Текст книги "Очерки и воспоминания"
Автор книги: Александр Браудо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
Тут мы подходим к главной загадке в жизни и работе этого человека. Многие себя часто спрашивали, в чем с е к р е т неотразимого влияния на людей, которым пользовался этот "скромный до застенчивости" человек, никогда ничем не блиставший, даже как будто ничем не выделявшийся. Была ли у него какая-то особая гибкость натуры, приспособляемость? Было ли это преднамеренное внушение, сознательное воздействие на чужую психику? Нет, все объяснялось, как единогласно заявляют все близко знавшие его:
"исключительно особым обаянием его личности, которая, – как сказал о нем покойный М. И. Ганфман, – "как-то покоряла и создавала вокруг себя совершенно своеобразные отношения". Какая-то исключительная благожелательность к людям. Гуманность, соединенная с внутренним достоинством и настойчивым отстаиванием того, что он считал хорошим и нужным.
Среди попыток дать ответ на поставленный выше вопрос следует отметить оригинальные замечания Д. А. Левина, сблизившегося с покойным А. И. в последние годы. "Настоящая оригинальность натуры А. И., – говорит он, заключалась в особенном сочетании свойств, которое выходило из всех общепринятых рамок и шаблонов, разбивало общепринятые подразделения людей на категории и "типы". Обыкновенно у людей, посвящающих себя общественной деятельности, самый "темперамент общественности" содержит в себе примесь шумливости, тщеславия, честолюбия. В жизни приходится часто мириться с тем, что личное честолюбие и тщеславие являются своего рода эгоистической лигатурой, которая придает прочность чистому золоту альтруистических стремлений и склонностей, образующих чистую с т и х и ю чистой "общественности" и позволяет чеканить из этого золота ходкую монету.
А. И. был весь в "общественности", насквозь общественный человек. Все его сердце постоянно билось общественным, {21} миpским интересом, мирскою печалью. Это было поистине золотое сердце, в котором самый тщательный химический анализ не открыл бы и капли неблагородной свинцовой примеси." ("Еврейская Мысль", научно-литературный сборник, Ленинград, 1926 г.).
Можно ли было сказать про А. И., что он принадлежал к тому типу "тихих" людей, который рисуется в образе человека "созерцательного, пассивного, уступчивого, неспособного на упорную борьбу?" Нет, абсолютно нет. "В нем поражала не только доброта, мягкость, но и неутомимая активность, настойчивость. Все в нем чувствовали также твердое, непреклонное чувство, отчетливое сознание своего человеческого достоинства. Достаточно было посмотреть на его открытое лицо, кроткое выражение глаз, чтобы убедиться, что у него нет ни малейшей надменной черточки, даже складки, в которой выражалось бы сознание своего превосходства или желание навязать его другим".
И прав был тот же автор, указавший, что А. И. "уважал человеческое достоинство в каждом человеке, на какой бы ступеньке общественной лестницы или умственной иepapxии тот ни стоял. Он не был по натуре партийным человеком и помогал людям всех партий и всем группам в той мере, в какой они соответствовали его представлению о добре и правде".
Друзей и почитателей он имел поэтому во всех кругах: начиная от столичных "верхов" (в великокняжеских и аристократических дворцах), от баронов Гинцбургов и других представителей haute finance до бундовцев и пролетариев всех оттенков.
А. И. всегда находился в гуще партийных столкновений и раздоров, – но меньше всего он был человеком диалектической складки. Он сам почти никогда не спорил, не препирался – "никакие диалектические хитросплетения, – как писали о нем, – не могли его сбить с верного пути". Он стоял н а д всем этим. У него "в глубине души был таинственный компас, неизменно указывавший наиболее верный путь человеческому назначению, путь человеческого достоинства и душевного благородства". В этом талисмане следует искать тайну влияния А. И. на людей самого разнообразного положения и характера. {22} А. И. – как сказал о нем Л. Я. Штернберг – был полным, характерным "представителем той гуманной культуры, которая теперь как будто всюду клонится к закату, и в глазах тихого Александра Исаевича сиял тихий вечерний свет этой культуры".
Не доживем ли и мы – после переживаемого заката – до той зари, когда снова появятся в нашей среде люди типа Александра Браудо: – люди с благородным заветом – тихо, незаметно творить кругом добро, и невидимо бороться против насилия и несправедливости?..
