Текст книги "Знак равенства"
Автор книги: Александр Мирер
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Мирер Александр
Знак равенства
Александр Мирер
Знак равенства
Василий Васильевич уходил с вечеринки недовольный и много раньше, чем другие гости-сослуживцы. Слишком много там пили, по его мнению, а кассир Государственного банка должен быть воздержанным, как спортсмен. С похмелья и обсчитываются. Весь вечер Василий Васильевич помнил, что завтра в институтах день получки, и незаметно удалился при первой же возможности.
Он повздыхал, стоя на полутемной площадке, и стал спускаться, оглядываясь на блестящие дверные дощечки, – дом был "профессорский", строенный в начале столетия. Слишком высокие потолки, слишком большие комнаты, широкие лестничные марши.
– А не водился бы ты с начальством, Поваров, – бормотал он, выходя на улицу.
Каменные львы по сторонам подъезда таращили на него пустые глаза. У правого была разбита морда.
– Разгильдяи, – сказал Василий Васильевич, имея в виду не только тех, кто испортил скульптуру.
Вечер был разбит, испорчен. Василий Васильевич был неприятно взбудоражен всем этим – потолками, бутылками, орущим магнитофоном, – и разбитая львиная морда оказалась последней каплей. Домосед Василий Поваров внезапно решился пойти в кино на последний вечерний сеанс, чтобы отвлечься.
Он плохо знал этот район и побрел наудачу, высматривая постового милиционера. Как назло, всех постовых будто ветром сдуло. Василий Васильевич начал плутать по старому городу, сворачивал в узкие переулки, неожиданно возникающие между домами, и все более раздражался, не находя выхода на проспект. Фонари мигали высоко над головой, в подворотнях шаркали невидимые подошвы, и белые лица прохожих поворачивались к нему и опять исчезали в темноте. Впервые за много месяцев он был ночью вне дома. Он осторожно оглядывался и убыстрял шаги, проходя мимо темных подворотен и молодых людей, неподвижно стоявших у подъездов, и совсем уже отчаялся, когда увидел, наконец, постового.
Милиционер стоял на мостовой в двух шагах от фонаря. Он держал в руке спичечный коробок и папиросу и смотрел вверх на освещенные окна. Привычно официальный вид милиционера – фуражка, темный галстук и белые погоны вдруг успокоил Поварова. Он понял, что время еще не позднее, и вовсе не ночь глухая, в вечер как вечер.
Василий Васильевич решительно шагнул с тротуара на мостовую.
– Будьте добры сказать, есть ли поблизости кинотеатр?
Милиционер повернул к нему голову. Он не взял под козырек, и это тоже рассердило Василия Васильевича.
– Кинотеатр? – милиционер потряс коробком, зажег спичку и быстро, внимательно посмотрел Поварову в лицо. Спичка погасла. – Нет здесь кинотеатра. – Он затянулся папиросой, держа ее в горсти так, чтобы осветить лицо Василия Васильевича. – Ближайший кинотеатр на проспекте.
Василий Васильевич пожал плечами и двинулся к проспекту. Как только он свернул в очередной переулок, кто-то догнал его и пошел рядом. Поваров с испугом оглянулся.
– Извините, конечно, – вполголоса сказал низкорослый человечек. Он покачивался и беспокойно шуршал подошвами. – Кинозал имеется. Я вижу, милиционер-то нездешний... И провожу, если желаете. По этой стороне, один квартал всего...
– Нет, нет, я сам дойду, большое спасибо, – сказал Василий Васильевич.
Человек отстал, но его шаги шуршали неподалеку, и за перекрестком он снова оказался под рукой.
– Вот, вот он, кинотеатр. Вот дверь, здесь.
Что-то в нем было нарочитое. Вином не пахнет, но говорит, как пьяный.
– Спасибо, я не разберу... Темно совсем.
– Электроэнергию экономят, заходите.
– Спасибо, – сказал Поваров и вошел.
Видимо, сеанс уже начался. В кассовом вестибюле светил пыльный желтый плафон. Кассирша пересчитывала деньги за окошечком.
– Один билет, – сказал Василий Васильевич. – Не слишком далеко и в середине, если можно.
– Зал пустой. Выдумали кино в такой глуши, – сказала кассирша. – Сборов нет, сиди здесь до полуночи. Какой вам ряд?
