Текст книги "Пантелеймон Романов - рассказы советских лет"
Автор книги: Александр Солженицын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Солженицын Александр И
Пантелеймон Романов – рассказы советских лет
А. Солженицын
ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ
ПАНТЕЛЕЙМОН РОМАНОВ – РАССКАЗЫ СОВЕТСКИХ ЛЕТ
Из "Литературной коллекции"
Я разбираю здесь два сборника рассказов. Один – "Заколдованные деревни", 1927, когда ещё удавалось порой напечатать смелости о советском быте. (Этот сборник впервые попал мне в руки в лубянской камере, в 1945, и дал мне сильный толчок чувств. Другой раз, освежить впечатление, я взял его в Штатах, в 1991.) И второй – сборник Худлита 1988, перворазрешённый после полувекового проклятия и запрета автора.
И как ещё робок, оглядчив этот сборник времён оглушающей Гласности: лучшего из 20-х годов он так и не смеет печатать. Зато в эти "Избранные произведения" – в виде какого-то ли политического оправдания, включён слабый дореволюционный рассказ-этюд "Русская душа" (1916). И название агитационное (под ним и печатался в журнале Короленки), и никакого отсвета, что уже два года идёт великая война; священник – без молитв, без служб, одно обжорство; и прямое разъяснение автора: "здесь жили безо всякого напряжения воли, без всяких усилий для борьбы" – да и по роману "Русь" такой нетворческой, ненапряжённой, недеятельной Романову и виделась Россия своих последних лет. (Этот этюд – заготовка к "Руси".) Однако, поставленный рядом с уплотнённым комом острых рассказов советского времени, этот этюд невыгодно представляет то традиционное, истощённое до бесплодности разоблачение дореволюционного русского быта – в бурном потоке нелепостей новонаступивших. Кто из "освобожденчества", кто из художественного модернизма – сколькие авторы начала XX века не углядели здоровых и важных изменений, происходивших тогда в России.
По тому ли, что жизнь П. Романова обошли стороной и германская война, и гражданская, и все крупные события революционных лет, а скорей по тому, что на крупных сюжетах он предвидчиво избегал столкнуться с советской цензурой, ещё же верней – по природной склонности своего писательского дара, богатого юмором, – П. Романов сразу стал зорким, вернейшим бытописателем советского времени в его самых частных, мелких, житейских бытовых осколках. У него открыты, вбирчиво открыты глаза и уши, – и он даёт нам бесценные снимки и звуковые записи, которых нигде бы нам не собрать, не найти. И тем достовернее их свидетельство, что они писались и печатались по самому горячему следу протекающей живой жизни. (И пусть нам другие писатели и интеллектуалы того времени не лгут, с 30-летним опозданием, после XX съезда, что, дескать, в то время "нельзя было ещё понять", "не сразу было видно", – а вот ещё как видно, в 20-е годы, всё на ладони!)
Это его описание раннесоветских годов – сейчас, в отдалении, становится тем более неотразимым свидетельством той эпохи. Запечатленная жизнь! – так старательно потом и замазанная, и забытая. Живейшие люди того времени! Не случайна была и острая популярность у читателей – рассказы его шли нарасхват, имя его стояло сенсационно, вопреки недремлющей зубодробительной советской критике. (А повесть "Товарищ Кисляков" была тут же, в 1930, изъята Главлитом из обращения, хотя попорхала в заграничные переводы, под названьем "Три пары шёлковых чулок"; мы не рассматриваем её в обзоре рассказов. Отброшенные названия её были: "Попутчик" и "Вырождение". Сам Романов о ней в дневнике: "Чувствую, что написал страшную вещь, "последнюю главу из истории русской интеллигенции"".)
Среди рассказов о советской нескладной жизни многие отметны лишь густотой юмора, как бы желанием от души посмеяться. – "Заколдованные деревни", "Дым" (неискренняя и тщетная борьба сельских властей с варкой самогона). "Стихийное бедствие". (Непомерный урожай яблок, при коллективном владении как с ним управиться? "Бывало, хоть червяк на неё нападёт, градом бьёт", а тут, "как на грех, и свиней мало"; где бы "человека найтить?" – то есть предпринимателя. Это 1925 год – а как уже провижена вся советская система на столетие вперёд.) – "О коровах" (свобода развода, при том – хаос и корысть). "Кулаки" (1924, а уже – вся бессмыслица советской жизни, уже тогда отбита всякая возможность энергичной работы: боятся хорошего урожая, не чинят крыш, не водят пчёл, чтоб не сочли за богатея, не обжигают кирпича, отказались от веялок. "Прежде сидели, ничего не делали, потому что кругом всё чужое было; теперь всё кругом наше, а делать опять ничего нельзя".) – "Зайка" (железнодорожная беспорядица в гражданскую войну). – "Скверный товар". (Это сахар, везомый в мешочке, подвешенном между ног, – от лихости бушующих прод-заград-отрядов.) – "Тяжёлые вещи" (красная облава на базаре). – "В темноте". (Густейший военно-коммунистический быт в пятиэтажном здании; выкрутили все лампочки и обморозили ступеньки льдом, чтобы к ним не вселялись и лихие люди не приходили бы по ночам.) – "Итальянская бухгалтерия" (раздумье над очередной анкетой, как безопасней соврать). – "Спекулянты" (бабы берут детей в аренду, чтобы с ними без очереди в ж.-д. кассу). – "Значок" (насильственный уличный субботник, но люди и тут гонятся за жалким отличием нагрудного значка). – "Инструкция" (весь багаж должен быть взвешен, вот – и клетка с птичкой, хотя весы – пудовые). – "Слабое сердце" (эпидемия учрежденческих непрерывных переездов). – "Синяя куртка" (крестьяне "единогласно" выбирают в комитет против своей воли). – "Опись" (начальство переписывает малых детей для необъявленной цели, матери прячут – мол, отбирать будут; а опись – для детского снабжения). – "Дом No 3" (живейшая сцена, как внезапно приехали, выгнали всех жителей и сломали добротный дом; к концу выяснилось, что надо было ломать не этот, а соседний – 3-а). – "За этим дело не станет" (железный комсомолец попал под трамвай; но ещё более железосердая мать и слезинки не проронила – крайности советского огрубения нравов). "Пустые головы" (как под Пасху, отплёвываясь, даже старухи покидают церковную службу и набиваются в бесплатный клуб, сила советского соблазна!).
