Текст книги "Беглец"

Автор книги: Александр Шалимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Шалимов Александр
Беглец

А.И. ШАЛИМОВ

БЕГЛЕЦ

Исчезновение Митрофана Кузьмича Цыбули наделало немало шуму в Алуште. Болтали разное... Работники районной милиции искали старого лесника даже в огромных бочках местного Винкомбината, в которых хранились знаменитые крымские вина. Что касается Евдокии Макаровны – жены дяди Митрофана, то она была твердо убеждена, что старик отправился прямо в ад. Она даже отслужила панихиду по грешнику Митрофану, которого черти упекли в самое горячее место адской кухни. Об Альбине Евдокия Макаровна рассказывать не любила. – Ну, жил во время оккупации. Кто его знает, откуда взялся... Не такой был, как все. – Она тяжело вздохнула. – Непонятный какой-то... И будущее предсказывал. Что сказал, все как по часам исполнилось... А уж куда делся потом... – она махнула темной морщинистой рукой и потерла углы глаз кончиком головного платка. Я понял, что воспоминания причиняют ей боль, и не настаивал. Позднее догадался, что память об Альбине для Евдокии Макаровны слишком дорога. Старуха ни с кем не хотела делиться ею. Альбин был для нее почти сыном. Стояла весна. Цвели сады. Море дышало порывами прохладного ветра. Приезжих было мало, и дача Евдокии Макаровны пустовала. Вечерами мы подолгу сидели вдвоем на веранде у большого медного самовара. Пили чай с прошлогодним вареньем, тихо разговаривали. Говорила больше Евдокия Макаровна, а я поддакивал невпопад и снова и снова вспоминал утро того удивительного дня...

* * *

Уже не первый год проводил я конец весны, а иногда и начало лета в домике дяди Митрофана на окраине Алушты. Посреди тенистого виноградника хозяева устроили беседку. Там стоял грубо сколоченный стол. За ним хорошо работалось в яркие солнечные дни, когда небо кажется прозрачным и глубоким, а редкие облачка цепляются за скалистые вершины гор. Море было рядом, его шум долетал вместе с дуновениями легкого ветра. Сам дядя Митрофан появлялся редко. Летом он больше жил в лесной сторожке. – Чтобы не мешать отдыхающим, – объяснял он, когда заглядывал домой. В то утро он был дома... Помню, у меня не клеилось с очерком. Я бросил перо и вышел в сад. Дядя Митрофан в трусах, толстый и грузный, восседал на скамейке под густым зеленым навесом виноградных лоз. Маленькими глазками, спрятавшимися в глубоких складках коричневого от загара лица, он следил, как Евдокия Макаровна перебирала какой-то хлам в большом кованом сундуке. Увидев меня, старик оживился. – А, литератор, чернильная твоя душа, здорово, здорово! Чего дома торчишь? Шел бы на море. Все равно больше не заплатят, если днем сочинять. Я бы, если бы был сочинителем, только по ночам писал... – Чего привязался к человеку! – ворчливо вмешалась Евдокия Макаровна. Лучше иди штаны надень. Срам глядеть! Если бы он был сочинителем!.. О чем тебе сочинять, басурману лысому? Однако дядя Митрофан был настроен мирно. – Заглохни! – посоветовал он жене и, потирая небритый подбородок, продолжал: – Мне есть чего рассказать... Мне из пальца высасывать не надо. А он вот не знает, об чем писать. По глазам вижу. Верно?.. – Верно, – признался я. – Ну то-то. Люблю за правду. А ты возьми и напиши, скажем, про меня. Напиши, какой я есть. Правильно напишешь, живи бесплатно, пока не надоест... – Тьфу! – плюнула Евдокия Макаровна и ушла в комнаты. – Зачем она это тряпье хранит? – спросил я, чтобы переменить тему разговора. – Все моль поела. – Баба, – проворчал дядя Митрофан, заглядывая в сундук. – С нее какой спрос. Она эту сундучину лет десять не открывала; все просила из погреба вытянуть. Я сегодня выволок, так она теперь зудит, что из-за меня все погнило. Он запустил руку в сундук и сердито встряхнул тряпки. Пахнуло сыростью. Стайка серебристых молей поднялась из тряпья и заметалась в воздухе, спасаясь от солнечных лучей. Дядя Митрофан выгреб из сундука сверток старых половиков и швырнул на землю. Один из половиков развернулся; в нем оказалось что-то, похожее на широкий блестящий пояс с двойной портупеей. При виде пояса дядя Митрофан ошеломленно ахнул. С быстротой, не свойственной его грузной фигуре, он нагнулся, схватил пояс и принялся внимательно