Л. Брамсон.
{23}
МОИ СНОШЕНИЯ С А. И. БРАУДО
(П. Милюков)
Судьба свела меня довольно поздно с А. И. Браудо, и я не могу похвалиться особенно близкими отношениями с этим замечательным человеком. Его обычная сдержанность и какая-то прирожденная застенчивость, мешавшая ему открывать свой внутренний мир, не позволяла в сношениях с ним переходить через известную границу. Тем не менее, я могу сказать, что, познакомившись, мы как-то сразу нашли простой дружественный тон, который и не изменялся до самых последних наших встреч.
Вероятно, нашему быстрому сближению содействовала и та обстановка, в которой мы впервые встретились. Я – прирожденный москвич, и в Петербурге на жительство попал только после своего заграничного пребывания в Болгарии, т. е. в самом начале XX века. Скоро я попал в тюрьму, а эатем жительство в столице мне было запрещено. Я поселился недалеко от столицы, на станции Удельной, и здесь мы оказались соседями по даче с семьей А. И. Мои дети играли с детьми Браудо, и скоро, конечно, между нами завелись непосредственные сношения. По доброжелательному характеру А. И., по сходству наших политических взглядов, и по одинаковому направлению нашей общественной деятельности эти сношения только и могли быть самыми дружественными.
В свою национально-еврейскую работу, носившую частью конспиративный характер, А. И. ни тогда, ни потом меня не посвящал; но он был русским евреем того поколения, когда различие национальностей не только принципиально отрицалось в нашем политическом круге, но просто не замечалось и в бытовом и культурном отношении. Мы сообща {24} делали русское политическое дело, одинаково нам близкое и одинаково нужное для достижения общих целей. Все это тем более сближало, что окружала нас враждебная атмосфера старого режима и, лицом к ней, мы были естественными союзниками. Вот почему было бы просто невозможно отделить, что в то время делалось для специально еврейских и для общерусских задач. Мы работали с А. И. плечом к плечу, и объединила нас в тогдашнем, довольно тесном литературно-политическом круге Петербурга атмосфера полного и безусловного взаимного доверия.
Мы перенесли это, уже сложившееся настроение и в те годы, когда стала возможна открытая политическая деятельность. В промежутке, в 1903-1905 гг., меня оторвали от петербургских друзей поездки в Англию, Америку и на Балканы. Вернувшись в Poccию в самый разгар политической борьбы, я снова нашел в А. И. не только старого друга, но и верного союзника.
Расскажу только один эпизод тогдашнего нашего сотрудничества. Я редактировал газету "Речь", когда, после октябрьского манифеста, горячо обсуждался вопрос об осуществлении данных в манифесте политических обещаний. До нас доходили слухи, что перед созывом первой государственной думы правительство готовится поставить преграду ее учредительной деятельности опубликованием основных законов, долженствовавших заменить ту конституцию, в создании которой собиралась участвовать дума.
Было ясно, что преграды этому намерению будут поставлены достаточно крепкие, а настроение общественного мнения было тогда еще таково, что считаться с этими преградами оно не хотело. Роль радикального органа заключалась в том, чтобы своевременно раскрыть эти намерения правительства, – и тем самым попытаться изменить их.
И вот, в один прекрасный день А. И. Браудо принес нам в редакцию не более, не менее, как самый текст проекта основных законов, который он, благодаря своим разнообразным связям, раздобыл в самой лаборатории, в которой эта подготовительная работа производилась. Опубликование этого текста в "Речи" было громадной сенсацией – не только для молодой газеты, но и для всего общественного мнения. "Речь" выступила с своевременной и жестокой критикой проекта, – и настроение по {25} отношению к нему создалось в обществе настолько повышенное, что авторы проекта должны были внести в него кое-какие, правда, не особенно существенные изменения. Все же это была первая наша победа в преддверии ожидаемого парламентаризма, и этой победой русское общество было обязано Браудо.
Борьба с националистическими течениями в русской политике, проявление национализма в самой прогрессивной среде (Струве и "Вехи"), наконец, защита притесняемых национальностей на трибуне государственной думы, все это сближало нас еще более с сферой ближайшей деятельности Браудо. Мне не упомнить о многочисленных наших сношениях с ним по национальным вопросам – в частности, по еврейскому. Но имеется и внешний след этих сношений: мое участие в сборнике "Щит" (1916) большой статьей о "Еврейском вопросе в России".
