Текст книги "Зеленые скамейки"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Александр и Лев Шаргородские
ЗЕЛЕНЫЕ СКАМЕЙКИ

Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря.

У реки сидели русские и ловили длинных угрей.

У моря сидели пожилые евреи и ничего не ловили. Они обсуждали.

Что обсуждают евреи? Где достать корицу для штруделя. Как бы жили евреи, если б не убили Александра II Освободителя. Дикие цены на чернику на рынке в Майори. Отчего у Хрущева большой живот. Чересчур открытые купальники этого лета. Вынос тела товарища Сталина из Мавзолея.

– Я бы вынесла его сама, на своей большой спине, – говорила Хая-Рейзел.

– Хорошо, – спрашивал Исаак, – вы его вынесли! И дальше?

– В стране мало свалок? – недоумевала Хая-Рейзел.

Иногда евреи обсуждали, кем бы они стали, не родись они в России.

– Я вас уверяю, – качала головой Сима, – Иосиф бы работал Бен-Гурионом, а не на галантерейном базаре.

Седой Иосиф сидел рядом и тяжело вздыхал:

– Бен-Гурионом, – в голосе была ирония, – вы знаете, кем бы я мог быть?

Он посмеивался, но никогда не говорил «кем».

В конце концов всегда выяснялось, что на зеленых скамейках сидело несколько президентов Израиля, две-три Голды Меир, все семейство Ротшильдов и даже один Альберт Эйнштейн.

– Если б я кончил школу, – говорил Альберт Эйнштейн, – я бы таки стал Эйзенштейном.

– Эйнштейном, – поправляли его.

– Ну, Эйнштейном, какая разница?!

Не было такой темы, которой бы не касались евреи, но в основном они обсуждали проходящих.

Проходящие тоже были евреи. Все шли на берег дышать йодом – в те далекие годы йод продлевал жизнь.

– Что толку, что я уже девять лет продлеваю свою жизнь, – вздыхала Хая-Рейзел, – когда у меня так ломит спину? А моя мама прожила 96 лет, данкен Гот, и не дышала никаким йодом.

– Чем же она, простите, дышала? – интересовался Исаак.

– Навозом, – отвечала Хая-Рейзел, – мы тогда еще не вышли к морю, и жили не в Риге, а в Мозыре, где пахло не йодом, а навозом наших коров.

– Что, навоз продлевает? – удивлялась Сима.

Она была несколько глуховата.

Мимо проходила Белла – полуголая красавица в американском купальнике, все открывали рты и замолкали.

– У нее тетя в Нью-Йорке, – сообщала потом Хая-Рейзел, – владелица маникюрного кабинета.

Это была дивная картина – старые евреи на выкрашенных скамейках, вдоль асфальтового спуска к морю. Балтийский ветер освежал их прекрасные лица. Северное солнце освещало их последние годы. Среди них всегда сидела моя бабушка – в синем платке, в вязаной кофте, с усталыми ладонями на коленях.

– Рася, Рася, – кричала Хая-Рейзел, – куда вы смотрите, вот идет ваш внук, такой шейнер бохер, вы только взгляните.

– Я не хочу на него смотреть, – отвечала бабушка, – уйсгосс, он разрывает мое старое сердце.

– Фарвос? Он таки женился на той гойке?

– Причем тут гойка? Он опять не позавтракал. Он ничего не ест. Я еле вливаю в него стакан молока, и он целый день торчит на пляже. А дома хвареют клубника, камбала, картофельные оладьи, курица и пирог с маком.

– И кто же это все съедает? – спрашивал Иосиф.

– Он. Но вечером!.. «Таере, – кричала мне она, – подойди, у меня есть кусок леках!»

Краснея, я быстро проходил мимо.

Много лет я проходил мимо бабушки – молодой, загорелый, в рваных сандалиях и слушал эту певучую еврейскую речь, этот чудный язык, который пах уютом, фаршированной рыбой, семейным очагом, маминой ладонью, улыбкой отца. Он был пропитан теплом, горьким юмором и печальной иронией. Язык моей молодости, который я не знал. И ощущал только его музыку, его щемящую мелодию. Из-за него, может, я и приезжал в Ригу – в Ленинграде на нем не говорили. Старые евреи предпочитали ломаный русский.

– Где вы сухайте белье? – спрашивали одни.