разглядывать, покачивая седой квадратной головой. – Что за штука? – поинтересовался я, указывая на ремни портупеи, скрепленные серебристыми металлическими дисками. Дядя Митрофан подозрительно глянул по сторонам. – Это, брат, такая штука, – он натужно закашлялся, – такая штука... Да... Леший знает, как сюда попала. Вот не думал, что она у меня осталась. – А что это? – Подожди, дай вспомнить, как было... Дядя Митрофан потер небритые щеки, почесал голову. – Эта штуковина от него ведь осталась. Вроде бы радио тут внутри, а может, и еще что... Он эти ремни не снимал. Даже спал в них... И часто при мне вот это колесико крутил. Дядя Митрофан осторожно поскреб пальцем один из серебристых дисков на ремнях портупеи. Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть диск. Он состоял из нескольких колец, вставленных одно в другое. На кольцах были тонко выгравированы деления и ряды цифр. В центре находилось выпуклое желтоватое стекло, напоминавшее глаз. Я потрогал ремни портупеи. Это была не кожа, а какая-то незнакомая мне пластмасса – прочная и эластичная. Едва ощутимые утолщения свидетельствовали, что внутри портупеи скрыты металлические части. Сырость и плесень не оставили следов на этом странном приспособлении. Ремни были сухи и чисты, а металл блестел так, словно его только что отполировали. Нет, это не было похоже на радиопередатчик, скорее на крепление парашюта. Только для чего могли служить блестящие кольца с рядами цифр, этот глазок и металлические детали внутри? Я посмотрел на дядю Митрофана. Он был явно встревожен находкой. Его толстые пальцы дрожали. Он беспокойно оглядывался по сторонам. Не выпуская из рук портупеи, снова начал рыться в сундуке, перевернул ворох тряпья, долго шарил под ним; потом поднялся, отер пот со лба и, отдуваясь, присел на край сундука. – Еще что-нибудь должно быть? – спросил я. Он не ответил. Сидел, припоминал что-то. – Зачем не за свое дело берешься? – раздался ворчливый голос Евдокии Макаровны. – Кто тебя просил помогать? Ишь, расшвырял все. Шел бы лучше спать, если дела найти не можешь. – А что? Могу и пойти, – охотно согласился дядя Митрофан, поспешно вставая с сундука и пряча портупею за спину. Он подмигнул мне, предлагая следовать за ним, и поковылял в свою каморку под верандой. Евдокия Макаровна подозрительно посмотрела ему вслед, покачала головой и присела возле сундука. Я прошелся по саду и, когда Евдокия Макаровна нагнулась над сундуком, проскользнул в комнату дяди Митрофана. Он сидел на кровати, большими узловатыми руками поглаживал портупею. Жестом пригласил меня сесть рядом. – Можешь верить, можешь не верить, – сказал он, вздыхая, – а было так... Он рассказывал долго и путано, часто останавливался, чтобы припомнить события, пропускал подробности, потом возвращался к ним, многое повторял, словно убеждая самого себя. Рассказ изобиловал отступлениями, в которых он пытался по-своему объяснить происходившее. Эти объяснения были наивны, а подчас еще более фантастичны, чем те удивительные события, свидетелем и участником которых ему пришлось стать. Для краткости я опускаю большинство рассуждений дяди Митрофана, сохранив лишь главное-поразительную историю Беглеца...

* * *

Это произошло ранней весной тысяча девятьсот сорок третьего года. По ночам зарево полыхало над крымскими лесами, в которых укрывались партизаны. У моря в Алуште и Ялте гулко стучали по разбитым тротуарам каблуки фашистских офицеров и полицейских. Поздним ненастным вечером дядя Митрофан возвращался из лесной сторожки домой. Пропуска у него не было, и он осторожно пробирался по тихим, безлюдным улицам, проклиная немцев, ненастье и ревматизм. Ни одно окно не светилось, под ногами хлюпала размокшая глина, над головой быстро плыли черные, мохнатые облака. В просветах между ними изредка появлялась луна, и тогда казалось, что облака останавливаются, а луна стремительно несется по небу, торопясь сбежать из этой черной, враждебной ночи. У входа в кипарисовую аллею дядя Митрофан остановился. До дома было уже недалеко, но в аллее темно, как в погребе. Легко нарваться на патруль. Дядя Митрофан прислушался. Как будто никого... Только вдалеке шумело невидимое море. Он сделал несколько шагов и замер