Текст книги "До Дели Далеко (СИ)"

Автор книги: Александр Ханин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ханин Александр Евграфович
До Дели Далеко (финальный фрагмент)

* * *

Купе освещено синюшным светом, горящих за окном фонарей. За столиком сидит полковник Хопкинс и с моноклем в глазу читает индийские газеты. Против него сидит госпожа Блаватская и шелушит фисташки.

– Это вы, Ким? – полковник бросает на меня быстрый взгляд поверх газетного листа. – А у меня есть свежая пресса. Не желаете пролистать?

Я, охнув, притискиваюсь, за столик. Гляжу на заоконный пейзаж. Пейзаж состоит в целом из неинтересных вагонов, фонарей и полоски тусклого неба. Под окном проходят таможенники в чалмах с кривыми мечами и маленькой мохнатой собачкой.

– Вы только послушайте, – с воодушевлением обращается к нам полковник. – На пресс-коференции в Патне принц Арджуна заявил, что вынужден отказаться от идеи объединить враждующие индийские княжества. Время еще не пришло, сказал, в частности, принц...

Я гляжу на "Hindustan Times" в руках полковника. На первом листе, высоченным шрифтом набран заголовок:

ЭХО АЛЛАХАБАДСКОЙ РЕЗНИ

Трудно не заметить. Словосочетание "Аллахабадская резня" вызывает у меня смутную тревогу. Чуть подавшись вперед, читаю статью:

Ночью с такого на такое-то весеннего месяца нисана, доктор Хакенбуш покончил с собой в одном из номеров дешевого отеля на окраине Рангата. Напоминаем читателям, что Хакенбуш, лечащий врач главного подозреваемого К. загадочным образом исчез на другой день после Аллахабадкой трагедии. Предполагалось так же что он, вероятно, убит своим пациентом.

Доктор Хакенбуш был опознан одним из постояльцев отеля. Когда в номер доктора ворвался наряд полиции, достопочтимый Хакенбуш был уже при смерти. Как выяснилось, впоследствии, он принял растительный яд неизвестного происхождения. Смерть доктора по рассказу очевидцев была долгой и мучительной.

– Остановите его... Я породил чудовище... – говорил в своем предсмертном бреду бедный-бедный доктор Хакенбуш. – Несчастные детишки, разносчики газет... Они же не в чем не виноваты... Он только защищал себя... и т.д.

Полную стенограмму бреда доктора Хакенбуша мы публикуем на седьмой странице.

Ниже помещены две фотографии. На первой – портрет доктора Хакенбуша. Доктор в белом халате и со стетоскопом на шее, с широченными, словно нарисованными черными усами, и бровями "домиком". За стеклами круглых очков удивленные лукавые глаза, выражение которых я описал бы, как сюрреалистическое. Я всегда находил своего доктора разительно похожим на Граучо Маркса. Рядом еще снимок. На снимке поляна с баобабом и изваянием из камня в виде фаллоса. В углу снимка – бородатый туземный полицейский в странной позе. В траве то там, то сям что-то белеет, какие-то тряпки или мусор. Фотография плохого качества, я всматриваюсь, щуря в тусклом свете глаза. Потом я понимаю – то, что белеет в траве там и сям, это никакие не тряпки, а тела или фрагменты тел, и полицейского в углу кадра банально тошнит. Зажмурив глаза, отшатываюсь от газеты. Снимок отчетливо проступает на обратной стороне век. Память услужливо раскрашивает фотографию в цвета. Я узнаю эту поляну. Я там был.

* * *

Корпоративчик на лоне природы. Вечер. Излучина Ганга. К песчаному берегу подступает древний, увитый лианами лес. Мы с Арабеллой, взявшись за руки, бредем через кусты можжевельника. Оглядываюсь. Сквозь подвижную, забрызганную вечерним светом листву я вижу белую скатерть, расстеленную на песке, контрастные фигурки людей раздумчиво прохаживающихся туда-сюда, немного поодаль зеркальный блеск дисков и крыльев «Студебекера», и пыльный желтый бок старенького «Опеля». Владельца «Студебекера» зовут Сергей. Он русский. Сергей не босс, он кто-то вроде надсмотрщика над нами. Высокий, с какой-то размытой фигурой и бледный широким лицом. Он медлителен и неизменно вежлив. Когда, он говорит тебе гадости, например, о том, что штрафует тебя за опоздание, он улыбается. Хозяин «Опеля» безымянный старичок-счетовод, который, если судить по его словам, помнит еще поход Александра Великого. Вот на этом «Опеле» и сверкающем «Студебекере» наш отдел и выбрался на лоно природы.

Арабелла идет через лес, оглядываясь по сторонам, пока не находит заросшую полянку с древним коряжистым баобабом посредине. Не то напевая, не то мурлыча, она подталкивает меня к этому самому баобабу. Когда я упираюсь спиной в шелушащийся, нагретый солнцем ствол, Арабелла сноровисто расстегивает и стаскивает, сдергивает с меня штаны и кальсоны. Она садится на коленки в траву и, глядя снизу вверх огромными своими глазищами принимается орально меня ублажать. Ее глаза восхитительно пусты, в ее взгляде, будто во взгляде насекомого, я не могу прочесть и тени мысли. У меня подгибаются ноги, я испытываю сладкий озноб внизу живота. Со стоном я хватаюсь руками за могучий ствол баобаба. Мой одеревеневший член торчит из паха, словно копье. Арабелла нежно покусывает своими зубками головку моего члена. Я вижу Млечный Путь и множество других галактик. Я обхватываю затылок Арабеллы своими ручищами. Арабелла выскальзывает из-под моих рук и отстраняется.