Опять что-то ненастоящее мелькнуло в ее голосе и в звоне монет на столе.
– Десятый-двенадцатый, – нерешительно сказал Поваров. – Какой фильм у вас идет?
– Не слышу. Говорите в окошко.
Василий Васильевич нагнулся, посмотрел через окошко на кассиршу. У нее были круглые руки, блестящие от загара; волосы глянцево отливали под яркой лампой. Она перестала считать деньги, подняла глаза и вдруг охнула.
– Я сейчас. – Она быстро повернулась, приоткрыла дверь и поговорила с кем-то, встряхивая головой и указывая назад, на Василия Васильевича. Он с удивлением следил за этими странными действиями. Он уже не ощущал тревоги или недовольства и даже напротив – ему было приятно смотреть на спину кассирши, округлую и тонкую, и на черные волосы, затянутые в гладкий пучок.
Нелюдим и домосед был Василий Васильевич. Вечерний поход в кино представлялся ему приключением каким-то, авантюрой, и потому его не удивляло, что авантюрное настроение как бы передавалось окружающим, что усталая красавица-кассирша была встревожена его появлением. Женщины любят пьяных и одиноких – эта старая ложь сейчас не казалась Поварову пошлой. В ней было утешение.
Кассирша обернулась, покивала Василию Васильевичу и исчезла. Скрипнула дверь, каблучки простучали по кафелю, она уже стояла рядом с ним в вестибюле.
– Вы уходите? – он спрашивал с надеждой и некоторым испугом.
– Я провожу вас в зал.
– А билет?
– Вам билета не нужно. Пойдемте.
Рядом кто-то хихикнул. Позеров повернулся. Совсем близко к нему стояла еще одна женщина – пожилая, в шляпке – и хихикала, прикрывая рот ладонью.
– В чем дело?
– Вот шутник! – хихикала шляпка.
– Что здесь происходит?! – вскрикнул Василий Васильевич.
– Идемте, – решительно сказала кассирша.
Настолько рискованным и неприличным показалось ему положение, что он попятился к выходу и растерянно спросил:
– Куда вы меня приглашаете?
– Конечно, в зал. Сеанс уже начался.
– Я не хочу, – отказывался Василий Васильевич.
Шляпка задыхалась от смеха.
– Идемте, идемте, – сказала кассирша. – Не надо скромничать, – она взяла его за руку и потянула за собой. – Идемте, ничего...
– Почему без билета, почему – ничего?
– Конечно, ничего. – Они уже вошли в зал.
– Вот. Здесь будет удобно, – сказала кассирша. Она разжала пальцы, легко толкнула его в плечо и исчезла.
– Сумасшедшая компания, – сказал Поваров.
Аппарат стрекотал, как цикада, белый экран неясно освещал ложу. Справа и слева блестели спинки пустых стульев. Василий Васильевич сидел, как в густом тумане, приходил в себя и посматривал на дверь – ему все еще хотелось уйти. В ложе тонко пахло духами. Он понюхал свою руку – те же самые духи. Потом все-таки пригляделся к экрану.
Широкое белое полотно было исчерчено неровными строчками.
Формула, понял Василий Васильевич. Вот оно что, это формула.
Он внезапно успокоился, хотя формула была совершенно ему неясна, и сосредоточенно потер подбородок мизинцем. Длинные крючки интегралов, жирная прописная сигма... Каждый знак а отдельности был понятен, но все вместе выглядело сущей абракадаброй, и старая, забытая тоска уколола его. Как в те времена, когда он влюбился, бросил учебу и был счастлив, но все равно тосковал.
– ...Неизбежное разложение при переходе, – сказали за экраном.
– Правильно, – ответил низкий, ровный голос. "Удивительно знакомый голос", – подумал Василий Васильевич. Он все смотрел на формулу – как будто в ней была разгадка этих странностей.
Луч прожектора мигнул, стало темно. На экране – комната. Просторный кабинет, книжные полки по трем стенам, переносная лестница. На большом столе горит неяркая лампа, и людей почти не видно. Они прячутся в тени глубоких кресел и ждут чего-то, опустив седые головы. Неподвижные, туманные, как на любительской фотографии. Стучат часы, и в светлом круге на столе – рукопись, надкусанное яблоко и стопочка чистой бумаги.
