Текст книги "Бриллианты из подворотни"
Автор книги: Александр Войнов
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Шлихт с Янкелем заехали за третьим партнером и вечером уехали в Москву. Шлихт занял место Степы и стал «иностранцем».
«Шнеер»
Куранты пробили десять раз. Четко чеканя шаг, два оловянных солдатика вышли откуда-то из-за Кремля и с ■ последним ударом курантов, сменив двух таких же истуканов, замерли у входа в Мавзолей, взяв ружья на караул.
В это же время радужно распахнули двери такие торговые гиганты как ГУМ и ЦУМ. Эти универмаги соединялись между собой узкой улочкой под названием 25-летие Октября или просто Никольской. Помимо ЦУМа и ГУМа, здесь было множество магазинов помельче. В общем, купить здесь было можно почти все. Недостатка в покупателях не было. Сюда съезжались спекулянты со всей страны.
По Никольской в сторону Красной площади с небольшим интервалом двигались трое. Первым шел молодой парень, безукоризненно выглядевший даже на фоне столичной публики. Каждая вещь, одетая на нем, свидетельствовала о заграничном происхождении. Он шел не спеша, рассматривая витрины магазинов. Вторым, не теряя из виду первого, шествовал уверенной походкой солидный мужчина лет за пятьдесят, одетый дорого и добротно. Каждый признал бы в нем коренного москвича. Третьим шел неприметный мужичок неопределенного возраста, которого можно было принять за обыкновенного служащего, идущего на работу. Эта тройка двигалась невидимо синхронно. Стоило остановиться идущему впереди молодому щеголю, как тут же останавливались и два других участника невидимой связки. Как только молодой человек, окончив рассматривать что-то заинтересовавшее его в витрине магазина, продолжал движение, двое не спеша, тоже шли за ним. Среди толпы эта тройка ничем не выделялась. Обычные московские пешеходы.
Внимание молодого человека привлекли двое идущих навстречу узбеков. В руках у обоих были пакеты с фирменной ГУМовской упаковкой. Один из них был одет в темный костюм, пальто и ботинки, второй был в ватном халате, сапогах и тюбетейке. По возрасту, он годился первому в отцы. Когда узбеки поравнялись с молодым человеком, тот шагнул навстречу и, мягко, застенчиво улыбаясь, на ломаном русском вежливо у них спросил, не знают ли они, где находится комиссионный магазин. При том молодой человек, извиняясь по-чешски и по-русски, объяснил, что он иностранец, турист из Чехословакии. Узбеки остановились, старший что-то сказал младшему по-узбекски, и тот начал объяснять иностранцу, что они не местные. Чех понимающе кивнул, остановил проходящего мимо солидного москвича и на ломаном русско-чешском языке спросил, как пройти к комиссионному магазину. И уже всем троим начал объяснять, что едет в составе туристической группы. В дороге они растратились и испытывают крайнюю нужду в русских деньгах. Но у них есть много разных вещей, которые они хотели бы продать в комиссионный магазин. И он начал перечислять все, что они везут. Оказалось, что это масса полезных и нужных вещей: дубленки, шубы, кожаные плащи и пиджаки, мужская и женская обувь, часы, радио– и видеоаппаратура. Все это богатство они хотели бы продать за советские рубли. Москвич понимающе улыбнулся и, призвав в свидетели узбеков, принялся объяснять неопытному чеху, что если они сдадут вещи в комиссионку, то сразу денег не получат. Им долго придется их ждать.
Чех сокрушался: ждать они не могут, потому что сегодня едут в Ленинград. Тогда москвич предложил такой выход. Он вместе с этими людьми, указав на узбеков, могли бы купить у них часть вещей за наличные деньги.
– Вот, к примеру, сколько стоит у вас дубленка, кожаный плащ и женские сапоги? – спросил он.
Иностранец ответил, что канадская дубленка стоит двести рублей, итальянский кожаный плащ – сто пятьдесят, а английские кожаные сапоги – восемьдесят рублей.
Узбеки, услышав такие цены, согласно закивали головами.