на месте. Впереди, возле одного из кипарисов, шевельнулось что-то более темное, чем окружающий мрак. "Влип", – подумал дядя Митрофан, мучительно соображая, что лучше – бежать или прикинуться пьяным. Темная фигура также не шевелилась. "Сейчас полоснет из автомата и служи панихиду, – рассуждал дядя Митрофан, чувствуя, как его прошибает холодный пот. – Толи дело до войны! Самое большее бандита встретишь. Так это все ж таки свой... А тут, на тебе. Разбери, что у него на уме. И чего ждет? Может, не патруль?.. Эх, была не была..." Дядя Митрофан сделал шаг вперед и шепотом спросил: – Кто такой? Темная фигура беззвучно отступила за кипарис. – Видно, не патруль, – осмелел дядя Митрофан. – Чего надо? Чего по ночам шляешься? – угрожающе продолжал он, делая еще шаг вперед. Фигура продолжала молчать, но уже совсем близко слышно было тихое прерывистое дыхание. – Смотри, задуришь – стрельну, – быстро предупредил дядя Митрофан и, в подтверждение своих слов, звякнул в кармане ключами. – Нет, нет, – странным, чуть гортанным голосом отозвался незнакомец, – я не враг вам. Но, во имя справедливости, помогите мне. – Ранен, что ль? – Нет. – Жрать хочешь? – Не понимаю, – помолчав, отозвался незнакомец. "Не наш, – сообразил дядя Митрофан. – Но и не немец". – Голодный? – Нет... – Так какого лешего тебе надо? – Спасибо, – серьезно сказал незнакомец, – лешего мне также не нужно. Мне ничего не нужно. Скажите только, где я и какой сегодня день. Дядя Митрофан тихонько свистнул. – Ясно, что за герой. А ну, пошли до хаты. На улице про такие дела не говорят. Незнакомец, видимо, колебался. – А вы кто? – спросил он наконец, отступая на шаг. – Тебе я друг, – решительно отрезал дядя Митрофан. – Помогу в чем надо. Свою обязанность знаю. Мы союзников уважаем, хотя вы и не спешите со вторым фронтом... Пошли... – Хорошо, – сказал, подумав, незнакомец. – Но неужели у вас нельзя говорить на улице о том, какое сейчас время? – У нас, брат, такое время, что о нем лучше говорить, когда оно кончится. – Кажется, я сильно ошибся, – сказал незнакомец. – Это бывает, – охотно согласился дядя Митрофан. – Я сам вместо горилки раз уксуса хватил. Пошли... Пробираясь по темной аллее, он слышал за плечами настороженное дыхание незнакомца. Наконец скрипнула калитка виноградника. Дядя Митрофан облегченно вздохнул. – Однако добрались... Ощупью нашел под крыльцом ключ, открыл дверь, пропустил гостя вперед. В комнате занавесил окно старым одеялом и тогда уже зажег керосиновую лампу. С интересом оглядел гостя. Перед ним стоял юноша лет двадцати, среднего роста, с узким бледным лицом, темными бровями и светлыми пепельными волосами. Он был одет в серую клетчатую куртку с черными отворотами и узкие бархатные брюки. Под курткой виднелась белая рубашка с черной ленточкой вместо галстука. Тонкий резиновый плащ с капюшоном, который юноша снял, войдя в комнату, едва ли мог согреть хозяина в холодную мартовскую ночь. – Продрог, небось, – сказал дядя Митрофан, поеживаясь в своем ватнике. Вот беда. Водки нет и дров, брат, не заготовлено. Завтра жинка печку истопит. А сейчас я на керосинке чайку вскипячу. Погреемся. – Нет, мне не холодно, – своим звенящим, гортанным голосом сказал юноша. Но я вам очень признателен, что приютили меня. Я здесь совсем никого не знаю. Откровенно говоря, я даже не знаю, где я. "Вот, сбрасывают людей, а без толку, – мелькнуло в голове у дяди Митрофана. – Ни карт, ни одежонки приличной. Оденут, как клоуна, а он сразу и засыпется. Этого, наверно, в Румынию предназначали, а он вот куда угодил. Хорошо еще, не в море. И что бы делал, если бы меня не встретил". – Ну, давай знакомиться, – продолжал он, обращаясь к гостю, – меня Цыбулей звать, по имени Митрофан, по батюшке Кузьмич, а тебя как? – Мое имя Альбин, – сказал юноша. – Что же, имя неплохое, – одобрил дядя Митрофан. – А фамилия? – Зовите меня просто Альбин, – смущенно улыбнулся юноша. – Альбин так Альбин, – согласился дядя Митрофан. – Молод, а конспирацию знает. И между прочим, правильно. Мне твоя фамилия ни к чему. Завтра я тебе одежонку приличную достану; в твоей на улицу не выйдешь, сразу арестуют. Документы-то есть? Паспорт или еще что? – Не знаю, – нерешительно промолвил Альбин. – Но