– Все равно, – говорит тот же знакомый голос. – Дело надо закончить. Переход человек – человек...
Дальше Василий Васильевич не расслышал – то ли хмель его закружил, то ли что другое, непонятное, – как будто его стул стремительно проваливался в бездонную шахту, и вдоль гулкой ее черноты отдавались гулкие голоса ухали, бормотали, грохотали в самые уши... И, единым мигом пролетев мимо них, Василий Васильевич опять сидел твердо на стуле и переводил дух.
На экране что-то изменилось. То, чего ждали эти двое, наступило. Они стояли посреди кабинета на толстом ковре, глядя друг на Друга в упор. Справа – Бронг, слева – Риполь. Их имена Василий Васильевич узнал неизвестно откуда – ничего не выражающие, птичьи имена...
– Повторяю, – говорит Бронг. – Я хочу опробовать на себе трансляцию человека.
Он отходит в глубину комнаты, и, когда аппарат показывает крупным планом его лицо – неясное, как скверное клише, с темными глазницами, Поваров вздыхает и сжимает подлокотники.
Несколько секунд тишины, потом Риполь говорит просительно.
– Это шутка.
– Нет.
– Я отказываюсь слушать. Безответственность, безумие...
– А, бросьте, Рип. Разве я похож на сумасшедшего? – легко отвечает Бронг.
– Не знаю, – угрюмо говорит Риполь.
– Ну, вот, не знаю. Ладно. Я не надеялся, что вы согласитесь сразу. Давайте по пунктам. Первое. Мы передавали всю гамму – от амебы до шимпанзе. Передавали кроликов на пятьсот километров. Приспело время проверить аппараты на Homo Sapiens? Да или нет?
– Не знаю, говорю вам – не знаю!
– Врете. Давно пора. Вы надеялись, что я выкручусь, обойду принцип дополнительности, найду способ передавать, не уничтожая образец? Так? Молчите? Вы проверили формулу? Созидание – знак равенства – уничтожение. Кого же нам уничтожить во имя науки? Симплицию? Ваш ответ, Риполь...
– Господи! – говорит Риполь с отчаянием. – Зачем все доводить до абсурда? Нельзя – значит, нельзя.
– И опять врете. Можно. Это назрело, как фурункул. Если мы завтра не разобьем аппарат кувалдой, послезавтра туда засунут бедняка – за деньги. Или каторжника. Проверят! Рип, мы же не фашисты, мы врачи в конце концов. Надо уж нам, если начали, дружок... Будет Бронг-дубль. И ничего страшного.
Он улыбается и заканчивает церемонно:
– Я бы вас не беспокоил просьбами, но кто-то должен управлять аппаратом.
– Хорошо... Назрело, как фурункул... краснобайство! Я должен управлять процессом, который превратит великого ученого в полуидиота. Это ужасно, разве вы не понимаете?
– Ужаснее отступить у самой цели. Мы двадцать лет работали на одну цель... Послушайте, как это звучит: "Передача человека на расстояние", доктора медицины Бронг и Риполь, Передача человека... Сегодня же ночью поставим опыт, Риполь.
– Бред... Бред и бред! В конце концов почему вы, а не я?
– Мое право, – отвечает Бронг, и Риполь пожимает плечами: все верно, это его право.
...Поварова опять закружило, но не так сильно, как первый раз, и он различает голоса в гулком пустом пространстве:
– Что... делать... дальше... – грохочет голос Риполя.
– Клиника Валлона... место оплачено... потеря памяти... потеря памяти...
– Старческая потеря памяти, – слышит Василий Васильевич. Он вытирает лоб рукавом пиджака. Кажется, прошло...
– Невинный диагноз, – продолжает доктор Бронг. – Через год-два я вылечусь. Валлон прославится... Я не верю, что интеллект исчезнет при переходе. Что-то должно остаться, какие-то следы. Кот Цезарь меня узнал, бедняга шимпанзе не разучился есть ложкой, а Бронг...
– Начнет говорить по-русски или на санскрите.
– Хотя бы. Я неплохо знаю русский...
Стучат в дверь. Врачи поспешно садятся – старший слева у стола, младший немного поодаль.