Скоро после этого нас разделила русская революция 1917 г. Но и тут Браудо оказал мне лично большую услугу, которая, при ином ходе событий, могла бы иметь для меня огромное значение, но сохранила общественное значение и помимо этого. В дни победы большевиков над Временным правительством мне пришлось спешно покинуть квартиру и уехать из Петербурга. Это было началом моих скитаний.
Но в квартире, помимо всякой другой движимости, осталось самое ценное: моя библиотека, которую я собирал в течение более тридцати лет и которая достигла значительных размеров. Судьба огромного большинства этих частных библиотек известна; хорошо еще, если они пошли на полки букинистов, а то они были просто расхищены. Моей библиотеке посчастливилось – благодаря Браудо. В достаточно скором времени после моего отъезда он приехал на мою квартиру с грузовиком, погрузил библиотеку и бумаги, и, благодаря своему положению в Публичной Библиотеке, имел возможность свезти туда то и другое. Сперва, очевидно, предполагалось, что все это сохранится в неприкосновенном виде до моего возвращения; потом, когда это возвращение стало невероятно, часть библиотеки, содержавшая наиболее ходовые книги, была перенесена в читальный зал на общее пользование; другая, наибольшая часть, вероятно из отдельного помещения была рассортирована по предметам – и таким образом все же сохранена для научной работы. На такое употребление ее я, {26} конечно, жаловаться не могу. Мало того, когда прошли годы, в каком-то темном углу, куда Браудо поместил на сохранение мои бумаги, ревнители подобных поисков нашли их – и огласили во всеобщее сведение, что открыли "Архив Милюкова". Опять-таки, мне не на что было жаловаться, особенно после того, когда некоторые, очень важные для истории материалы оттуда, они напечатали в "Красном Архиве". Я получил возможность надеяться после этого, что и другой материал "Архива" не будет потерян для будущих исследователей, – особенно такие его части, как результаты моих археологических раскопок в Македонии, которые уж никакого политического значения иметь не могут. И вот, всем этим, повторяю, я обязан А. И. Браудо.
К несчастью, указанные последствия его заботы – столько же обо мне, сколько и о науке – обнаружились уже после его внезапной кончины.
После долгого, безвыездного сиденья в Петербурге Браудо наконец получил возможность в 1924 г. вырваться на временную командировку заграницу и хотел свидеться со мною в Париже. На мое горе, в эти дни я был в отъезде, и по возвращении получил только сообщение через друзей, что А. И. непременно повидается со мной на обратном пути из Лондона. Увы, давно подорванный неутомимой работой в самой неблагоприятной обстановке организм не выдержал этого возврата к нормальным условиям. 8 ноября 1924 г. Александра Исаевича не стало. Он умер, не вернувшись из Лондона.
И только этим слабым откликом на чествование его памяти, устроенное друзьями, я могу выразить мою сердечную, искреннюю благодарность – не только за то, что он для меня и для русского общества сделал, но и за то, чем он был и какую заметную нить вплел своей личностью, памятным своим прекрасным образом в нашу общую сокровищницу воспоминаний о тех бурных годах борьбы за свободу и правду, которые нельзя уже вычеркнуть из истории.
П. Милюков.
{27}
ЛИЧНОСТЬ А. И. БРАУДО
(Г. Слиозберг)
Не много встречается людей, которые за долгую жизнь, не имели бы недоброжелателей. Еще меньше таких людей, о которых после их ухода нельзя не вспоминать с умилением, проникаясь сознанием, что жизнь не так уже печальна, если она дает такие человеческие образцы. Одним из таких редких людей и был Александр Исаевич Браудо. Не осиротела та земля и не осиротел тот народ, который включает в себе, хотя и редкие, образцы, сочетающее в полной мере атрибуты доброты, терпимости и скромности.