скажите, пожалуйста, куда я попал? Что это за место? – Алушта... – Алушта? – повторил юноша, слегка пожимая плечами. – Не помню такого... А какая... страна, или, как это называется... государство? – Да ты что, с луны упал? – удивился дядя Митрофан. – Крым это. Крым-то ты знаешь? Чему только вас учат там... А государство здесь было советское, пока фашисты не пришли. Вот вышвырнем их, и опять оно будет... А тебе-то куда надо было? – Не совсем сюда, – горестно вздохнул юноша. – Теперь уже все равно, но боюсь, это не единственная ошибка. Какой сегодня день? – Шестое марта. – Ну, а дальше? – Чего дальше? – Шестое марта какого года? Дядя Митрофан ошеломленно разинул рот. – Да ты что, шуткуешь надо мной, хлопче? – угрожающе протянул он и так треснул кулаком по столу, что со звоном подскочили стаканы. – Не сердитесь, Кузьмич, – тихо сказал Альбин. – Я правду говорю. Я не знаю, какой сейчас год. Так получилось. Я... долго болел... Все забыл... – А ты когда заболел друг, в каком году? – подозрительно осведомился дядя Митрофан, не сводя глаз со своего гостя. – Уж давно... Но я забыл... – Как же тебя больного на такое дело послали? – На какое дело? – Ну ладно, – махнул рукой дядя Митрофан, – меня это не касается. Только я тебе так скажу: врать надо с умом, а то сразу попадешься. Альбин потер тонкими пальцами бледный лоб. – Все-таки какой же сейчас год? – Тысяча девятьсот семидесятый, – насмешливо проворчал дядя Митрофан. Гость не обиделся. Он внимательно посмотрел на старика, соображая что-то, и уверенно сказал: – Нет, не может быть. – Верно, не дожили еще. А если я скажу так – тысяча восемьсот семидесятый? Альбин вздрогнул. В его больших черных глазах блеснули золотистые огоньки. Однако, чуть подумав, он тряхнул головой. – Думаю, что и это неправда. – То есть, как это "думаешь"? – рявкнул дядя Митрофан. – Да ты что? Ты подожди! Слушай, а может, у тебя тут того, – дядя Митрофан повертел большим пальцем возле виска. – Может, ты драпака дал из этого места, где вашего брата под замком держат? Ну, понимаешь? – Не понимаю, – сказал Альбин, – но, если вам неприятны мои вопросы и мое присутствие, я уйду... – Молчи, – оборвал дядя Митрофан. – Куда пойдешь, непутевая башка! Ложись спать, завтра подумаем, что делать... А год сейчас, по правде сказать, поганый; люди его крепко запомнят – военный тысяча девятьсот сорок третий год. – Тысяча девятьсот сорок третий, – повторил Альбин, прищурившись. Вероятно, вы снова шутите, Кузьмич. – Шучу? – опешил дядя Митрофан. – Тетка твоя-курица пускай этим шутит. "Да чего я с ним разговариваю? Ясно – сумасшедший". – Идем, продолжал он вслух. – Постель в соседней комнате. Гость не спеша поднялся, взял плащ, подошел к двери, но вместо того чтобы отворить ее, ударился о нее со всего размаха лбом. Испуганно отпрянув назад, он смущенно улыбнулся дяде Митрофану: – Забыл, что надо самому... Он потер лоб и, нащупав ручку, осторожно отворил дверь. "Сумасшедший, – окончательно решил старик. – Откуда только взялся на мою голову! Еще хату ночью спалит..."

* * *

Однако ночь прошла спокойно. На другое утро, заглянув в комнату Альбина, дядя Митрофан застал своего гостя уже на ногах. Вид у юноши был измученный и встревоженный. Он почти не коснулся скудного завтрака, отвечал односложно, думал о чем-то своем. На вопрос, чем он расстроен, коротко ответил: – Со мной случилась большая беда, я предполагал. Не спрашивайте; все равно вы не поймете, в чем дело... Дядя Митрофан обиделся, но промолчал. Прошло несколько дней. Альбин не покидал комнаты, почти ничего не ел. С утра до вечера он сидел на кровати, напряженно думал о чем-то. Время от времени, схватив листок бумаги, покрывал его строчками непонятных знаков, цифр и кривых линий, писал, зачеркивал, снова писал, потом рвал все на мелкие клочки и опять погружался в раздумье. Иногда он вскакивал и принимался бегать по маленькой, тесно заставленной комнате, бормоча непонятные слова. Потом успокаивался и часами сидел неподвижно, безучастный ко всему. Дядя Митрофан заходил, садился возле. Альбин молчал, устремив глаза в одну точку. Казалось он не замечал присутствия дяди Митрофана. – Куда он глядит? – недоумевал старик и старался найти на беленой