– Ритуальное действо, – ворчит Бронг. – Войдите, сестра.
Девушка в белом халате ставит поднос на письменный стол.
– Кофе... Доктор, вы не съели свое яблоко!
– Не съел. Как всегда.
Девушка смеется. Она очень хорошенькая, и Василий Васильевич первый раз легко вздыхает и поднимает брови. Удивительно милое личико!
– Придется съесть, доктор, – она решительно включает верхний свет и берет яблоко со стола.
– Предложите доктору Риполю.
– Опять! Такое превосходное яблоко...
– Сестра Симплиция, скажите, кто это? – Риполь встает, руки в карманах. – Вот, вот, этот господин, который отказывается от вашего яблока.
– О! – Симплиция улыбается. Крупным планом ее хорошенькое личико, а потом хмурое лицо Бронга.
– Этот господин – мой шеф, величайший ученый нашего времени. Создатель машины "Диадор", биологического диссоциатора-ассоциатора. Но это секрет. Угодно спросить что-нибудь еще?
Бронг поворачивает лицо, и Василий Васильевич в изумлении, почти в ужасе смотрит на свои худые пальцы, трогает свои щеки, закрывает глаза, чтобы не видеть, потому что лицо на экране – его лицо, и его пальцы лежат на его щеке. Он открывает глаза и, как в дурном затяжном сне, ясно видит свои морщины, резко прочерченные от носа вниз, и тонкие губы, и даже свою повадку – доктор Бронг задумчиво водит мизинцем по подбородку.
– Никогда бы не поверил, – бормочет Василий Васильевич и внезапно находит различие. Конечно! Полного сходства не бывает, это исключено, и вот, пожалуйста, у двойника прямые брови, а сам Василий Васильевич всегда гордился одной своей черточкой – левая бровь у него приподнята и чуть изогнута, и это придает его лицу тонко-скептическое выражение. "Нечто дьявольское", – как говорила Нина, и сейчас он будто слышит ее голос: "Ты у меня – красивый".
"Боже мой, это сущий бред, – думает Поваров, – шляпка, кассирша, двойник, и причем тут Ниночка?"
– ...Я уверена, конечно, так и будет! – говорит тем временем Симплиция. – "Диадор" – ключ к счастью человечества, мы все в этом уверены!
– Ладно, девочка, идите. Нам ничего не понадобится, до свидания.
– Я посижу на всякий случай.
– Ступайте домой, до свидания.
Она подходит к двери, оглядывается и в непонятной тревоге смотрит и смотрит на него и чуть не плачет.
– Ступайте! – Бронг почти кричит. Испуганное детское личико прячется за дверью. Повернулась тяжелая медная ручка – львиная ляпа с кривыми когтями.
– Устами младенца! – Риполь очень доволен. – Глас народа – глас божий.
– А, глупости! Ключи счастья... Почему мы не остановились на амебе? Глупая, детская недальновидность!
– Никто не смог бы остановиться.
– Кто знает? Был у меня период сомнений, Рип, но я легкомыслен и сентиментален. Куча предрассудков! Я слишком любил старика, Риполь. Я говорю о Винере. Знамя, выпавшее из рук, и прочее. И вот что еще. Передать человека по радио – это великолепно, дух захватывает, но зачем, какой будет толк? Мало нам телевизоров? Не передать надо, а создать по образцу, не разрушая его. Оживлять мертвых, дружище. Мгновенно заращивать раны, творить заново глаза, вытекшие из глазниц; ноги, оторванные снарядами и отрезанные машинами. Люди в долгу перед наукой, и наука в долгу перед людьми. Плутоний, напалм, лучи смерти созданы в таких кабинетах. Око за око, зуб за зуб! Я хотел заплатить общий долг ученых.
Бронг ходил по кабинету кругами, не останавливаясь, легким, широким, размашистым шагом, и Василий Васильевич залюбовался им и подумал, что сам он давно так не ходит, и давно уже знакомые дети на бульваре говорят ему: "Здравствуйте, дедушка". Двойник... Боже мой, какой я ему двойник! Месячный отчет, пенсия близко – вот и все мои тревоги. Мелкие заботы, ничтожные дрязги...