Александр Исаевич Браудо, среднего роста, худощавый блондин, с чудными голубыми глазами, с улыбкой на тонких устах, с тихим голосом, всегда ровным и казавшимся спокойным даже тогда, когда сердце его усиленно билось от волнения, – производил чарующее впечатление. Он был всегда полон сочувствия к людской нужде, всегда готов был помочь; он был верным другом униженных и оскорбленных. Вся его психология, сложная и богатая, сводилась к тому, что он не мог равнодушно видеть человеческое горе, не выносил человеческой злобы, мягко и энергично боролся со всяким злом, будь это частное зло, общественное или государственное. Браудо не принадлежал духовно одной только национальности, он любил все человечество, служил ему, стараясь облегчить печаль и нужду, где бы она ни была и кто бы ее ни испытывал. И если ни в какой другой области Браудо не проявлял столько энергии и не развил такую деятельность, как по отношению к народу, к которому он по рождению принадлежал, то это не потому, что он был духовно связан с еврейским {28} народом боле, чем с другими народами России, находившимися под игом произвола прежнего режима, а потому, что никакой другой народ в России не испытывал столько горя и нужды, как евреи.
Единственный сын популярного врача во Владимире, Браудо вырос далеко от еврейской среды, в атмосфере, не соприкасавшейся ни в каком отношении с еврейством. Свои университетские годы он провел в немецкой сфере тогдашнего дерптского университета. Только там начал он знакомиться с историй еврейства, историей, которая так преисполнена горя и страданий, что не могла не оставить в чуткой душе А. И. Браудо глубоких следов. И когда он, по окончании университета, переехал в Петербург, он впервые оказался в среде еврейской интеллигенции, в одном из кружков, посвящавших свои мысли и свою деятельность культурным интересам еврейства и улучшению его материального состояния.
Поверхностному наблюдателю могло казаться, что Браудо – человек раздвоенный, как еврей и русский гражданин. Но в личности Браудо никакого раздвоения не было. Принадлежность к еврейству, сочувствие еврейскому горю сливались у него с горячей любовью к России, с ненавистью к насилию и к правовому произволу, с глубокой симпатией ко всем гонимым народностям. В еврейском бесправии он усматривал зло, которое отравляет не только жизнь евреев, но и разрушает моральные основы всей общественной и государственной жизни. Браудо осуществлял собой тип человека, преисполненного теми идеалами, которые предвозвещены были тысячи лет тому назад еврейскими пророками, открывшими человечество в человеке.
По прибытии в столицу Браудо, снабженный рекомендациями дерптских профессоров, сделался домашним учителем в домах некоторых высокопоставленных особ. Его быстро оценили, и несмотря на усилившиеся в середине 80-х годов антисемитские настроения, он получил назначение по министерству народного просвещения и поступил на службу в Императорскую Публичную Библиотеку, где работал до конца своей жизни, быстро восходя со ступени на ступень, и скоро стал заведующим отделом "россика", т, е. литературы о России и русских на иностранных языках. В {29} качестве библиотекаря Публичной Библиотеки, он неминуемо должен был входить в сношения со всем литературным и журнальным миром. Его мягкое, внимательное отношение ко всем сталкивавшимся с ним по его службе быстро привлекли к нему симпатии всех. Браудо стал общим любимцем, с которым все делили свои литературный и житейские невзгоды.
И вот он, обремененный семьей, живя на скудное жалованье по службе и заработки от частного преподавания, уделяет из своих крох все, что мог, тем, которым тяжело жилось. Мы все помним Браудо, который свободные от службы часы, в частности утренние, посвящал беготне по разным банкам и учреждениям, чтобы выхлопотать кредиты для нуждающихся литераторов и ученых, проходивших тяжелую полосу жизни. Симпатии, которые внушал Браудо, достигали цели. Браудо ручался по обязательствам направо и налево и поэтому вечно был обременен заботами о доставании новых кредитов для покрытия прежних займов или для их возобновления. Забывая свое собственное затруднительное материальное положение, он не щадил своих сил и своего влияния для облегчения положения сотен литературных и научных деятелей в столице.
Тесные связи, которые Браудо имел с высоко стоявшими в служебной иepapxии деятелями, давали ему возможность влиять в отдельных случаях, где справедливость сталкивалась с неправотой, где давало себя знать влияние политических реакционных тенденций, где проявлялся режим произвола, а иногда и насилия. Браудо всюду принимали, все знали его доброе сердце, и его вечные хлопоты не казались никому неожиданными или неуместными.