– Я возьму себе вещей тысячи на полторы, а остальное заберут эти товарищи,– кивнув на узбеков, проговорил москвич.
Узнав у чеха, что они остановились в «Метрополе», он объяснил узбекам, что это совсем близко.
Когда подошли к «Метрополю», москвич остановился и сказал, что в гостиницу они не пойдут, и попросил, чтобы чех вынес все сюда. Иностранец нехотя согласился и, спросив каждого, что из вещей принести в первую очередь, предложил подождать его в сквере на лавочке.
Москвич взял узбеков под руки и повел в соседний сквер. Он сразу определил, кто в этом дуэте играет главную роль, и все внимание сосредоточил на бабае. Он рассказал, как, купив в прошлом году на тысячу рублей у иностранцев вещей, стоимость которых превышала четыре тысячи, одел и обул всю семью. Узбеки радостно улыбались и цокали языками.
Минут через пятнадцать появился чех. На удивление в руках у него ничего не было. На вопрос москвича, где же вещи, он извинился и объяснил, что вся туристическая группа пошла в Мавзолей смотреть на вождя, поэтому придется немного подождать. Москвич согласился, если это не долго, подождать. Тогда иностранец сказал, что один из участников группы в Мавзолей не пошел и попросил узнать его цену очень дорогой вещи. И если цена будет подходящей, то продать и ее.
Москвич заинтересовался:
– И что же это за вещь?
Чех достал из кармана сафьяновую коробочку и открыл ее. На атласной подушечке лежало кольцо с большим сияющим камнем. Москвич, внимательно посмотрев на кольцо, воскликнул:
– Это бриллиант! Спрячьте!
Чех, закрыв коробочку и спрятав ее в барсетку, предложил: если они помогут продать этот бриллиант, то все тое получат по дубленке в качестве подарка.
– Конечно,– уверенно ответил москвич,– мы вам поможем. Здесь недалеко есть скупка ювелирных изделий. Пока у нас есть время до прихода вашей группы, мы успеем туда сходить.
Подойдя к солидной дубовой двери, москвич остановился и, указывая на пластмассовую табличку с надписью «Скупка ювелирных изделий», объяснил:
– Это здесь, на втором этаже. Чех достал коробочку с кольцом, вручил ее москвичу и, сказав, что плохо понимает по-русски, попросил москвича и одного узбека сходить узнать цену, но не продавать кольцо без его согласия. Москвич, взяв под руку старшего узбека, исчез в парадном.
Как только вошли в подъезд, он несколько раз кашлянул. Тотчас они увидели спускающегося им навстречу невысокого лысого мужичка в белом халате, очках и с футляром подмышкой.
– Извините,– москвич обратился к «белому халату»,– где находится скупка драгоценностей?
– Это здесь, на втором этаже, а вы по какому вопросу9
– А вы кто будете? – спросил москвич.
– Я директор скупки,– ответил «белый халат».
– Вот вы то нам и нужны,– обрадовался москвич.– Нам нужно оценить кольцо с бриллиантом. Если цена подойдет, то и продать его.
– Что за кольцо, покажите,– заинтересовался директор с блеском в глазах.
Москвич важно достал коробочку и вручил ее директору. Тот открыл ее и замер от удивления.
–Да это же бразильский бриллиант!
Он достал из футляра лупу и стал изучать камень.
– Ну что же, товарищи,– сказал он,– могу вас поздравить. По приблизительной оценке, это кольцо стоит сто двадцать тысяч, точнее могу сказать, когда мы поднимемся ко мне в скупку. Часть денег у меня с собой,– он достал толстую пачку сотенных купюр и покрутил перед носом у узбека – а остальные я возьму из кассы. Прошу вас ко мне в кабинет.
И все трое сделали несколько шагов наверх. Тут москвич остановил ювелира и сказал:
– Вы понимаете, нам нужно посоветоваться еще с одним человеком. Что если мы зайдем к вам минут через пятнадцать?
– Хорошо. Я буду вас ждать,– согласился ювелир. Подождав, пока москвич сделал несколько шагов вниз, он взял узбека под руку и доверительно изрек:
– Мне кажется, это кольцо ваше, приходите вы. Я вас жду,– и ушел к себе наверх.