– ...Не удалось, не вышло – пусть так, но бесполезность – вот это отвратительно! Простой пользы, и той нет... Мой дед был акушер, на прогулках показывал мне тростью – смотри, внук, этот парень родился почти что мертвым. А что умеем мы с вами? Играть в кошки-мышки?
На экране белая эмаль и стеклянные стены лаборатории. И кролики. Без конца кролики. Руки, обезличенные резиновыми перчатками, держат их за уши – мертвых кроликов, живых кроликов, мокрых, сухих, опутанных проводами, испуганных и безразличных. Горят газовые горелки, отражаются огни в лабораторном стекле, и снова рука в хирургической перчатке поднимается над рамкой экрана. Полосатый кот свисает с руки, мокрая шерсть дыбом. Мелькает веселая обезьяна, хохочет, раскачиваясь и выставляя здоровенные клыки...
– ...Кошки-мышки, – угрюмо повторил двойник.
До чего похож, какое редкое сходство! Не удивительно, что кассирша приняла Василия Васильевича за актера и провела без билета прямо в ложу. Одна из загадок решилась, к его удовлетворению. Но появились другие. Голос. Актер говорит с экрана его голосом – еще одно совпадение? Тогда как объяснить удивительное чувство тождества ощущений? Встряхивая головой, Поваров убеждал себя, что фильм художественно очень слаб и тема неинтересная. Фантастика! Не любит он фантастику. Не хочет на это смотреть. Не хочет, не верит!
Тщетно. Отчуждение рушилось. Как будто он сам смотрел на себя с экрана захудалого кинотеатрика. Как будто он сам готовился пройти последний путь, признав бесполезным весь труд своей жизни. И говорил, убеждал, втолковывал: "Послушай... Жаль разрушать такой аппарат, не испробовав... Послушай! Другого выхода нет. Использовать его на благо невозможно. Использовать во вред очень легко. Смотри! Подойди к окну, посмотри из-за портьеры – вот они, двое в штатском..."
Василий Васильевич стоит с Риполем у портьеры и смотрит вниз. Напротив, в тени подъезда – двое в штатском, чины Особой канцелярии, и ничего нельзя поделать. Нет спасения. Двадцать лет они работают с Риполем и умеют только транслировать, и ничего больше. Не могут заживить самой малой раны, не могут созидать, нет! Только разрушение сопутствует трансляции...
– Я сам понимаю, шеф, – говорит Риполь. – На чистой науке долго не продержишься. Когда появились... эти?
– Сегодня утром. Завтра они будут здесь и начнут распоряжаться. Будет поздно, Рип. И будет вот что...
Рваная лязгающая музыка стучит за экраном, будто захлопываются тяжелые двери и падают крышки, окованные железом, и барабаны вдалеке тянут дробь тревоги или казни.
Наплыв. Человек в полосатой тюремной одежде валяется на каменном полу. Слышен голос: "Убрать! В "Диадор" его, мерзавца! Возьмете дубль на воспитание..."
Хохот. Голос договаривает, захлебываясь отвратительным смехом:
– Будет палачом, палачиком... Перевоплощение!
Наплыв. Легковая машина идет по шоссе, водитель курит. В зеркале видно, что далеко позади идет крытый грузовик.
В кабине грузовика офицер опускает бинокль и говорит в переговорную трубу:
– Включить. Дистанция триста метров.
Впереди на шоссе водитель исчезает, пустая одежда падает на сиденье. На воротнике рубашки дымится сигарета. Машина вылетает в кювет, переворачивается, горит. Мимо проезжает грузовик, офицер смотрит прямо перед собой, на дорогу.
– ...Понятно, Риполь? Проведете процесс. "Диадор" уничтожить, дневники сжечь... Кувалду возьмете в мастерской.
– Не могу, учитель. Я слабодушен, не могу. Пригласите другого ассистента.
– Не выйдет. Я хочу достойно уйти от этой мерзости. Первая проба "Диадора" на человеке в честь Винера. Вы это сделаете с блеском, Рип. Никто другой не справится.
Разговор идет спокойно, на приглушенных тонах. Так же тихо, почти неслышно, откинув голову и закрыв глаза, Риполь отвечает:
– Знаете, что? Идите к черту... учитель.
