через тридцать минут «картина кровью» напоминала фильм ужасов: хирурги были облиты с головы до ног. Кровь сосульками свисала у них с ушей, капала с бестеневой лампы, текла со стола, с наркозного аппарата. Я не успевал вытирать пол, давно перестав обращать внимание, как хлюпает у меня в ботинках. Столько крови сразу с тех пор я не видел никогда в жизни. Даже на охоте, разделывая лося. Ну, ведро крови. Ну, два, если раненый зверь успел побегать. Но столько…

Когда в нашей больнице закончились запасы крови, стали привозить из других и со Станции переливания. Кошмар становился бесконечным. Мне хотелось скорее проснуться где-нибудь в другом месте. В довершении сестра-анестезистка, сделав резкое движение к баллону с кислородом, поскользнулась и шлепнулась навзничь эту лужу, насквозь промокнув и обрызгав всех вокруг.

Приехал завотделением. Без толку. Один за другим два профессора. На каждого новенького смотрели с надеждой, но, выпустив из пациента два-три литра крови, сдавался и он. Появился даже Шланг. Правда, близко к столу не подходил. Помялся в дверях, не желая портить дорогую обувь, и подал совет:

– А, может, хватит? Подумаешь, уголовник какой-то…

И весомо добавил:

– И вообще это травма, не совместимая с жизнью.

Один из профессоров (к тому времени различит их можно было только по росту, лица у всех были в одинаковой кровавой корке) боком начал подходить к Шлангу, вполголоса произнося отборные матерные ругательства. Членкор ретировался, не дожидаясь приближения страшного вампира.

– С-советует, с-сука, – прохрипел начавший операцию Гробовщик. – А что я в протоколе операции напишу? Что на живом не смог кровь остановить? В операционной? Что литров тридцать крови на пол вылил? Что я обосрался?

– Не ты один. Мы тут всей кафедрой обосрались. Бог наркоза, что скажешь?

На маске анестезиолога вздулся и лопнул красный пузырь.

– Тридцать один литр двести пятьдесят грамм. И почти четыре  литра эррмассы. Три остановки сердца. Время…., – он посмотрел на часы, – четвертый час уже… ковыряемся.

На минуту наступила тишина. Было слышно, как со стола падают капли крови.

– Надо вызывать Емельянова, – прозвучал чей-то голос.

Я чуть не засмеялся. Ну да, «позовите Вия!» Что может этот старый пердун?

– Чего стоишь?! – вывел меня из оцепенения все тот же голос, – беги, пусть его привезут! Быстро!

Я вышел, передал кому-то команду. Ах вы, засранцы! Я думал, только Шланг – это шланг. Исключение, подтверждающее правило: хирурги – люди смелые и решительные. А вы оказались таким же говном. Боитесь взять ответственность? Хотите, чтобы старый дед дал приказ прекратить операцию? Ему же ничего не будет, а вам еще карьеру нужно делать…

Из меня будто выпустили воздух. Механически вернулся в оперблок, взял свое ведро и продолжил шлепать тряпкой, избегая смотреть в лицо бывшим кумирам.

Сменивший Горобовщика хирург держал палец в ране затычкой, прижимая руку второй рукой. Фонтан затаился, превратившись в ручеек.

Пока ждали Мамонта, я успел более-менее привести в порядок пол и стены, а сестры переодели хирургов. Протерли глаза бестеневой лампы, отмыли наркозный аппарат. Остался только (лишь?) тяжелый запах крови. И такая же тяжелая атмосфера бессилия в ожидании смерти.

Мамонт вошел тяжелой старческой, шаркающей походкой и зачем-то, не заглянув в операционную, начал мыть под хирургическим гусем дрожащие руки: то щетка, то мыло выскальзывали и со стуком падали в раковину. Наконец он закончил плескаться и вошел в операционную. Пока его облачали в стерильный халат, старший из профессоров докладывал обстановку. Мамонт подошел к столу и протянул к операционной сестре мелко дрожащие руки:

– Перчатки!

Пока сестра натягивала ему перчатки, он повернул голову к анестезиологу:

– А понизь-ка, сынок, ему давление.

– Опасно, –  анестезиолог нервно шмыгнул носом, –  у него уже три остановки…

Мамонт молча посмотрел ему в глаза. Не договорив, анестезиолог отвернулся и начал тыкать иглой шприца в какой-то флакон. Теперь и у него тряслись руки.

Цифры на мониторе поползли вниз.

– Докуда опускать?

– Ну… оставь чуть выше нуля.

– ???

– Выполнять!!! – нехорошим металлическим голосом рявкнул Мамонт. Отвернулся к сестре и протянул руку.  Зажим. Тонкий Кохер.

Сестра вставила ему в кисть зажим Кохера. Старик сжал пальцы, и тут произошло первое чудо: его руки перестали дрожать.

На второе чудо ему понадобилось секунд пятнадцать. Он сунул зажим в рану и шарил там, отвернув лицо в сторону и прикрыв глаза. Зажим тихонько хрустнул замком, сомкнув в глубине раны зубатые челюсти.

– Отпускайте, – Мамонт посмотрел на хирурга, прижимавшего порезанный сосуд.

Тот осторожно вытащил из раны затекшие пальцы. Ни фонтана, ни ручейка не было!

– Шейте сами.

Посмотрел на анестезиолога:

– Верни давление, сынок. На будущее… – он повернулся к оторопевшим коллегам, – в таком случае надо перечь ключицу. И работали бы спокойно, как у себя в кармане. Все, спасибо всем.

Он зашаркал к выходу, волоча за собой развязавшийся бахил. За ним из операционного зала молча потянулись остальные.

Помещение стало привычно пустоватым. Склонившийся над пациентом Гробовщик уже шил кожу, двигаясь с быстротой и ловкостью обезьяны.

Анестезиолог подал голос:

– Водки хочу… стакан водки. И спать. Зря вы его Мамонтом зовете. Он тут Король. Жаль только, немного ему осталось. Чего краснеешь, студент?