– На веревка у духовкэ, – отвечали другие.

На взморье я купался не столько в заливе, сколько в ласковых волнах идиша. Они баюкали меня, успокаивали, уносили в какую-то неведомую страну, где нет печали. Со взморья я привозил с собой еврейские слова, интонации, они согревали меня где-то до ноября-декабря в моем суровом городе.

– Ву немт мен абиселе мазл? – напевал я на невских берегах, – ву немт мен абиселе глик?..

Серый город с удивлением взирал на меня.

В те годы на рижские берега съезжалась веселая компания курчавых ребят из Москвы, Ленинграда, Одессы – это была сборная евреев Союза.

Мы рассказывали анекдоты, ржали, издевались над милихой, гуляли с девушками и танцевали фокстрот, и жизнь была солнечной и бесконечной.

Возможно, так оно и есть…

Евреи на скамейках обожали нас, любовались нами и знали о нас больше, чем мы сами – они знали наше будущее.

– А, – вздыхала бабушка, – такой клигер ингеле учится в Текстильном! Что он там делает? Я вас спрашиваю, что он там делает с его головой! До сих пор не может отличить шерсть от крепдешина. Кем он будет?! Что он будет?..

– Он будет «а шрайбером», – спокойно говорила Хая-Рейзел.

– Чего вдруг?! – удивилась бабушка, – Текстильный готовит «а шрайберов»?!

– Почему нет, – отвечала Хая-Рейзел, – если Театральный готовит аникейв!

Иосиф начинал вращать глазами.

– Оставьте в покое мою Нелли, – он наливался кровью, – почему вам не дает покоя моя Нелли?!

– По-моему, я ничего не сказала, – Хая-Рейзел начинала крутить головой вправо-влево, – идн, я сказала слово «Нелли»?! Я сказала, что Текстильный может готовить «а шрайберов»… Ваш внук, Рася – Бабель. Посмотрите, как у него все время движется рука! Он же пишет, он идет и пишет!

– Вам не кажется, что у него рука движется справа налево? – спрашивала Сима.

– Он пишет на идиш, – объявляла Хая-Рейзел.

– Он его не знает, – говорила бабушка.

– А хицим паровоз! Русские шрайберы тоже не знают русского, а пишут. Все пишут!.. Иосиф, вот, кстати, ваша Нелли с Додиком! Вчера она была с Рувимом. В июне – с Кацем! Кто она, по-вашему – Святая Дева?

– Она «шейне», – объяснял Иосиф, руки его летали на фоне неба, – «шейне мейделе»! Она не виновата, что за ней все бегают! Шейне и аникейве – две разные вещи!

– Почему, бывают шейне аникейве.

– Ай, перестаньте, вы просто завидуете. Вы сидите на скамейке, а она снимается в кино. Помяните мое слово – она будет звездой.

– Что я и говорю! А кто такие звезды?..

– Ша, ша, – глаза Хаи-Рейзел теплели, – вот идет мой Изик, он тоже звезда, он учится в Москве на окулиста…

– Он гений, – продолжал Исаак, – он станет Филатовым, это мы уже слышали… Так он им не будет!

– Что вы знаете, шмоча?!

– Он будет раввином!

– Мишуге. После Первого Медицинского?

– Если Текстильный готовит шрайберов, а Театральный…

– Ни слова о Нелли! – вскакивал Иосиф.

– Успокойтесь, мы говорим о раввине, – отвечал Исаак, – это вылитый хасид.

– Что вы порете чушь, Исаак? – возмущалась Хая-Рейзел.

– Вы когда-нибудь заглядывали в его глаза? – интересовался Исаак.

– Его глаза?!! Я смотрю в них с утра до вечера!

– И вы не видите, что они печальны и мудры?! Что он будет раввином?

– Не вижу! В этой стране раввином?!! Цыпун вам на язык! Хватит, что им был мой отец. Одна ржавая селедка на пятерых! В этой стране – раввином?!!

– Кто вам сказал, что здесь? Он будет раввином в Америке. В штате Алабама. Если вы не уплыли из-за грыжи вашего мужа, так он уплывет.

– Откуда вы знаете, что у Бени была грыжа?!

– Хм, а кто этого не знает? Сима, вы знаете?