– Вот как... Дружище Рип, заставить я не могу никого, но вас я могу просить... Не понимаете? А вы знаете, что они сделают с тем, кто уничтожит аппарат? Кого, кроме вас, я пошлю на такой риск? Тюрьма, пытки и дилемма: восстановить аппарат или сгнить заживо? Подумайте, и не надо плакать. Подумайте, взвесьте еще раз. Нынешней ночью Валлон ждет нас обоих. Я уплатил ему за двойной риск, сегодня же он сделает вам пластическую операцию. Все готово – документы, одежда. Будете работать в его клинике. Отвечайте, я жду.
Опять двое сидят в кожаных креслах, и яблоко по-прежнему лежит на столе. Риполь вытирает глаза и складывает платок – внимательно и аккуратно, как было заглажено. Разворачивает, подносит к глазам и опять складывает...
– Идемте, – говорит Бронг. – Пора. Не нужно тянуть. Идемте, Рип. Я приказал поставить приемник и передатчик рядом, чтобы вы могли наблюдать их одновременно.
...В пустом кабинете раздувает ветром занавески, блестит колпачок авторучки, лежащей наискось у бювара, а врачи проходят приемную и спускаются по темной лестнице – Бронг впереди и в двух шагах позади Риполь. Они идут мимо стеклянных дверей по широкому больничному коридору. Сестры в монашеских чепцах встают из-за белых столиков. Они кланяются и смотрят вслед, и с ними смотрит Василий Васильевич. Вместе с сестрами и подслеповатой санитаркой в холщовом халате он смотрит вслед доктору Бронгу и одновременно чувствует, что все эти люди, двери и стеклянные столики смотрят вслед ему – как он идет, чтобы принять то последнее, что ему отмерено в жизни, и пусть это – последнее, но почему это – последнее, и ничего нельзя сделать насовсем, навсегда, а двое идут и идут, и глянцевый линолеум поскрипывает под их каблуками.
Открывается дверь. Седой человек, не оглядываясь, входит в нее, и Василий Васильевич понимает теперь, что путь ведет Бронга в будущее. Из прошлого в будущее. Есть прошлое у доктора Бронга, и поэтому есть будущее, но что есть у Поварова Василия Васильевича?
...Дверь закрывается медленно, как будто время пошло медленней, и он вглядывается в свое прошлое, и ничего не видит. Обрывки, кусочки. Университет, оставленный вовсе не из-за любви великой, а от лени и слабости. Потом одна работа, другая, и вот ему уже пятьдесят два, и что он такое? Кассир... Разве в том дело, что он простой служащий? "Спиноза шлифовал камни, Сервантес был солдатом", – думает Василий Васильевич, и почему-то его обдает безнадежностью. "Сервантес был простым солдатом, и у него была великая любовь, о которой теперь никто не знает", и он снова пытается вспомнить что-нибудь о себе, но тщетно. Ничего значащего нет позади, только короткие годы с Ниной и потом длинные годы без нее, и все уже потеряло смысл. Он хочет вспомнить ее лицо и видит только фотографию, ту, что стоит в нише буфета – смущенную улыбку и потускневшую ореховую рамочку.
Но поздно вспоминать. Путь окончен. Двое вошли в лабораторию, прогрохотала дверь, затянулись винтовые затворы на косяках. Поздно, поздно...
Высокий зал. Стеклянные стены, за которыми городская ночь мечется и прыгает огнями. Два блестящих длинных ящика посреди зала. Бронг осторожно кладет шприц и говорит голосом Василия Васильевича:
– Ну, вот. До свидания, дружище Рип. Спасибо. Не грусти. Я засыпаю... Начали...
Резкими, ловкими движениями Риполь укладывает его в правый ящик, швыряет вниз прозрачную крышку и сейчас же рывком посылает вперед рукоятку, а сам смотрит, вытянув шею... правый ящик, левый, и вот в правом мутнеет прозрачная жидкость, скрывая тело, а в левом мутная светлеет. Что-то лежит на дне.
Крышка отскакивает в пространство между ящиками. Риполь быстро, осторожно ведет рукоятку к себе. Он стоит у приборного пульта и напряженно следит за стрелками. Внезапно он оставляет пульт и перебегает к ящику. Рука в высокой резиновой перчатке ныряет под голову тому, кто лежит на дне...