Браудо был бесценным источником сведений о настроениях и мерах, предпринимаемых в разных правительственных учреждениях. Своевременное осведомление содействовало во многих случаях предотвращению мероприятий, которые еще больше отягчали бы положение преследуемых при режиме конца прошлого столетия и начала нынешнего. Заслуги Браудо в области облегчения существования угнетенных национальностей, – против которых направлялись стрелы реакции, – были чрезвычайно велики. Но в особенности волновало его отношение к еврейскому народу и к Финляндии. Последняя сделалась мишенью для реакционной {30} политики конца прошлого столетия, когда судьбами Великого Княжества ведал государственный секретарь Плеве и его ставленник, генерал-губернатор Бобриков. Наибольшее влияние Браудо проявлялось в области печати, благодаря его связям с литераторами и журналистами не только русскими, но и иностранными, осведомлявшими Европу о том, что делается в Рoccии. Можно утверждать, что Браудо – один из главных проводников общественного мнения в Европе по поводу событий, имевших место в России в эту эпоху.
Искренний демократ по своим политическим настроениям, Браудо был тесно связан с представителями правительственной оппозиции начала ХХ-го столетия, в особенности после манифеста 17 октября 1905 г. и открытия деятельности Государственной Думы и обновленного Государственного Совета. Его политическая работа, проходившая бесшумно, без внешнего оказательства, имела огромное значение. Примечательно то, что Браудо никогда не был предметом каких-либо явных полицейских репрессий. Общая любовь к Браудо, по-видимому, отражалась и на отношении к нему всех решительно кругов, которые видели в нем литературного и научного деятеля, доброго человека, всеми ценимого и всеми любимого.
Я воздерживаюсь от перечисления ряда случаев, когда Браудо оказал неоценимые услуги освободительному движению и положению многих категорий угнетаемых лиц. Но я не могу воздержаться от того, чтобы не упомянуть особо его работу во время великой войны. Искренний русский патриот, он не был дефетистом.
Но его человеческое чувство глубоко возмущалось теми актами неслыханного насилия над миллионами мирных жителей, имевших несчастье очутиться под властью главного командования в военной зоне и в близком тылу. То, что творило главное командование с еврейским населением, во многих районах сплошь поднятым с мест и загнанным в скотские поезда, блуждавшие по всей западной России, не поддается описанию. И Браудо вместе с другими еврейскими деятелями изыскивали способы смягчения разразившегося несчастья истребления тысяч стариков и детей, лишенных крова и хлеба. Единственный способ борьбы против этого неслыханного варварства, – против которого, впрочем, возражало и центральное правительство, не сумевшее {31} ограничить произвол главного военного командования под водительством Янушкевича, начальника Штаба Верховного командующего, – было осведомление союзников о создавшемся в России в тылу армии настроении, гибельном для успеха оружия союзников. И только благодаря Браудо в европейскую печать – английскую и отчасти французскую – проникали сообщения, касавшаяся этого бесчеловечного обращения с еврейским населением Западного Края.
Октябрьский переворот 1917 года тяжело отразился на психике этого истинного демократа и доброго человека. Бессудные казни и террор тяжко отозвались на его чуткой душе. Но он превозмог себя и остался в России, продолжая свою работу в Публичной Библиотеке, переименованной в Национальную. Но свойства натуры Браудо имели влияние и на большевистские круги. Положение Браудо осталось неизменным. Он был последние годы своей жизни далек от политики. Советское правительство доверило ему заграницей миссию, связанную с его службой в Библиотеке, и тогда, к безграничному удовольствию всех его друзей, он очутился в нашей среде в Париже и Лондоне. Но недолго мы имели счастье иметь его среди нас. Неожиданная кончина его в Лондоне в кругу дружеской ему семьи прервала связь его с нами. Но его образ жив в сердцах всех его знавших...
А все его знавшие были его друзьями, и память о нем не изгладится в их душах.
Г. Слиозберг.
{33}
ЧЕЛОВЕК ТОГО ВРЕМЕНИ
(Памяти А. И. Браудо)
(Ек. Кускова)
I.
А время это было замечательное... Напряженной, полной духовных интересов жизнью жила вся русская интеллигенция. Теперь люди, обожженные огнем революции, говорят: настоящих духовных интересов у интеллигенции не было, – все было политизировано, и вся "духовность" ограничивалась политикой. Это – неправда. Напротив, именно сейчас политика окрашивает все области духовной жизни и даже те, в которых ей, казалось бы, не должно быть места. Но в те времена, – такие теперь далекие! – люди были богаче и многостороннее: работа велась в самых различных областях науки и культуры, независимо от политики или в соседстве с ней, без подчинения и без смешения дисциплин.