– Шрай ныт! Знаю! Я все знаю. Я только не знаю, зачем этот паразит поступил в рыбный?! Лазик, зачем ты поступил в рыбный? Смотрите, он идет и даже не оборачивается, в наше время он бы получил «а клеп»! Ему так нужен «рыбный», как мне кость в горле. Он ненавидит леща. Он не берет в рот «гепекелте фиш», селедка ему воняет. Ответьте мне, зачем он поступил в рыбный?!

– Чтоб уехать, – отвечал Иосиф.

– Куда? – удивлялась Сима, – зачем уехать? Куда уехать?

– Не важно, куда. Потому что, если он не уедет – он сядет. Это прирожденный гешефтмахер. Родители сидели – и он сядет.

– Секундочку, – возмущалась Сима, – секундочку! Во-первых, только отец. И незаслуженно – его вот-вот реабилитируют.

– Зачем здесь гешефтмахер, Сима, – спрашивал Иосиф, – для областной тюрьмы? А там он станет негоциантом. Миллионером. Он будет продавать России шоколад и сыр, который не воняет!

– Где это, я вас спрашиваю, где это там?!

– Вы хотите точный адрес?

– Да, хочу.

– В Швейцарии, мадам Сима, в Лозанне, над Леманским озером, на фоне французских Альп.

– Ой, майн Гот, – причитала Сима, – ой, майн Гот.

– Чем вы недовольны? – спрашивала Хая-Рейзел, – это лучше, чем в Алабаме. Там такая жара!..

Предсказания старых евреев с зеленых скамеек сбылись. Может быть, они были пророками, эти евреи под бледным балтийским небом – не знаю, но все их пророчества сбылись, кроме одного – Бома Левин так и не стал министром мясомолочной промышленности. И не только потому, что к тому времени, когда он должен был занять этот пост, уже не было ни молока, ни мяса…

Бома был бел, рыж и упитан.

Он последним из нашей компании появлялся на пляже. И все взгляды были устремлены на него.

– Посмотрите на его брюки, – говорила Хая-Рейзел, – они же влезают ему в тохес.

– Да, – вздыхала Сима, – эта прекрасная мелуха испортила всех. Даже такого святого человека, как портной Баренбойм. Разве раньше он шил такие брюки, чтобы они врезались в задницы?

– Вы путаете причину и следствие, – улыбался Исаак. Он был немного философом. – Виноваты не брюки, а задницы. Хотя до войны я тут и не жил, но могу вас заверить – при Ульманисе таких задов не было. Никто не голодал – но никто и не жрал в три горла…

Старики покидали свои скамейки и перемещались в шезлонги, на пляж. Наблюдать за нами.

Обычно мы в это время играли в волейбол.

– Обратите внимание, как мой шпил! – восхищалась бабушка, – и это на одном стакане молока!

– Ваша Нелли! – ахала Хая-Рейзел, поворачиваясь к Иосифу, – как она падает под мяч.

– На что вы намекаете?! – вспыхивал Иосиф. – Она может падать подо что хочет!

– Пусть падает, – улыбалась Хая-Рейзел. – Я против?

Но лучше всех нас прыгал и резал Бома. Несмотря на зад.

– Что вы хотите, – вздыхала моя бабушка, – на шпикачках… Если бы мой ел шпикачки – вы знаете, куда бы он подпрыгнул? Он был бы членом сборной страны по баскетболу. И объездил бы уже полмира, а не торчал бы все время в этой огромной дыре…

– Благодарите Бога, что он – не член, – советовал Иосиф. – Потому что он обязательно где-нибудь бы остался. Только идиот может ездить по миру и не остаться. Они все остаются! …И вы не видели бы вашего внука!

Мы кончали играть в волейбол и неслись в воду. И всегда рядом с Бомой неслась прекрасная Гера, такая же рыжая, как и он.

Она держала его за руку, она заглядывала ему в глаза, она закидывала назад голову и хохотала.

– Вы не представляете, что могут сделать с человеком настоящие шпикачки, – объяснял Исаак. – Я их случайно попробовал когда-то давно, в двадцатых. Как меня тогда любили женщины! – бес начинал прыгать в его глазах. – Ах, если бы сейчас мне их удалось попробовать хотя бы пару раз. Я бы еще и теперь кое-что смог…

Шпикачки, а также окорока, ветчину, сосиски, сардельки и прочую вкуснятину Боме приносил его папа, прямо с мясокомбината. Папу звали Вика, он тоже был белым и рыжим. Все эти деликатесы он выносил в огромном портфеле с монограммой: «Дорогому Вике от Виллиса».