стене то место, которое так привлекало внимание Альбина. – Верно далеко глядит. Ох, далеко... А что видит?.. Порой какая-то тень пробегала по бледному лицу Альбина. Тонкие черты искажались гримасой боли: юноша резко встряхивал головой, словно пытался прогнать тяжкие воспоминания. "Переживает, – думал дядя Митрофан. – Конечно, будешь переживать, если не туда попал, куда посылали... А может, ждет чего? Книжек ему, что ли каких достать? Почитает, глядишь, про беду свою и забудет на малый час". Дядя Митрофан слазил на чердак, разыскал среди старых ящиков и пустых бутылок стопку запыленных книг – библиотечку ушедшего на фронт внука, выбрал несколько штук, обтер тряпкой и принес Альбину. – Старинные, – задумчиво сказал юноша, осторожно листая страницы тонкими, длинными пальцами. – Какие там старинные! – махнул рукой дядя Митрофан. – Перед самой войной куплены. – О, конечно, – смутился Альбин, – я неточно выразился. Книги – такая вещь... Чем им больше лет, тем они ценнее... Я хотел сказать, что пройдут столетия, и некоторые из этих книг станут большой редкостью. За ними будут охотиться исторические библиотеки, музеи, любители старины. И даже не всегда за тем, чтобы их читать. Тогда это будет иначе... Книга скоро утратит свою роль сокровищницы человеческого опыта и знаний. Магнитные и электронные записи гораздо удобнее. Книги будут интересовать лишь лингвистов, историков, да коллекционеров. Вот эта, например, она станет настоящим сокровищем для собирателей редкостей. – Подорожает, что ли? – не понял дядя Митрофан. – Подорожает? – повторил Альбин. – Ах, то есть станет дороже. Нет, это не то слово. Оценивать ее никто не будет. Это ни к чему. Просто она станет уникальной, бесценной... Библиотеки, имеющие такую книгу, будут вправе гордится. Ее написал кровью сердца мудрый человек в годы Великой Перестройки. Ее будут хранить среди других редкостей во дворце из металла и стекла, куда не проникает жара и холод, влага и пыль... Дядя Митрофан покачал головой и осторожно смахнул паутину с корешка книги, которую Альбин держал в руках. Порывшись в кармане, достал старенькие очки в поржавевшей оправе, приладил их на нос, через плечо Альбина с любопытством и опаской глянул на заглавие. Удивленно заморгал маленькими глазками и еще раз перечитал заглавие, шевеля толстыми губами. Потом поглядел исподлобья на своего гостя. Лицо Альбина оставалось задумчивым и серьезным. – А ведь все-таки псих, – пробормотал дядя Митрофан и, насупившись вышел из комнаты. Книги не заинтересовали Альбина. Он перелистал их и больше к ним не прикасался. По-прежнему сидел, молчал, думал... Казалось, он не отдавал себе отчета в опасности своего положения. Дядя Митрофан со страхом размышлял, что будет, если немцы устроят очередную облаву или обыск. Наконец он не выдержал и решил поговорить с гостем начистоту. Свой рассказ о войне и оккупации он закончил словами: – Понимать надо, в какое время живем. Никто не знает, что через час будет... – Я понимаю, – тихо сказал Альбин, – и о многом я знал раньше. Но действительность оказалась в тысячи раз проще и... страшнее. До чего я был наивен Кузьмич! Чтобы понять по-настоящему, недостаточно знать, надо видеть, участвовать самому... А я связан; связан понятиями и законами иного мира. Я лишен прав вмешиваться. И это ужаснее всего... Если бы можно было начать сначала! Поверьте, Кузьмич, я не могу сейчас помочь вам. Я вынужден ждать... Может быть, силовое поле восстановится, и тогда... Как бы это объяснить? Я еще не понимаю, что произошло, почему прекратилась связь и исчезло поле, но... – Я ему про деда, а он про бузину, – раздраженно прервал дядя Митрофан. Меня твои тере-фере не интересуют. И помощи я от тебя никакой не жду. Ты лучше скажи, чего делать будем, если немцы нагрянут. – Я сделаю все, что вы посоветуете. – Первое разумное слово за неделю, – смягчился дядя Митрофан. – Тогда слушай. Документы у тебя какие есть? – Документы?.. Ах, да... Никаких нет. – Беда с тобой. В такое время разве можно без документов!.. – Я не знал, – Альбин смущенно пожал плечами. – Тогда вот что. Я тебя спрячу в сторожке в лесу. Туда немцы не заглядывают. Ну, а там – поглядим... Согласен?.. Гость молча кивнул головой.