Василию Васильевичу вдруг стало нехорошо – мутно, тошно. Он смотрел, вцепившись в подлокотники, как Риполь поднимает над дымящейся жидкостью его плечи и слепую голову. Со лба и редких волос стекала мутнея жижа.
Человек открыл глаза. Они были туманны, и веки еще закрывали зрачки наполовину, но левая бровь была приподнята и чуть изогнута, и это придало бессмысленному лицу скептическое и насмешливое выражение.
...Василий Васильевич вскочил и ударил ногой в дверь. Он еще успел почувствовать, что сидит в горячей ванне, голый, а Риполь смотрит прямо ему в лицо, но дверь ложи распахнулась, и он пробежал через вестибюль и очутился на улице. Послышалось хихиканье, замок защелкнулся со звоном и стуком.
Луна висела прямо над переулком. Поваров один стоял у подъезда, окрашенного в грязно-бурый цвет. Он подергал ручку – заперто. Он посмотрел вверх – никакого намека на вывеску кино. Старинный дом, ветхий, желтовато-серый.
Было совсем тихо, лишь стучали твердые шаги за углом. Маленькая вывесочка блестела у подъезда, но муть плыла в глазах – ничего не прочесть... Василий Васильевич дернул ручку – раз, другой, третий. Массивная медная ручка в виде львиной лапы с кривыми когтями...
– А, это вы... Что вам здесь нужно?
Милиционер шел по мостовой, придерживая полевую сумку.
– Не знаю, – сказал Василий Васильевич. – Как называется этот кинотеатр?
Милиционер смотрел на него с непонятным выражением в глазах:
– Кинотеатр? Пойдемте-ка отсюда...
Лейтенант бросил папироску и уже приготовился взять его за локоть, но тут дверь открылась, и целая толпа сразу выскочила на мостовую и окружила Василия Васильевича.
– Пойдешь под суд, – сказал Терентий Федорович.
Римма Ивановна вздохнула и ответила:
– Вместе с вами, директор.
– Я в уголовщине не повинен, почтеннейшая...
– Ну, Терентий Федорович, ну какая это уголовщина?
– Молчать! Гнать тебя надо из врачебного сословия! Девчонка!..
Римма Ивановна вздохнула в трубку. Вздох был усталый и виноватый, и Терентий Федорович смягчился.
– Где он сейчас, твой кассир?
– Спит в лаборатории.
– Опять гипноз? – прямо-таки взревел директор и, не дожидаясь ответа, приказал: – Ждите. Через полчаса приеду.
Он тут же опустил трубку, чтобы не слышать вздохов Риммы Ивановны; посмотрел на часы. Шесть тридцать утра – Давид Сандлер с шести за работой, к восьми тридцати отбывает в свою клинику, следовательно, ловить его надо сейчас. Он снова взял трубку и услышал встревоженный голос Рахили Сандлер.
– Рушенька, – льстиво и решительно сказал Терентий Федорович. – Да, это я, и совершенно ничего не случилось. Давид работает, конечно? Пригласи его к аппарату... ничего, совершенно ничего не случилось... экстренная консультация... хорошо, перезвоню.
Он выждал две минуты, пока Рахиль перенесет аппарат в кабинет – у Сандлеров телефонные штепсели в каждой комнате.
– Давид? Слушай, Додик... и не подумаю оставлять тебя в покое. Одевайся, почисть сюртучок веничком... да помолчи! Через четверть часа я заеду за тобой, да, очень важно. Выручай.
Он выглянул в окно – машина чинно стояла двумя колесами на тротуаре. Каждое утро он удивлялся, увидев ее на месте, – рано или поздно она сломается, наконец, и он сможет ходить пешком. Сегодня же пойдет обедать на своих двоих. Без прогулок – в его-то годы!
– Юбилеи, – проворчал Терентий Федорович. – "Тот, чей сегодня юбилей, мне всех других друзей милей..."
В этом году им с Давидом исполнилось по семидесяти пяти лет.
Постукивая тростью по лестнице, и отпирая машину, и прогревая двигатель, он готовился к тяжелому, длинному дню – ох, в недобрый час он согласился на директорское кресло!