Монограмма не давала евреям покоя.

Латвией тогда правили одни Виллисы – и президент, и премьер, и даже несколько министров были Виллисами. И даже директор мясокомбината.

– Перестаньте ломать голову, – говорил Иосиф, – портфель подарил ему директор. Когда из старого уже начали выпадать сосиски… Так сказать, от коллеги коллеге.

– Объясните мне, – вступал Исаак, – почему он не написал тогда свою фамилию? Что ему было скрывать?.. Нет, портфель подарил секретарь! – и Исаак поднимал палец к небу, – балабус!

– А что было скрывать балабусу? – спрашивала бабушка.

Исаак клал на свой огромный живот руки и начинал хохотать.

– Нет, вы меня доведете до колик… Если бы балабус написал свою фамилию – все сразу же бы догадались, откуда у него на столе шпикачки и окорока.

– Идн, – спрашивал Иосиф, – вы когда-нибудь видели этот портфель? Я имею в виду не когда он пустой, а когда полный.

Все дружно кивали головами.

– Нормальному человеку его не поднять. Я думаю, там килограмм сорок… А Вика его спокойно тащит каждый день… Скажите, кто из нас смог бы съесть сорок килограмм за один день?.. Даже вы, Рася – и то бы не осилили.

– С чего это вы взяли, что я ем больше вас? – спрашивала бабушка.

– Только не кипятитесь, – успокаивал Иосиф, – когда я говорю «вы» – я имею в виду вашу семью. Кинахоре ныт, одиннадцать человек. А Левиных только трое. И Лидочка много не ест – она бережет фигуру.

– Кто это, интересно, вам сказал, что они все съедают сами? – усмехался Исаак. – Они ведут светский образ жизни! Вы знаете, что это? Без портфеля его сегодня вести невозможно!

– Почему это невозможно? – вступала моя бабушка, – мы его тоже ведем. Прошлый шабес я приняла двадцать человек – и никто не ушел голодным.

– Сравнили, – сказал Исаак, – кого принимаете вы, и кого – они. Прошлый шабес у них был заместитель балабуса!

– Он что – тоже еврей? – удивлялась Сима.

– Мадам, – объяснял Исаак, – латыши тоже любят хорошо покушать.

– Причем тут покушать, – удивлялся Иосиф. – Кто вам сказал, что жизнь – это только покушать? Это еще и погулять!.. Вы когда-нибудь слушали Рихтера в Концертном зале, рядом с которым мы сидим?

– Он что – тоже еврей?! – опять удивлялась Сима.

– Перестаньте, – вспыхивал Иосиф, – не всякий великий – еврей!.. И на него не попасть! Я этими глазами видел, как маршал Жуков со своей свитой на него не попал. Берлин взял – а Концертный зал нет! А Лидочка взяла!

– Жукова? – уточнила Сима. – Зачем ей такой старый?

Иосиф не реагировал.

– Я сам видел, как она подошла к кассе с пакетом, от которого так пахло… Иосиф закатывал глаза и начинал втягивать носом воздух. Он втягивал несколько минут. Все молча ждали… – И отошла с тремя билетами! – заканчивал Иосиф.

– Что там Концертный зал, – вступал Исаак. – «Лидо!» Чтобы попасть в этот ресторан – надо записываться за три месяца! А Левиных туда вносят на руках! Сам директор встречает их у входа. И целует Лидочке руки. Сначала левую, потом – правую… Вы когда-нибудь слыхали, чтобы Нейманис кому-то поцеловал хотя бы одну ручку?!

– Они пахнут шпикачками, – объясняла Сима, – а он их обожает…

– Что я и говорю, – заключала Хая-Рейзел, – Бома еще будет министром мясомолочной промышленности. Он утрет им всем нос. Это будет первый министр-еврей в Латвии!

– Почему именно он будет министром? – обижалась моя бабушка. – Мой внук будет «а шрайбер», а он – министром?!

– Потому что у Бомы аидише копф! – вступал Исаак.

Но ему не давали закончить.

– А у наших внуков, по-вашему, какие копф?! – кричали евреи.