Вот встает в памяти – как живой – образ человека того времени: А. И. Браудо. Прекрасный специалист в библиотечном деле и в то же время политик, тонко разбирающийся и в сложной обстановке, и в людях, делающих политику. Узкий специалист, педант в своем деле, и в то же время человек широкого кругозора и действенной энергии в делах общественных. В те времена такое сочетание встречалось часто: предреволюционная эпоха втягивала людей в общественное движение задолго до революции.
Первый раз я встретила покойного Ал. Ис. в квартире больших друзей нашей семьи Эм. Вен. и Вас. Як. Яковлевых-Богучарских. Это было в 1902 г., в Петербурге, где строился в то время "Союз Освобождения". В. Я. Богучарский, – {34} публицист и историк русского общественного движения, был душою новой организации, и в его маленькой квартирке на Песках можно было встретить людей самых различных слоев тогдашнего общества, – от князей Долгоруковых до подпольного социал-демократа или эс-эра. Престранное это было время... Над людьми веяло что-то сверхличное, особой связью связывавшее их личные отношения. Быстро завязывались знакомства, и столь же быстро люди понимали, зачем они нужны друг другу.
Собирались обыкновенно часов в шесть вечера; многие забегали "на минутку". Квартира была не только центром организации и пропаганды целей движения, но и центром информационным. В один из таких вечеров пришел невысокий человек с большой головой, с большим лбом и удивительными "хрустальными" глазами. В руках его был кожаный портфель. При дальнейших наших с ним частых встречах этот портфель всегда присутствовал. Мы смеялись: портфель был полон сокровищ, неоценимых для движения. В этот портфель каким-то чудесным образом попадали и последние нелегальные журналы, и листки, и записи важнейших событий дня: Ал. Ис. был в курсе всех деталей правительственной политики и общественных настроений. И когда затем стал крепнуть "Союз Освобождения", человек с "хрустальными" глазами, с умом критическим и в то же время хорошо угадывающим все возможности для положительных действий, – стал незаменимым элементом движения. Мы стали видеться часто, и на собраниях, и в узком кругу друзей. Помимо делового значения, эти встречи всегда оставляли в душе ощущение какой-то особой человеческой простоты, прямоты и ласковости. С Ал. Ис. нельзя было хитрить или дипломатничать людям, к этому склонным. Посмотрит бывало на такого "хитреца", и, улыбаясь, отведет ненужный штрих:
– Вам дали неверную информацию: дело, ведь, обстоит вот как... Любили мы также его шутки: всегда легкие, остроумные, никого не обижающие, но метко схватывающие действительно смешное. А смешного в русском общественном движении было не мало: движение молодое, без долгой практики, без особой общественной воспитанности...
В этих шутках он {35} соревновался с покойным Л. И. Лутугиным, – также деятельным участником "Союза Освобождения". Шутки обоих остроумцев ходили по городу и часто прилипали к человеку, ими задетому, надолго. Появилась, например, на кафедре Тенишевского училища изящная, прекрасно одетая А. М. Коллонтай с горячей речью:
– Мы, женщины-пролетарки...
И тотчас же Л. И. Лутугин, прищурившись, изречет:
– Эк, испортили ей классовое самосознание!..
А Ал. Ис. добавит:
– Живое опровержение теории Маркса... Кажется, дочь или жена генерала?
Иногда шутки его были грустны... Когда заходила речь о борьбе с антисемитизмом, он всегда говорил:
– Бороться надо... Но – поверьте – еврей всегда будет в ответе: если движение будет успешно, разные неудачники непременно скажут: "евреи захватили все в свои руки!" Если будет провал, – евреям не избежать погрома. Еврей – всегда в ответе при поисках виновного.
– Вы – пессимист, Александр Исаевич.
– Нет, я – еврей...
II.
К 1900 годам революционное движение рабочего класса и левой интеллигенции было уже в полном разгаре. Стачки, демонстрации, убийства представителей власти чередовались с какой-то нарастающей последовательностью. И только "середина", – скорее оппозиционные, чем революционные слои общества, – в пассивно-созерцательном состоянии стояли между этими двумя ожесточенными борцами: революционерами и правительством. Впрочем, состояние некоторых элементов этой середины было не вполне "созерцательным" : пассивные в своих собственных действиях, они были весьма активны в содействии самым крайним актам революции; террористы могли найти укрытие в весьма фешенебельных квартирах так называемой "буржуазии".