На выходе из подъезда москвич предложил узбеку:
– Давай скажем, что в скупке дают не сто двадцать тысяч, а пятьдесят. А оставшиеся семьдесят разделим на троих. И вдобавок на эти деньги скупим все вещи туристической группы.
Бабай, не задумываясь, согласился.
Выйдя из подъезда, москвич передал коробочку с кольцом чеху и, пожав ему руку, доложил:
– За кольцо дают пятьдесят тысяч. Это очень большие деньги. Ювелир ждет нас и готов заплатить наличными. Но к нему идти нельзя. Скупка ювелирных изделий производится только по предъявлении советского паспорта.
Чех не возражал.
Это дело очень ответственное,– предупредил москвич. – Давайте не будем привлекать к себе внимание посторонних, отойдем от скупки и все обсудим.
Все согласились с этим мудрым предложением. С этой минуты инициатива полностью перешла в руки москвича. И иностранец, и узбеки безоговорочно доверяли его деловым качествам и кристальной честности. Все дружно последовали за ним. Отойдя от скупки на приличное расстояние, москвич проговорил:
– Вот подходящее место. Здесь нам никто не помешает.
И действительно, место было очень удобное. Рядом с авиакассами предварительной продажи билетов была стоянка такси и как запасной вариант Лубянская станция метро.
А вокруг в разные стороны тек нескончаемый людской поток, и никому не было дела до самоуверенного москвича, доверчивого иностранца и двух хитрых узбеков, которые уже чувствовали себя сказочно богатыми.
Когда остановились, москвич сказал, обращаясь к чеху:
– Давайте сделаем так. Вы даете нам кольцо и ждете здесь. Мы идем в скупку, сдаем его и приносим вам деньги. Только не забудьте, за это вы обещали нам по дубленке.
Чех достал коробочку, открыл ее, внимательно посмотрел на огромный, сияющий всеми цветами радуги камень, затем на каждого из присутствующих, медленно закрыл коробочку и вручил ее москвичу, выражая тем самым согласие с его предложением. Но как только москвич и узбеки сделали шаг в сторону скупки, он взволнованно заговорил:
– Прошу меня простить... Кольцо таке дроге… приналежи не мнэ,– дальше он перешел полностью на чешский, который не преподавали ни в московских, ни в ташкентских школах. Но, судя по интонации, все поняли, что он чего-то боится.
Первым все понял москвич.
– А, мне все ясно! – воскликнул он.– Кольцо не ваше, оно очень дорогое и вы думаете, что мы пойдем и не вернемся. Ну, что вы! Мы все трое очень порядочные люди. Но чтобы вы не сомневались в нашей честности и не волновались, мы оставим вам в залог все деньги, которые у нас есть, а когда принесем вам пятьдесят тысяч, тогда заберем свои деньги обратно.
И, не дожидаясь согласия чеха, достал из портмоне тонкую пачку сторублевок.
– Здесь две тысячи. Это все, что у меня есть с собой. Чех взял деньги и, не считая, положил к себе в сумку.
– Я пльохо говорью по-русски,– произнес он,– но карошо щитаю. Две тысячи то е далеко не пятидесят.
– Это резонное замечание,– быстро парировал москвич,– но это только моя часть залога. Я вам отдал все, что у меня есть, а сейчас все свои деньги отдадут и они,– он кивнул на узбеков.
Младший узбек достал банковскую упаковку двадцатипятирублевок и передал ее иностранцу.
– Як много здесь? – спросил чех.
– Две с половиной,– ответил узбек.
Немного подумав, чех сказал, что этого мало. Тогда москвич строго посмотрел на бабая:
– Теперь ваша очередь, ака.
Ака взялся за живот, сделал виноватое лицо:
– Не могу. Кушак. Людей много.
– А у вас деньги в поясе,– понимающе заметил москвич.– Ну, это дело поправимое. Зайдите в телефонную будку и достаньте весь пояс целиком.
Через минуту пояс с двадцатью тысячами находился в сумке у недоверчивого чеха.