* * *

Они вышли на рассвете следующего дня. Альбин не стал переодеваться. Он согласился лишь взять резиновые сапоги, а поверх своего черного плаща надел старый брезентовый дождевик дяди Митрофана. На прощанье он низко поклонился Евдокии Макаровне и поблагодарил за заботу. – Господа мы прогневили, – запричитала старуха, – живем, как звери; по своей земле крадучись ходим, всего опасаемся. Когда это кончится... – Еше не скоро, – серьезно сказал Альбин. – Ваши через год сюда вернутся, а война закончится в мае тысяча девятьсот сорок пятого. – Ишь, пророк нашелся, – проворчал дядя Митрофан. – Это ты как же узнал по картам или из Библии? – Просто мне так кажется, – смутился Альбин. – Если кажется, перекрестись, – сурово сказал дядя Митрофан. – Такими делами, брат, не шутят... – А ты на него не гавкай, – вмешалась Евдокия Марковна. – Может, он видит... Сынок, скажи, победом-то мы? Альбин мельком глянул на дядю Митрофана, повернулся к Евдокии Макаровне и, прочитав в ее глазах немую мольбу, твердо сказал: – Вы победите; ваш народ. – Спасибо, сынок. Спасибо... Только вот мы-то с ним, – она кивнула на дядю Митрофана, – доживем до победы? Альбин смущенно улыбнулся. – Этого я не знаю, но горячо желаю вам дожить! – Эток и я могу предсказывать, – заметил дядя Митрофан. – Пошли, пророк. Логами, заросшими густым кустарником, они добрались до леса и вышли на дорогу. Альбин молчал; дядя Митрофан бормотал что-то в усы, временами тихо поругивался. – Не понимаю, что ты за человек, – заметил он наконец. – Не то безумный, не то только прикидываешься. Вроде бы и не плохой ты парень, а нет в тебе чего-то. Решимости, что ли, в тебе нет? Откуда ты такой взялся? – Не сердитесь, Кузьмич, – мягко сказал Альбин, – придет время я все объясню. А сейчас не могу, и все равно вы мне не поверите и не поймете. – Загадки загадываешь! А сейчас, дорогой, война. И на фронте и в тылу люди гибнут. Ну я, к примеру, старик. За меня внуки воюют. А был бы помоложе... – дядя Митрофан махнул рукой. – Вы считаете, что я должен... – Ничего я не считаю. Я ведь не знаю, зачем тебя прислали. Может, так и надо... – Молчите, Кузьмич! – голос Альбина дрогнул. – Вы вот говорите о гибели людей. Но убивать – какой это ужас! В бесконечной Вселенной нет ничего, поймите, ничего прекраснее жизни... – Чудак! Кто этого не понимает. А для чего народ воюет? Для жизни. Чтобы жили наши дети и внуки и внуки внуков. Ты знаешь, как у нас до войны было?.. А разве можно жить, как сейчас! Ты мог бы так – всю жизнь? Гримаса мучительной боли скользнула по лицу Альбина. – Вот то-то! Поэтому народ и воюет. За эту самую жизнь, лучше которой, как ты сказал, нет ничего на свете. А как же, друг! Так оно и получается. Нет другого пути. – Все это так, Кузьмич! Но я... я... – Альбин остановился и закрыл лицо руками. – А ты что, из другого теста, не человек? – Что же, по-вашему, я должен делать? – Подумай, пораскинь мозгами. Может, и поймешь... Немцы выросли как из-под земли. Лязгнули затворы автоматов. Дядя Митрофан тоскливо оглянулся. Впереди два солдата в рогатых касках. Позади эсэсовский под-офицер с пистолетом в руках. – Партизаны? – Лесник здешний! Не знаете, что ль! – А он? – Знакомый из города. – Документы! Дядя Митрофан принялся неторопливо шарить по карманам, соображая, что предпринять. Альбин, закусив губы, стоял рядом. – А ну, побыстрей, свинья! Под носом дяди Митрофана мелькнул кулак в кожаной перчатке, и в этот момент случилось нечто непостижимое. Вспышка, более яркая, чем солнечный луч, заставила зажмуриться. Что-то зашипело, как рассерженная змея. Прозвучал краткий, прервавшийся стон, снова шипенье, тяжелые удары упавших тел, и... тишина. В воздухе сильно запахло озоном, как после близкого удара молнии. Дядя Митрофан открыл глаза. Немцы лежали на песчаной дороге. У солдат почернели лица под сожженными касками. Стволы автоматов свернулись спиралью. Тело подофицера было наполовину обуглено. Альбин неторопливо вкладывал что-то в карман своего плаща. Юноша был очень бледен, но удивительно спокоен. – Как же это ты их? – оторопело пробормотал дядя Митрофан, со страхом глядя то на убитых немцев, то на Альбина. – Новое оружие, – сказал Альбин и тяжело вздохнул. – Партизанам бы такое, – заметил дядя Митрофан. – Надо будет тебя с ними свести... У меня, брат, кое с кем из них связь есть. Да... Вот почему-то только никто от них давненько не объявлялся... А вы, между прочим, дряни, – добавил он, подумав. – С таким оружием второго фронта не открываете. – Второй фронт? – повторил Альбин. – Ах, да... Но это оружие было изобретено, когда... – он запнулся. – Одним словом, оно не создано для убийства. Это страшное недоразумение, Кузьмич. У нас с вами не было другого выхода. Эти дурные люди – первые живые существа, павшие жертвой такого оружия. Если бы они были и последними... – Ну уж дудки, – возразил дядя Митрофан. – Не мы к ним, они к нам непрошеными гостями пришли... Крови еще прольется немало. – А что теперь с ними делать? – спросил Альбин. Дядя Митрофан почесал голову. – Можно было бы их в лесу спрятать, да все равно найдут – и тогда беда. Невинных людей в Алуште постреляют. А вот мыслишка у меня одна имеется. Сходство есть, будто их молния спалила. Разыщем дерево, обугленное молнией, занесем туда и оставим. – Хорошо, – сказал Альбин, – но искать такое дерево не надо. Он отошел на несколько шагов, огляделся, вынул из кармана маленький блестящий пистолет и навел его на высокую мохнатую сосну, стоящую возле самой дороги. Ослепительный луч скользнул вдоль сосны; факелом вспыхнула темная крона, с треском раскололся коричневый ствол, и обугленное дерево рухнуло на дорогу, прикрыв искалеченными черными ветвями тела фашистов. Дядя Митрофан восхищенно выругался и, махнув Альбину, чтобы следовал за ним, углубился в густую чащу леса.