А в иных рассказах (с датировкой 1917, 18, 20...) зияют и самые истоки советской народной власти. (И эти, самые беспощадные, рассказы не включены в сборник 1988, хотя все были в 1927: горбачёвская Гласность "перестроечных" лет такой правды ещё не выдерживала...) Назовём тут несколько. – "Зелёная армия и умные командиры", 1918. (Как силой и обманом загоняли в Красную армию. Угрозы: а не то все свободы потеряете! – плохо действовали, крестьяне уверенно: "Шкура дороже свободы". Однако мобилизаторы взяли крестьян тем, что стали отнимать поросят, – из истории знаем, что и просто расстреливали за уклонение. Загнали, заперли призывников в вагонах, но обещали взамен разрешить им грабёж на фронте. Где во всей советской литературе встретишь такую откровенность? И ведь сработало: таково потянулось затменье умов, что и через сорок лет, в начале 60-х, Василий Гроссман напишет во "Всё течёт": "на гражданскую войну пошли они" – и, как следствие, победоносно разгромили белых генералов...). "Трудное дело". (Сельский сход – о делёжке помещичьей земли. Содержательнейший рассказ, крестьянское обмышление 1917 года. По живой нитке написано: уже обманывают, земля даётся – временно. Приведена подлинность крестьянских аргументов, пыхает пламень обмана – и догадки крестьян. И – как написано! – во всём рассказе ни слова лишнего, ни малого перекрива.) – И только утешает "Крепкий народ", 1920. (Годами и сверх возможностей переносит народ всё немыслимое. "Год назад говорили, что пяти месяцев не выдержим, всему крышка будет... нет, всё ещё ползём".)
Романов отчётливо черпает из своего жизненного опыта, из того, что нельзя не увидеть простыми глазами. Однако завлекающий ветер эпохи и на нём не остался без влияния. В его дневнике встречаем запись: "Одно время я загораюсь перспективами революции, в другое – я вижу её в самом чёрном свете, в третье ещё как-нибудь".
Интересно сравнить. Жизненный материал у Пантелеймона Романова во многом общий с Андреем Платоновым. Но П. Романов (1884), на 15 лет старше, как воспитанный же в прежнем мире, отначала и насквозь отчётливо видит вздорность, нелепость советской жизни, хотя и заглотнул её, мираж коммунизма, кубическими сантиметрами. А Платонов заражён социалистической верой и пробивается через советское бытие как частица самомыслящей материи, – зато ж и проходит через такие трагические глубины советского Бытия, которые Романов миновал ближе к поверхности.
Не меньшая по важности полоса рассказов П. Романова – о русской народной (крестьянской) психологии. Ярко, лепко, живо это написано. Здесь развивает он лишь намеченное, начатое в эпопее "Русь". К чертам вековым теперь много у него что добавить от наблюдённого в разнузданные годы революции. Мрачно смотрит он на духовную суть народа отчасти, может быть, оттого, что – глазами горожанина? (Но при всей добросовестности в передаче крестьянской жизни – того глубоко-внутреннего взгляда, какой был у Глеба Успенского, понимания живой связи крестьянина с трудом и творческим импульсом – начисто нет. Да ведь это не далось и Бунину, уж тем более – пристрастному Горькому.)
И здесь – есть очень веские рассказы. – "Наследство", "Государственная собственность". (Как бессмысленно разрушают и разворовывают всё помещичье. Приставленный сторож: "Они всем народом воруют, где же уследишь"; "Мне и не платили ничего, только что сам утащишь", "вот кабы мы сами воровали, а другим не давали".) – "Хороший комитет" (1917: хороший, если всё имущество воинской части делят между солдатами, и те везут домой; где и пулемёты делили по винтикам, а где – продавали, а деньги делили). – "Несмелый малый". (Разговоры в очереди у промтоварного магазина, характерное качание народного взгляда: "Это какую совесть надо иметь, чтобы в такое время воровать". – "Теперь только и воровать. Ты не возьмёшь – другие утащат".) – "Дар Божий". (Драка баб за мешочек с мукой на буферах товарняка, одна падает под поезд. Жуткое впечатление – но это уже и не собственно народное, это уже из области шаламовского за-человеческого за-пределья.) – "Звери" (влезши в вагон, не пускают других: пусть мёрзнут, лишь бы нам не тесно). – "Тринадцать брёвен" (из-за счёта очерёдности не достраивают выгодного, всем нужного моста). "Яблоневый цвет". (Старушка тронута добротой художника-постояльца, но шептуны отравляют её тревогой, жадностью и корыстью – увы, верный рассказ, тут – очень глубокая мысль: ведь и добром хорош не будешь, будут одни люди хороши – так другие ещё хуже. Рассказ оборван с большим чувством меры.) – "Порядок" (приезжать домо
...
конец ознакомительного фрагмента