Немного успокоившись, он забрал коробочку с кольцом у москвича, открыл ее, показал кольцо всем троим и, вручив его бабаю, объяснил при этом, что узбеки дали двадцать две с половиной тысячи, а москвич всего две, поэтому им он и доверяет больше. И пусть они сходят к ювелиру за деньгами, а москвич подождет здесь.
Москвич, сделав обиженное лицо, согласно кивнул:
– Хорошо, пусть будет по-вашему. Только я скажу им несколько слов наедине.
Он отвел узбеков на несколько шагов и доверительно прошептал:
– Прошу вас. Не подведите меня. И не перепутайте, наши семьдесят в один карман, а его пятьдесят в другой. По двадцать три разделим, а тысячу вечером в ресторане прогуляем. Я угощаю.
Подождав, пока узбеки скрылись из виду, чех и москвич быстро направились к стоянке такси, где в серой «Волге» уже сидел неприметный старичок-оценщик с пакетом на коленях, в котором лежала пластмассовая табличка, завернутая в белый халат, и футляр с лупой.
– В Подольск, шеф,– на чистом русском языке сказал, усаживаясь на переднее сиденье, «иностранец». И, предвидя возражения избалованного московского таксиста, добавил:
– Плачу двойной куш.
У «хозяина»
Собака, которую держат в вольере, плохо кормят
и дразнят в течение нескольких лет, обязательно
кого-то укусит.
Бутырская тюрьма
Как всегда, Шлихту повезло. В воронке, перевозящем подследственных из МУРа в Бутырскую тюрьму, общее отделение было забито до отказа, и начальник конвоя закрыл его в «стакан» – маленький отсек величиной с телефонную будку. В «стакане» было не так душно, а самое главное, можно было увидеть через зарешеченное окошко в двери кусочек синего неба и мелькающие лица прохожих. На Петровке он провел больше месяца и от нормальных человеческих лиц начал отвыкать. На светофоре воронок остановился, и к нему в «стакан» вместе со свежим воздухом долетел обрывок разговора и веселый женский смех.
Смех, в особенности женский, всегда доставлял Шлихту удовольствие. Очень похоже смеялась одна из его подружек, наблюдая, как он учится кататься на водных лыжах. Опыта катания у него было маловато, поэтому из десяти сделанных попыток не было ни одной удачной. Она стояла на пирсе, загорелая, стройная, в не существуем почти купальнике, смотрела, как он барахтается в отцепляя лыжи, и смеялась. И не было для него тогда ничего дороже, чем ее смех.
Воронок, проехав автоматически открывающиеся двойные ворота, оказался на тюремном дворе. Издали слышались лай собак и отрывистые команды с предыдущего автозака1. Конвоир открыл дверь и начал пофамильно вызывать подследственных. Шлихта вызвал последним. Тот спрыгнул на бетонный пол тюремного двора и, зная, что чистое небо увидит не скоро, посмотрел на низко плывущие облака. Одно из них было не совсем обычной формы. Один его край уступами напоминал лестницу. Форма этого облака сильно его удивила. И тогда он понял, что все происходящее сейчас было заранее предопределено, и что это очередная ступень, и находится он где-то на середине этого лестничного марша жизни, и что он может пойти по нему как вниз, так и вверх. И то, куда он пойдет, зависит только от него. Поняв это, Шлихт громко засмеялся. Здесь это было так необычно, что даже перестали лаять конвоирные собаки.
Хата2, как всегда, была переполнена: на сорок шконок3 претендовало больше ста человек. Спали по очереди, в три смены. И в этом муравейнике Шлихту нужно было найти свое место. Его предыдущий опыт подсказывал, что оно должно быть где-то посередине. В тюрьме нельзя быть ни первым, ни последним, и в прямом, и в переносном смысле.
Например, ведут зеков в баню. Если вертухаи4 посчитают, что все идут слишком быстро, то достанется первым, а если медленно, то последним, а тот, кто посередине, всегда успеет перестроиться.
1 Автозак – автомобиль для перевозки заключенных.
2 Хата – тюремная камера (жарг.).
3 Шконка – нары.