* * *

Однако добраться до сторожки им не удалось. По лесу шарили немецкие патрули. Очевидно, готовилась очередная операция против партизан. От скал Ай-Йори они увидели внизу клубы дыма и пламя. – Сторожку жгут, – пробормотал дядя Митрофан и сплюнул. – Никакого жилья в лесу не хотят оставить. Если бы могли, все леса бы выжгли. До того партизан боятся... – Что за время, – шепнул Альбин и, помолчав, тихо добавил: – Сколько надо было силы и великого мужества, чтобы выдержать и пройти весь путь. Я склоняюсь перед вами, люди, о которых прежде не знал ничего... Как ничтожна тоска и боль одного человека перед страданиями и борьбой народа! О безумец, глупец... – Ты это про что? – удивился дядя Митрофан. Альбин не ответил. Казалось, он не слышал вопроса. Широко раскрытые глаза юноши снова были устремлены куда-то в безграничные дали, туда, где дядя Митрофан, сколько ни старался, не мог разглядеть ровно ничего. Вечером они возвратились в Алушту. Несколько недель Альбин провел в доме дяди Митрофана. Юноша жил теперь в погребе и лишь по ночам выходил на виноградник, подышать свежим воздухом. Как только темнело, дядя Митрофан занавешивал окна, зажигал старенькую керосиновую лампу и выпускал Альбина из его убежища. По крутой скрипучей лестнице юноша поднимался в горницу, садился к столу, ужинал вместе с хозяевами. Старый лесник ухитрился припрятать кое-что из запасов своего разграбленного фашистами хозяйства. Поэтому они с Евдокией Макаровной не так голодали, как остальные жители оккупированной Алушты. В борще, который подавался на стол, нет-нет да и появлялась солонинка, в каше поблескивало масло, иногда неизвестно откуда выплывал горшочек топленого молока, вареное яйцо, чашка сметаны. Всем, что у них было, старики делились с Альбином. Дядя Митрофан, как бы он ни бывал голоден, не прикасался к еде, пока Альбин не сядет за стол. Ужинали молча. Альбин с трудом орудовал большой деревянной ложкой. Ел он очень мало. Несколько глотков супа, щепотка каши – и он уже благодарил хозяйку. – Да поешь ты еще, – уговаривала Евдокия Макаровна. – Посмотри на себя: в чем душа-то держится? – Нет, нет, благодарю! – говорил Альбин. – Я всегда так... Больше мне ничего не надо. Как-то во время ужина оборвалось тиканье ходиков. В комнате стало совсем тихо. Дядя Митрофан постучал согнутым пальцем по циферблату, подергал гири, качнул маятник. Часы не шли. – Господи, и время-то теперь знать не будешь, – сокрушенно пробормотала Евдокия Макаровна. – Все в прах рассыпается. – Их надо было еще до войны выкинуть, – мрачно заметил дядя Митрофан и отвернулся. Альбин подошел к замолкнувшим часам, снял со стены, внимательно оглядел механизм. – Понимаешь чего в них? – поинтересовался дядя Митрофан. – Таких я не видел, – сказал Альбин, – но здесь все очень просто. Как в детской игрушке. Не успел дядя Митрофан раскрыть рта, как Альбин быстрыми точными движениями разобрал часы на составные части. – Ну, а теперь чего будешь делать? – насмешливо спросил старик, указывая на лежащие на столе проволочки, пружины и крючки. – Снова сложу, – ответил Альбин, – только здесь надо поправить. Он ловко вырезал ножницами жестяную пластинку из пустой консервной банки, согнул, вставил на место сломавшейся детали; собрал часы, повесил их на стену, качнул маятник. Часы затикали. – Да ты, брат, не только стрелять умеешь, – покачал головой дядя Митрофан. – Руки у тебя, видать, правильные; до войны сказали бы – золотые руки. Молодчина... – Это же просто, – заметил Альбин, словно оправдываясь. – Совсем просто... А вот свой аппарат не могу поправить. Не понимаю, что с ним случилось, добавил он и тяжело