– Потому что у Бомы аидише копф! – не обращал на них внимания Исаак, – и потому, что он кушает не хуже, чем дети всех этих Виллисов… Ну, есть у вас теперь вопросы? Или вы считаете, что этого недостаточно?

Евреи задумывались, шевелили губами, взвешивали – и приходили к выводу, что это более чем достаточно.

– И потом, – добавлял Исаак, – не забывайте, кто его папа. Вика не какой-нибудь там простой ветеринаришко – он главный ветеринар спеццеха! А вы знаете, что это такое?

– Знаем уже, знаем, – говорила Сима, – наши любимые шпикачки.

– Для кого? – спрашивал Исаак и поднимал вверх палец, – для членов ЦК! Для балабусов! Туда не впускают даже КГБ! Вы знаете хотя бы одно место во всей этой огромной стране, куда не впускают КГБ?

Никто не знал.

– А Вика там свой человек! Потому что он должен следить за здоровьем балабусов. Чтобы они не съели какую-нибудь гадость – что-нибудь из того, что едим мы. Или чтобы их, не дай Бог, не отравили.

– Вы хотите сказать, – усмехался Иосиф, – что от Вики немного зависит, кто будет править Латвией?

– Таки да, – подтверждал Исаак. – Потому что если в их нежные желудки попадет то, что попадает в наши – они околеют!

– На доброе здоровье! – говорила моя бабушка.

Над скамейками повисала тишина.

Несмотря на некоторую зависть, зеленые скамейки любили Левиных – за то, что те любили друг друга.

По вечерам Левины прогуливались по Турайдас, выходили на пляж, всегда втроем, и Вика, обнимая одной рукой Лидочку, а другой Бому, что-то рассказывал – и все хохотали.

– Лидочка, пломбир, родная? Бомочка, эскимо?..

Вика носился с мороженым, с коробками конфет.

– Лидочка, это тебе, первые георгины.

– Дети мои, а не прогуляться ли нам на корабле до Риги?

И вдруг, где-то в конце июня, произошло событие, взбудоражившее не только зеленые скамейки.

Левины получили письмо из Австрии, и оказалось, что у Бомы есть второй папа, а у Лиды – второй муж. Или первый, как вам будет угодно. И этот самый папа звал их к себе, в Вену. И не в гости, а навсегда!

На следующее утро после письма старики не проронили ни слова – впервые за десять лет! Они сидели какие-то подбитые, подперев кулаками подбородки и глядя вдаль.

Первой заговорила бабушка.

– А-а, – сказала она, – пойду домой. Надо приготовить обед.

И осталась сидеть.

– Сбегаю в магазин, – сказала Хая-Рейзел. И тоже не сдвинулась с места.

– Евреи, – задумчиво произнес Исаак, – мы думаем, что мы знаем все – а не знаем ничего… Откуда возник этот, простите меня, папа?!

– Не будем бить себя в наши старые груди, – сказал Иосиф, – этот папа возник до войны. Они были здесь до войны – а мы не были… А в Жмеринке я знал, что творится в Жмеринке. Ну, может быть, в Виннице. Но не в какой-то там Риге, о которой я вообще не знал.

– Он прав, – сказала моя бабушка, – он совершенно прав. Эта страна так быстро разрастается, что мы не успеваем следить, что происходит на наши новых территориях. И мы в этом не виноваты… Но Вика для Бомы был больше родного…

Скамейки печально закивали головами.

– Когда Вика открыл это письмо, будь оно проклято – у него подкосились ноги, – сообщил Иосиф. – Несмотря на шпикачки.

– Откуда вы знаете? – удивилась Хая-Рейзел.

– Когда хороший человек падает – это слышно повсюду, – объяснил Исаак.

– Успокойтесь, – сказала бабушка, – они никуда от него не уедут. Я мог вас заверить. Такая семья!! С любимыми не расстаются…

Вскоре Левины получили второе письмо. Новый папа сообщал о себе кое-какие подробности: оказывается, ему принадлежали шикарные отели: в Вене – «Интерконтиненталь», а в Лондоне – «Кларидж». К тому же новый папа был «фоном» – его звали фон Шнеерсон. У фона было несколько конюшен со скаковыми лошадьми. К письму были приложены фото: «фон» верхом на лошадях, «фон» в бассейне, «фон» с Крайским.