4 Вертухай – надзиратель.
Самым престижным было место у окна, на нижнем ярусе. По мере удаления от окна престижность мест снижалась. Затем шли места на втором ярусе, и самыми незавидными были места на полу. Населяла хату публика самая разнообразная. В основном это были москвичи, но были и залетные, к числу которых относился и Шлихт. Первый вопрос, который Шлихт услышал после того, как за ним захлопнулась дверь, был: «Курить есть?»
Услышав отрицательный ответ, все потеряли к нему интерес. Хата была «строгая» и каждый жил своей жизнью. В «строгих» хатах не принято задавать много вопросов, кроме традиционных: «Какая статья и откуда родом?» Узнав, что он с Украины, к нему подошел парень в спортивном костюме и комнатных тапочках. Он был чисто выбрит, костюм хорошо сидел на его спортивной фигуре, и вид он имел внушительный.
– Пошли потолкуем, земляк,– предложил он.
Они стали прогуливаться по камере. В тюрьмах и лагерях люди часто группируются по принципу землячества. Он указал Шлихту место за столом, место в «телевизоре» – шкафу для продуктов, куда Шлихт положил свою пайку и сказал:
– Завтра утром повезут троих на суд. Одна из шконок твоя.
Дни в тюрьме похожи друг на друга как две капли воды. Распорядок не отличался разнообразием. Подъем в шесть часов, затем – утренняя проверка, на которую все обитатели хаты выстраивались в проходе между нар, и корпусной1, в сопровождении двух вертухаев, пересчитывал их по головам.
Затем открывалась кормушка, и все получали завтрак. Съев завтрак, ждали обед. А расправившись с обедом, ждали ужин. После вечерней проверки, кроме отбоя, ждать было нечего. Особое место в распорядке занимала прогулка. Их хату выводили гулять сразу же после завтрака. Прогулочные дворики были небольшие и располагались на крыше тюремного здания. Прогулок Шлихт не пропускал. Это было единственной возможностью подышать воздухом.
Однажды на стене прогулочного дворика они увидели необычные предметы. По четырем углам появились мощные осветители. Рядом была Пугачевская башня, в которой, по слухам, держали смертников, и из которой бежал Дзержинский. Все решили, что их водят гулять по ночам.
Утром, как обычно, вертухай открыл дверь, постучал ключом по металлической ручке и противным голосом прокричал:
– Встать на проверку!
Сонные зеки начали слазить со шконок и строиться в проходе.
И тут случилось невероятное. Последующие события все воспринимали как продолжение тяжелого тюремного сна. В камеру вместо привычного корпусного четким шагом вошли три гестаповских офицера. Зеки не знали их знаков различия, но, судя по всему, чины у всех были высокие. Все опешили. Прошло несколько минут замешательства, и уже вся хата орала:
– Ура! Наши пришли!!!
Но не тут то было. Они ошиблись. В одном из них все вдруг узнали корпусного по кличке Коньголова. Эту кличку он оправдывал невероятно большой головой.
Коньголова ударил доской для подсчета ближнего зека по спине и заорал:
– Я вам покажу «наши»!
И покрыл их трехэтажным матом, ничего общего не имеющим с культурной немецкой бранью. Как и его спутники, он был навеселе. Присмотревшись к двум другим гестаповцам, Шлихт узнал в них своих любимых актеров – Вячеслава Тихонова и Леонида Броневого. Из троих Тихонов был самый трезвый. Он брезгливо посмотрел на орущего Коньголову и сквозь зубы процедил:
– Руссише швайн. Доннер веттер.
Затем хотел что-то добавить, но, видно, немецкий ему давался нелегко. А шеф берлинского гестапо по-немецки вообще не говорил. Вдобавок был пьянее других. Он обвел всех своими поросячьими глазками, громко икнул и, махнув рукой, вышел в коридор. За ним ушли Коньголова и Штирлиц.
Зеки долго не могли опомниться. Но тут открылась кормушка, и баландер, раздавая завтрак, сообщил, что в Бутырской тюрьме снимается фильм под названием «Семнадцать мгновений весны».