...Он предвидел неприятности уже тогда, когда в подвале его института появилась новая табличка: "Лаборатория электрогипноза" – в несчастливом соседстве со студией кинолюбителей. У него были принципы. Одним из первых значился; "Только молодость способна на истинное творчество". В соответствии с этим правилом он и подписывал им ассигнования – немного, очень немного, скромно. Он разрешил им работать по ночам. Студентам-медикам, студентам-психологам, молодым инженерам. Отпустил к ним Римму – очень, очень способная девочка и красавица! Талант в сочетании с обаянием. Он знал, что молодые инженеры, энтузиасты, все поголовно влюблены в молодую начальницу и что окрестные радиоинституты платят тяжелую дань новой лаборатории. Хитростью, просьбами, обаянием они собрали в своем подвале такое количество электронного оборудования, что пришлось нанять нового завхоза, отставного флотского радиста. И спустя пять лет, когда "электронный гипнотизер" по всем критериям перекрыл любого живого и Римма Ивановна закончила докторскую диссертацию, тогда начались неприятности.
К тому времени лаборатория захватила уже весь подвал, оставив место лишь для киностудии. Возможно, это соседство и навело их на мысль – снять экспериментальный гипнофильм под названием "Транслятор Винера". В сущности, примитивная идея. На кинопленку, рядом со звуковой дорожкой, записывается программа для электронного гипнотизера, и каждому зрителю внушается автоматически, что он не только сидит в зале, но и действует на экране. Перевоплощается, так сказать, в любое действующее лицо, на выбор". По возрасту и наклонностям. Х-м... Незачем теперь утверждать, якобы он, Терентий Трошин, предвидел недоброе. Ничего он не предвидел! Резвился он, вот что. Резвился. Хихикая, предлагал сделать главным героем собаку – ему, дескать, хотелось бы перевоплотиться в хорошенького песика и перекусать своих милых сотрудников поголовно. Великодушно разрешил съемки в своем кабинете, в вивариях, в клиническом корпусе. Дальше – больше, сам согласился поиграть в главной роли... старый дурень... юбиляр. Но этой глупости – показывать гипнофильм неподготовленному пациенту – этой глупости он не санкционировал.
Точно через пятнадцать минут он подъехал к Сандлерам. Главный психиатр республики стоял у подъезда, задрав массивную голову, и оглядывался с крайним недовольством.
– Что случилось, Терентий?
– Садись, Давид, расскажу по дороге, – он перебросил трость на заднее сиденье.
– Никогда не езжу рядом с шофером, – сказал Сандлер.
– Садись, садись... Слушай. Нынешней ночью Римма Ивановна с компанией решили испробовать гипнофильм на неподготовленном пациенте. Заманили какого-то кассира с улицы...
– Возраст?
– Около пятидесяти.
– Дебил?
– Господь с тобой, Давид! Нормальный обыватель.
– Почему же такое легкомыслие? Зачем пошел?
– Обманом завлекли, убедили его, что в здании института кинематограф.
Сандлер гулко засмеялся.
– Смешно и грустно, Давид. Он вообразил себя Бронгом. Якобы он и есть ретранслированный ученый, понимаешь?
– Ein grobischer Skandal [огромный скандал (нем.)], – сказал Сандлер. Криминал налицо... Посмотрим, что можно сделать, старый хитрец.
Терентий Федорович пожал плечами. Почему же хитрец? В таком щепетильном деле естественно заручиться поддержкой сановного друга.
– Я запретил им предпринимать что-либо до нашего приезда. Пока что он спит.
Они вышли из машины и в полутемном вестибюле миновали кабинку вахтера, в которой прошлым вечером сидела Олечка-Симплиция, изображавшая кассиршу. Об этой подробности профессор уже слышал, но про балаган с "узнаванием" около кассы ему не рассказали – не осмелились. Прошли через конференц-зал – экран еще не успели убрать со сцены. Было слышно, как ночная вахтерша запирает за ними входную дверь, придурковато хихикает – бывшая пациентка, так и прижилась в институте.
– Богадельня, – сказал Терентий Федорович.
Еще по-ночному тихо было в здании. Из вивария доносился смутный лай собак и визгливое уханье двух шимпанзе. Но когда они подошли к подвальной лестнице, раздались громкие голоса и навстречу выбежала бледная Римма Ивановна. Увидев начальство, остановилась – слезы брызнули из глаз.