– С чего бы это вдруг «фон»? – пожала плечами Сима. – Странный какой-то еврей.

– Какой он еврей? Он – шлеймазл! Шлеймазл на лошади! – сказала бабушка. – Пузатенький, лысенький – разве его можно сравнить с нашим Викой!

– На лошади он хотя бы одет, – хихикнул Исаак, – вы всмотритесь в фото, где он потягивает коктейль около своего бассейна! Да за такого ни одна аникейве…

– Не смейте касаться моей внучки! – приказал Иосиф.

– Вы сошли с ума, – сказал Исаак, – причем тут ваша внучка?!

– Идн, ша, – сказала Хая-Рейзел, – они никуда не уедут. Они не бросят Вику. Попомните мои слова…

Но пророчества евреев как-то плохо стали сбываться.

В начале августа Лида и Бома улетели…

Несколько дней скамейки пустовали. Старые евреи болели. Бабушка лежала на кушетке, лицом к стене, и даже не подавала мне по утрам молока. У Хаи-Рейзел случился нервный приступ. Исаак собрался лететь за паршивцами вдогонку, и там, в Вене, сказать им все, что о них думает. Но ему не дали визы.

Потому евреи единогласно решили вычеркнуть их из своей памяти.

– Это не евреи, – сказали они, – евреи так не поступают!

И вычеркнули.

Все свое внимание они сосредоточили на Вике. Было решено взять его под опеку.

– Он не должен оставаться один, – сказал Иосиф, – одиночество – это цорес! Вы меня понимаете?

Тут же были распределены обязанности: завтраки – у Хаи-Рейзел:

– Вы не знаете, он любит компот из рибарбара?

– Главное – компания, Хая-Рейзел, а не рибарбар.

Полдники – с Иосифом:

– Кефир и пару веселых майс, пойдет?

Обеды – у Симы:

– Я на диете. Он будет есть суп без соли?

– Будет, будет, только окружите его теплом.

И ужины – у моей бабушки:

– Ах, я знаю, что сделаю – налистники с черникой!

Хая-Рейзел пекла для него блинчики с творогом.

– Это базарный, Вика, – подчеркивала она, – его сделали фактически при мне. В вашем возрасте нельзя есть все время мясо. Мясо и мясо. Мясо повышает…

– Что? – безучастно спрашивал Вика.

– Я знаю? Все! Холестерин, белок, желток. А если б они не уехали, вы бы его ели и ели. И кто знает, чем бы все это кончилось…

– Не скажите, Хая-Рейзел, – возражал Вика, – там у Бомы настоящий отец! А настоящий отец – это вам не шпикачки!

– Настоящий папа! – вздыхала потом Хая-Рейзел. – Я бы посмотрела, как бы их к нему потянуло, если б он жил не в Вене, а в Крыжополе.

Иосиф засыпал Вику анекдотами.

– «Хаим, одолжи десятку!» – «У кого?!» – и первый ржал. Поймите, Вика, – говорил он, – если кувшин падает на камень – цорес кувшину. Если камень падает на кувшин – цорес кувшину. Человек не должен быть кувшином!

– Я не кувшин, – успокаивал Вика, – я чайник!..

Он перестал ходить на концерты, только на Бетховена.

– У него была трагическая судьба, мальчик, – как-то сказал он мне.

Я видел его однажды, в десятом ряду на пятой симфонии. На глазах его были слезы.

Бабушка устраивала Вике музыкальные вечера.

– Зная вашу любовь к музыке, – говорила она и ставила на старый патефон еврейские пластинки.

– Брент, май штетеле, брент, – шипела заигранная пластинка.

Вика молча жевал картофельные латкес.

– Вика, – говорила бабушка, – вы же мудрый человек, вы же ребе. А ребе тот, кто принимает все вещи всерьез, но ни от чего не унывает.

– Я ребе, Рася, – соглашался Вика, – я рад! Если хорошо Лидочке и Боме – хорошо и мне. Если они гуляют по Дунаю – по Дунаю гуляю и я. Если они там едят какую-то папайю – ее ем и я, хотя никогда ее не пробовал.

Вскоре Вика перестал посещать евреев.

– Он закрылся дома и слушает Бетховена, – сообщал Исаак. – Сколько можно слушать Бетховена?!