вздохнул. – Ты у себя-то там кем был? – поинтересовался дядя Митрофан – Механиком, что ль? – Механиком? – повторил Альбин и задумался. – Нет, не механиком, – сказал он наконец. – Не знаю, как вам объяснить, Кузьмич. То, что я делал, сейчас никому не нужно. – А делал-то ты что? Где работал? – О, работал я повсюду, – оживился Альбин. – Здесь, на Земле, и там... он указал пальцем вверх. – Господи, помилуй нас грешных, – перекрестилась Евдокия Макаровна. – По воздуху, что ли, летал? – нахмурился дядя Митрофан. – Летал... – сказал Альбин и умолк. – Что из тебя слова не вытянешь? – рассердился дядя Митрофан. – Подумаешь, – секретные дела какие. Работал... Летал... Тьфу! – Не надо сердиться, Кузьмич, – попросил Альбин. – Я обещал вам все рассказать, и я обязательно сделаю это. Но немного позже. Сейчас незачем, да и не сумею. Слов у меня не хватит. И вы снова подумаете, что я болен, что у меня тут, – Альбин указал пальцем на свой бледный лоб, – не все, как надо. Вы уже думали так, и не один раз. Не правда ли? – Чудной ты какой-то, – смутился дядя Митрофан. – Сидишь, вроде никого не замечаешь, а сам вон мысли мои читал. – Нет, мысли я читать не умею, – сказал Альбин, – но, кажется, я понимаю вас лучше, чем вы меня. Дядя Митрофан засопел, но ничего не ответил. Шли дни... Альбин изменился. Скованность и отрешенность постепенно покидали его. В нем все живее пробуждался интерес к окружающему, к людям, их борьбе, радостям и горю. В темные ненастные вечера, когда за окном капли дождя барабанили по виноградным листьям, он теперь подробно выспрашивал стариков о том, как жилось до войны, о годах революции, о приходе фашистов, о партизанах. Раз услыхав какое-нибудь имя, название или дату, он запоминал твердо и точно, словно гравировал их в своей памяти. – Я должен пробраться к партизанам, Кузьмич, – сказал он однажды дяде Митрофану. – От них, может, удалось бы передать по радио в Москву... Москва,– с нежностью и печалью повторил он, вслушиваясь в звучание этого слова. – О, как все это далеко, бесконечно и безнадежно далеко!.. Он сжал тонкими пальцами лоб и закрыл глаза. – Знаешь, Кузьмич, – продолжал он после долгого молчания, – я не могу ждать целый год. Я не хочу стоять в стороне... И я не выдержу. Чувствую, что слабею. Проводите меня к партизанам. Это очень важно для всей страны, для людей. Правда, истории это не изменит. Но я знаю так много. Я хочу принести хоть какую-нибудь пользу, перед тем как погибну окончательно. Дядя Митрофан безнадежно развел руками. – Ты же видел, Альбин. Сейчас это невозможно. Мышь не проскочит. И от них никого нет. Может, летом... Наступила весна. Зацвели черешни. Теплым ветром дышало море. Стоя в темном винограднике, Альбин подолгу слушал гул прибоя и иногда чему-то улыбался. – Ну, как со связью, не налаживается? – спросил однажды дядя Митрофан. Юноша грустно покачал головой. – Может, тебе какой инструмент нужен? – Нет. В другой раз, спустившись в погреб к Альбину, дядя Митрофан поинтересовался: – А где ты свой передатчик держишь? В случае обыска, если бежать придется, не найдут его? – Какой передатчик? – Ну этот, как его, – радио или что... – Ах, это! Не беспокойтесь, Кузьмич. Он всегда со мной. Если бежать, то только с ним. Юноша распахнул пиджак и показал пояс с двойной портупеей, плотно охватывающей грудь. – Вот здесь, но не действует... Альбин покрутил блестящие диски на портупее и безнадежно махнул рукой. – Хитро придумано, – заметил дядя Митрофан, – однако неувязка получилась. Видно, новый образец, военного времени. – Новый. – Вот то-то и оно. Лучше было старый взять. – Старого нет. Это первый... – начал Альбин и умолк.