А насчет смертников в Пугачевской башне слухи были ложные. Баландер, возивший туда баланду, сказал, что там лечат от чесотки.
Публика в хате была самая разношерстная. В основном был человеческий хлам, который общество упорно старалось выбросить за борт. Человек, однажды попавший в следственно-судебную совдеповскую мясорубку сроком более чем на три года, переставал быть психически и физически нормальным. За время пребывания в заключении он претерпевал массу лишений, не всегда заслуженных. Незаслуженные наказания давали ему моральное право раздвинуть границы дозволенного и, выйдя на волю, он мог совершить поразительное по своей жестокости преступление, не испытывая при этом угрызений совести. Шлихт иногда задумывался, почему общество ведет себя так неосмотрительно. Собака, которую держат в вольере, плохо кормят и дразнят в течение нескольких лет, обязательно кого-то укусит.
Многие из находящихся здесь были забыты всеми и могли рассчитывать только на себя. Это можно было проследить по количеству передач. Каждый подследственный имел право на одну продовольственную и одну вещевую передачи в месяц.
Но если на «малолетке» передачи получали все поголовно, на общем режиме – почти все, то в «строгих» хатах, где каждый имел две и более судимостей, передачу получал каждый десятый, а на «особом» их не получал никто.
Женитьбы Кречинского
На фоне этой серой массы выделялся зек по кличке Кречинский. Эта кличка полностью характеризовала род его занятий. Кречинский был брачным аферистом. Он был высокого роста, подтянутый и широкоплечий. Его нельзя было назвать красавцем, но в нем чувствовалась порода.
Шлихту он чем-то напоминал графа Калиостро. В разговоре Кречинский не употреблял нецензурных и жаргонных выражений, что не было свойственно остальным обитателям камеры. У него была третья судимость. Две первые «ходки» были также за брачные аферы.
Схема его преступлений была элементарна. Разъезжая по городам и весям России, он находил перезревшую девицу, разведенную или вдову, и всеми силами выказывал желание соединиться с ней брачными узами. Чаще всего он выдавал себя за старшего научного сотрудника или капитана дальнего плавания.
Войдя в доверие к невесте и ее родственникам, Кречинский согласовывал с ними день свадьбы. Когда все было готово, он объявлял, что едет на неделю в командировку в Прибалтику. Провожали его всей семьей. На дорогу он брал деньги у будущих родственников, обещая закупить все необходимое для свадьбы и дальнейшей совместной жизни. И был таков...
Сумма колебалась от пятисот рублей до нескольких тысяч. Большинство потерпевших, боясь огласки, в милицию не заявляли.
С годами он заматерел, набрался опыта и обрел шарм, и из российской глубинки перебрался в столицу. Кречинский стал почитателем российских эстрадных певиц первой величины и не пропускал ни одного концерта. Одевался дорого, но неброско, умел вовремя заговорить и вовремя промолчать.
Познакомившись в Центральном Доме кино с Аллой Пугачевой, которая приехала туда после концерта, он сумел произвести на нее неизгладимое впечатление. Вскоре был назначен день свадьбы, и Кречинский уехал в командировку. Теперь он выдавал себя за полковника медицинской службы. У Аллы Борисовны он прихватил одиннадцать тысяч рублей.
«Спалился» он на начинающей певичке, у которой мама имела медицинское образование. Когда они пили чай, будущая теща спросила:
– Как будет по-латыни вода?
– Водеус,– ответил полковник медицинской службы. У тещи закралось подозрение, и она сдала Кречинского ментам.
Пугачева, не желая огласки, от иска отказалась и передала Кречинскому передачу.
Шлихт сначала не верил Кречинскому, но когда тот получил обвинительное заключение, то убедился, что все рассказанное Кречинским – правда.
В обвинительном заключении фигурировала и Алла Борисовна Пугачева.
Несколько лет спустя, выйдя на свободу, Шлихт узнал, что Примадонна не забыла Кречинского и заказала поэту и композитору песню на эту тему. В ней есть слова: «Настоящий полковник...»
Шлихт считал, что ее можно было понять. Рядом с Кречинским Филипп Киркоров выглядел бы пародией на мужчину.