Он бледнел, худел и ходил небритый, чего никогда с ним не случалось. У него появились мешки под глазами, походка стала неуверенной.

– Его надо срочно показать доктору Черфасу, – говорили евреи. Они опасались за его жизнь.

Потом Вика исчез…

И все решили, что Вика уехал. А куда мог уехать Вика? Только к своим, к Лидочке и Боме, на прекрасный голубой Дунай.

Это вызвало на скамейках радостное возбуждение.

– Данкен Гот, – говорили евреи, – все-таки хорошо кончилось.

– Слава Богу! Он поехал к ним. Они одумались – это же замечательная семья! И он поехал. Они сейчас танцуют вальс.

– Он взял портфель и укатил, – убеждал Иосиф, – Австрия – прекрасная страна, там торт «Сахер», но кто там когда-то пробовал шпикачки?!

– Мой сын брал Вену, – сказала бабушка, – там нет шпикачек! Там нет даже леща! Я представляю, как Бома рыдал, увидев Вику, – кончиком косынки она вытирала слезу.

Старым евреям казалось, что они знают все, что произошло в далекой Вене, когда с поезда сошел Вика с портфелем в руках.

– Подождите, сказал Исаак, – я вам расскажу, все что было. В деталях…

– Зачем? – спросили евреи хором, – мы все знаем.

– Ну, так вот, – продолжил Исаак, – они бросились к нему на шею, еще когда он стоял на подножке вагона, и слезы ручьями катились из глаз их.

– А потом они вместе пошли на Дунай, – продолжила Сима, – и Вика раскрыл портфель. Шпикачки сияли оттуда!

– И они начали есть, – сообщила Хая-Рейзел, – с большим аппетитом. И любимые колбаски вернули их сюда, на наше взморье, на наш золотой песочек, на Турайдас, где они имели мазл. Они ели и умоляли Вику простить их.

– И он их таки простил, – закончил Иосиф, – и пригласил Лидочку на вальс.

– Жаль только фона Шнеерсона, – вздохнула бабушка, – хоть и фон, а еврей…

Давно это было.

Когда еще я был загорелый, в рваных сандалиях, и жизнь казалась солнечной и бесконечной.

Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря. У реки сидели русские и ловили диких угрей.

У моря сидели пожилые евреи.

Их больше нет.

Ни Хаи-Рейзел, ни Иосифа, ни философа Исаака, ни моей бабушки.

– Таере, возьми кусок лекаха…

На зеленых скамейках нет больше президентов Израиля, Голды Меир, Ротшильдов и Альберта Эйнштейна.

Исчез идиш, пропала певучая речь, не пахнет уютом, фаршированной рыбой, теплом и горьким юмором.

Улетел язык моей молодости, который я не знал.

Со скамеек веет холодным ветром. Там сидят другие люди – они сумрачны, серы, злы.

Они лузгают семечки и плюют себе под ноги.

Пахнет квасом, пивом и общественным туалетом.

Однажды мы, – из старой компании, из той сборной, – договорились встретиться на Турайдас, в июле, в шесть вечера, и пройти старой дорогой, мимо скамеек, к морю.

Мы слетелись со всех континентов. Не было рваных сандалий и буйных шевелюр. Все мы были в костюмах, в лысинах…

Мы обнялись и пошли к морю. Солнце еще было высоко, и море было тем же. Только со скамеек дуло холодом и ненастьем. Если когда-то «алтен идн» угадывали наше будущее, то эти – прошлое.

– Во, жиды идут!

– Тише, услышат!

– Да они ни черта не понимают – иностранцы.

– Говорят, они здесь когда-то жили.

– Да, да, тут когда-то, говорят, было много евреев. Жил, рассказывают, какой-то фон Левин или фон Эйзенштейн, черт их разберет! Министр колбасной промышленности.

– Хреновина, никакой колбасы не было!

– У евреев была! И в спеццехе делал он кровавую колбасу на крови христианских младенцев. А потом этот фон Абрам смотался в Израиль…

Мы спускаемся к пляжу, на сердце у нас печаль – зачем мы сюда притащились? Почему нас тянут старые дюны и волны, которых больше нет?

Мы смотрим в даль и слушаем море.

– Ву немт мен абиселе мазл, – поет оно, – ву немт мен абиселе глик?..