Спрятать нелегального, прокламации, или дать квартиру под ультра-тайное собрание – сколько угодно, в этом революционеры никогда не испытывали недостатка. Деньги? Пожалуйста, – сколько угодно. Только {36} убивайте людей, нам надоевших и мешающих "прогрессу" страны и нашим собственным устремлениям. Каковы были эти устремления, – понять иногда было трудно: неясность представлений о будущем у отдельных сочувственников революции доходила часто до размеров полного невежества в области политики. Конституция, – да, но какая? Левые с давних пор требовали республики и полной порции всех свобод, вплоть до собраний на открытом воздухе и непременно на рельсах полотна железной дороги, как шутили тогда над этой "бескрайной свободой". Середина не вникала в детали программы. Убить Плеве это хорошо, он чему-то "ихнему" мешает. А вот земля – крестьянам, как стояло в тех программах, которые они прятали, – ну, это мы еще посмотрим...
Еще туманнее были такие понятия, как "профессиональный союз" или "гегемония пролетариата", – это, ведь, тоже было написано в прокламациях, но до сознания "среднего" сочувственника революции не доходило. Он сочувствовал "борцу", тому, кто разбивал "цепи", кто за "всеобщее счастье человечества". А какое это будет счастье, – там видно будет. Но что будет оно, – это непременно.
Люди, бичующие теперь "революционеров" и их пособников, совершенно не желают считаться вот с этим состоянием душ среднего российского человека в предреволюционную эпоху. Это состояние готовности идти за теми, кто обещает перемену жизни, создается вовсе не только одной пропагандой. Напротив, пропаганда падает уже на готовую почву, вспаханную каким-то невидимым плугом...
Но политики хорошо понимали, что это – лишь сырой материал для какой бы то ни было политической деятельности, ставящей определенный цели и их достигающей целесообразными средствами. Люди, просто оппозиционно настроенные, не умели ни найти друг друга, ни связаться для вящего действия. Именно эту задачу связи и выявления – в п о л и т и ч е с к и х о к а з а т е л ь с т в а х – уже существующего недовольства и взял на себя "Союз Освобождения" внутри Poccии с его заграничным нелегальным журналом "Освобождение".
Журнал "Освобождение" редактировал П. Б. Струве, специально для этой цели посланный земскими и общественными кругами сначала в Штутгардт, а затем в Париж. Для его транспорта в {37} Росcию и в особенности для широкого в ней распространения нужно было создать весьма большой аппарат, приспособленный и для конспирации, и для открытых общественных выступлений, и для пропаганды идей Союза. Такой аппарат и был создан. Центр его находился в Петербурге, внушительное отделение его – в Москве, и затем группы или отдельные уполномоченные во всех важных провинциальных пунктах. Концентрация оппозиционных сил пошла быстро...
Диапазон объединения – от сочувствующих идеям Союза известнейшего земца Д. Н. Шипова и графа Гейдена до входящих в "ячейки" социалистов-революционеров и соц. – демократов. Последних, впрочем, было в Союзе очень мало: они всегда держались сепаратно, "не пачкаясь" связью с "буржуазией". Тогда они еще не знали, или не понимали, что для всякой общественной работы контакт или даже прямая коалиция с соседями необходима: единый фронт французского типа тогда pyccкие социал-демократы не признали бы.
Постепенно работа "Союза Освобождения" стала давать результаты: рядом с бесформенной массой "оппозиционеров" стало складываться прочное конституционное ядро с определенными кадрами. В № 1-м журнала были помещены два заявления, определявшие работу Союза и его porte-раrоl'я – органа. Первое заявление от редактора, П. Б. Струве. Оно гласило, что журнал посвятит свои силы борьбе за освобождение родины от политического гнета, за свободу личности, за свободу общественного развития. Статья кончалась декларацией: "Пусть национальное освобождение будет открыто провозглашено общим делом отцов и детей, революционеров и умеренных. Пусть насилию, унижающему наш народ и извращающему всю нашу жизнь, будет брошен в лицо соединенный вызов, будет противопоставлена единая борьба. Такого вызова оно испугается, перед такой борьбой оно не устоит."