Это был настоящий «бриллиант» из подворотни.
Институт Сербского
После Бутырской тюрьмы институт Сербского показался Шлихту курортом. Чистое постельное белье, отличное трехразовое питание и свежий воздух – все это приятно контрастировало с тюремной баландой и вонью параши. В палате курить не разрешалось. Каждый час коридорный-прапорщик включал вентилятор в туалете, и все желающие шли на перекур.
Отделение состояло из четырех палат. В каждой было десять коек. Кроме зеков, в палате круглосуточно находилась сестра наблюдения, которая фиксировала каждый их шаг. Кроме нее, была манипуляционная сестра, в обязанности которой входило делать инъекции и раздавать успокаивающие препараты. А успокаиваться пациентам было от чего. На большинстве из них висели расстрельные статьи, и в перспективе им должны были «намазать лоб зеленкой». Здесь были маньяки, пироманы, садисты и просто мокрушники с двумя, тремя трупами на счету. Сюда на судебно-медицинскую экспертизу свозили со всей страны подследственных, в чьей вменяемости усомнился следователь или судья.
Здесь находился солдатик из Камчатки, который, стоя на посту, расстрелял в упор начальника караула и двух своих сослуживцев. Обследовался и горилоподобный рыжий сексуальный маньяк, который в лифтах душил и насиловал свои жертвы. Всего у него было раскрыто одиннадцать эпизодов, пять из них – со смертельным исходом. Украшением палаты был легендарный «Мосгаз»-Оганесян, наводивший в свое время ужас на москвичей. Он грабил квартиры, представляясь работником Мосгаза. На нем тоже висело несколько трупов. В общем, компания была «веселая». Каждое утро после завтрака был врачебный обход во главе с заведующей отделением – женщиной лет сорока с лишним, узбечкой. Звали ее Раиса Фазиловна. Она была доктором медицинских наук. Вокруг нее суетились с десяток доцентов и кандидатов наук. Каждый врач вел одного больного в палате. Как Шлихт понял, основными методами обследования были наблюдение и собеседование. Экспертиза длилась тридцать дней, после чего комиссия должна была установить, был ли подследственный невменяем во время совершения преступления или нет. Если он был вменяем, то его ждал суд, зона или вышка. А если подследственного признавали невменяемым, то он направлялся на специальное принудительное лечение в больницу тюремного типа. С тяжелыми статьями это была «вечная койка». Что лучше, сказать трудно. Невменяемыми часто признавали диссидентов. В отделении их было всего двое. Какой-то правдоискатель – директор шахты с Донбасса – и очкарик, якобы готовивший покушение на членов Политбюро.
На обходе к Шлихту подошла женщина лет тридцати и представилась:
– Я ваш лечащий врач. Меня зовут Ольга Святославовна.
Как позже он узнал, она была киевлянка, к тому же и украинка. Внимательно осмотрев ее, Шлихт остался доволен. Ладная фигура, вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под шапочки, миловидное лицо – все радовало глаз. В этот день она вызвала Шлихта к себе в кабинет, и они долго разговаривали о самых разных вещах. В конце беседы она спросила, не назначить ли ему успокоительное. Шлихт отказался. Он был совершенно спокоен.
Вернувшись в палату, Шлихт увидел, что соседняя койка, ранее пустовавшая, занята. На ней поверх одеяла в позе лотоса сидел мужчина лет тридцати пяти, высокого роста, худощавый, жилистый и, как показалось, очень сильный. Лицо у него было продолговато-худощавое, очень выразительное. Шлихт бы даже сказал – иконописное. Такие лица встречаются не часто и надолго запоминаются.
Подошло время обеда. Все маньяки, убийцы, диссиденты и прочие преступники, не смотря на не совсем чистые руки и совесть, дружно уселись за стол.
Угрюмый парень, в перестрелке убивший мента, пробасил:
– Желаю всем волчьего аппетита и арестантской ненависти к работе.
Все одобрительно заулыбались.
Только одно место за столом оставалось свободным. Новичок, сидевший в позе лотоса, никак не отреагировал на стук тарелок и ложек. К нему подошла медсестра наблюдения и спросила:
– Храпов, вы почему не на обеде?
– Сегодня пятница. До воскресенья я голодаю. Так советует Порфирий,– ответил он.
Никто Порфирия не знал, и это всех очень удивило. Сестра пошла к себе и сделала отметку в журнале наблюдения.
На следующий день Шлихт познакомился с Геннадием Храповым. Так его звали в миру. Но было у него и другое имя. Оно звучало не совсем обычно. Его звали Гуру Вара Вера. Он был йог. И вдобавок Гуру, что значит учитель, наставник.
Из его рассказа Шлихт узнал, что он привлекался за хищения государственного имущества в особо крупных размерах. Будучи директором пушной фактории за Полярным кругом, Геннадий еще был и завмагом, и начальником почты и сберкассы в одном лице. Храпов скупал у местных охотников пушнину, затем вел их в магазин и продавал соль, патроны, спички, сахар и все необходимое, а остаток клал в сберкассу на книжку. Расценки на пушнину и товар устанавливал сам. В результате у него собралось около полумиллиона рублей.
Но однажды его деятельностью заинтересовались органы, и ему пришлось стать на лыжи. В прямом и переносном смысле. По дороге на Большую землю его задержали и закрыли в СИЗО. Следователь усмотрел в его поведении что-то необычное и направил на судебно-медицинскую экспертизу. Местные эксперты не смогли установить диагноз, и Храпова направили в Москву в Институт общей и судебной психиатрии имени Сербского, который зеки называли сокращенно «серпы».
Шлихт часто беседовал с Гуру Вара Верой. Тот приоткрыл ему дверь в страну под названием Йога. Гуру культивировал ее новый вид, который назывался Ханса-йога. Себя он считал Ханса-воином. В его учении, кроме асан, медитаций, голоданий и очищений, укрепляющих душу и тело, входило изучение восточных единоборств, приемы которых он знал в совершенстве.
В отличие от остальных, Гуру не «косил», то есть не симулировал душевное заболевание. Когда Шлихт начинал «подкашивать», он говорил:
– Полное вхождение в образ небезопасно. Не делай этого. Плыви по течению. Доверься своей судьбе. Необходимо научиться оценивать последствия своих действий. Ошибочные действия вызывают необходимость возмездия. Чаще это происходит не сразу. Нас никто не преследует за каждое наше прегрешение. И все-таки возмездие существует, потому что, совершив плохой поступок, ты создаешь нечто отрицательное, что так или иначе оказывается связанное с тобой. Это отрицательное может проявиться сразу же в облике того, кто захочет тебе отомстить за былые обиды. Но, может быть, ты столкнешься с этим в будущем, совершив какую-нибудь ошибку по собственной вине, станешь жертвой собственной недальновидности. Не существует никакой кармической зависимости, которая учитывает наши проступки. Запись всех наших дел находится в нашем собственном разуме – нигде больше. В этом и заключается ее разрушительная сила.
Шлихт отметил, что все сказанное им, может быть, и верно, но очень расплывчато и нерационально.
– Некоторые истины надо воспринимать мистическим, а не рациональным путем,– ответил Гуру.– Для того, чтобы не совершать ошибок и быть в ладу с самим собой, нужно уподобиться трем символам.
Первый – это необработанный кусок дерева, к которому не прикасалась ни рука человека, ни нож, ни топор. Этот кусок дерева не имеет ни размеров, ни формы. Это символ естественного состояния. Состояния, лишенного особенностей, забот и суетных мыслей.
Второй – это образ младенца, отождествляющийся с еще не запятнанной невинностью. Новорожденный не обладает какими-то отличиями, он не знает своего имени, не стремится ни к славе, ни к богатству. Ему неведомы понятия стыда, вины, страха или греха. Образ младенца является символом чистой безгрешности. Уподобляясь куску необработанного дерева, мы стремимся очистить себя от отметин, которые поставило на нас общество, принимая образ ребенка, мы вверяем себя Высшему Разуму и следуем за ним без колебаний, как ребенок на зов матери.