– Нет, я так не хочу, – говорит моя девочка строго.

– Хорошо, хорошо, – бормочу я. – Ты только, пожалуйста, не останавливайся.

Я снова хватаюсь за древний, много чего повидавший ствол баобаба. Арабелла шутливо грозит мне пальчиком и принимается творить свое волшебство. Лучи уходящего солнца пронзают темную кровлю леса. Я вижу комету, летящую наискосок по вечернему небосводу над поляной. Что ты делаешь со мной, моя девочка, что ты делаешь... Я проваливаюсь в сладкий сумрак...

– Ну, вот, ты опять! – одергивает меня Арабелла.

Открыв глаза, я понимаю, что снова положил свои ручищи Арабелле на голову и пытался управлять процессом.

– Что же мне с тобой делать, – говорит Арабелла, прохаживаясь возле баобаба. – А знаешь, Ким, я тебя, пожалуй, привяжу. А иначе, ты мне будешь только мешать.

Она находит среди травы свою сумочку. Из сумочки, немного покопавшись, Арабелла выуживает длинный шнурок и скоренько привязывает мои запястья к стволу баобаба, дважды вокруг него обежав. Я жажду волшебной сказки, жажду магии. Я схожу с ума от ожидания неземного блаженства, которое мне сейчас подарит моя девочка. Но случается совсем не то, чего я ожидал. Кусты бузины на краю полянки раздвигаются, и к баобабу выходит рядком вся наша контора, во главе с Сергеем, разумеется. Увидав меня возле баобаба и без штанов Сергей, сокрушенно качает головой.

– Ким-Ким, – говорит Сергей приближаясь. – Какой конфуз, дружище.

Покопавшись в сумочке еще немного, Арабелла находит баллончик с краской. Поболтав его в руке, она подходит ко мне, распятому, и заливает мои опавшие гениталии краской ядовито-зеленого цвета. Немного щиплет.

– Хороший колер, – соглашается Сергей. – Однако, господа, пора начинать, солнце уже садится.

К моему удивлению служащие конторы развивают бурную и, как видно, привычную для них деятельность. Одни сноровисто разбирают завал в углу поляны. Из-под завала появляется однозначно древняя и без сомнения фаллическая статуя бога Шивы. Другие, тем временем, разводят костер возле баобаба. Сергей раздевается догола, из одежды на нем остается только бейсболка с поблескивающей надписью "CHICAGO BULLS" и служащие конторы (женщины) натирают его длинное лишенное талии тело различными маслами из керамических бутылочек. Потом все садятся кружком подле костра. Сергей стоит посреди круга и служащие конторы (и мужчины и женщины), приближаясь к нему по очереди, с благоговением целуют его член. Сергей садится на траву, рядом садится Арабелла, тоже обнаженная. Служащие конторы омывают ее прекрасное тело вином, в то время когда Сергей придается ритуальным песнопениям. Арабелла снисходительно принимает от служащих конторы нежные ласки, потом Сергей наконец-то приступает к половому акту. Стоит сказать, у него впечатляющая техника. Прочие участники ритуала, разбившись на пары с энтузиазмом трахаются. Про меня на время забывают. Когда Сергей кончает, не то в пятый, не то в шестой раз, я немного сбился, другие служащие конторы (как мужчины, так и женщины) приступают к бесчисленным половым актам с Арабеллой. Она отдается им с радостью. Я подергиваюсь на стволе баобаба, но шнурок крепкий и не рвется. Последние густые лучи падают сквозь листву на поляну. Лицо Арабеллы в золотом пятне света. Закушенная губка, белки закатившихся глаз. Ее тонкое и белое тело выгибает судорога оргазма. Вот она стонет, потягиваясь. Сладкая, сытая улыбка. Я едва не теряю сознание от отчаяния, тоски и бессильной злобы. Она никогда не будет моей. И тут я вижу, как Сергей, в очередной раз, кончив, поднимается с рыхлой бухгалтерши. Он стоит в траве, широко расставив бледные ноги, и поправляет бейсболку. Я вижу, что он жует жвачку, и еще я вижу гримасу скуки и пресыщения на его лице. Последний луч солнца падает на бейсболку. Надпись "CHICAGO BULLS" вспыхивает, буквы сливаются в сплошной блеск. На меня нисходит затмение. Я вижу лицо Чхат-Лала и его, шитую золотом, шапочку. Оно, это лицо совмещается с обнаженным и блестящим от пота и масел длинным телом Сергея. Из-за спины Чхот-Лала, из окошек школьного сортира льется тусклое сияние... У меня в голове что-то с хрустом поворачивается, и мир разом становится кристально ясным и отчетливым. Я словно раньше видел сквозь мутное стекло, а теперь прозрел. Я чувствую, как какое-то крупное насекомое ползет вверх по моей руке, протискивается под манжету рубашки и тычется мне в ладонь. Это тот самый ножичек с изогнутым, словно полумесяц лезвием. Я обнимаю пальцами маленькую и теплую рукоять, похожую на спинку жука. Вывернув кисть, я перерезаю шнурок на одном запястье, потом на другом. Путаясь в спущенных штанах, я подхожу к Сергею. Словно жнец на ниве, я делаю одно сноровистое движение своим серпиком. Рассекая Сергею горло от уха до уха, я ничего не чувствую. Наверное, он уже был мертвым. Еще один мертвец, прятался среди живых. Сквозь фонтанчик крови бьет в глаза закатное солнце. Вспышка. Багровая тьма. Вспышка. Я медленно вытягиваю ножичек из белой груди Арабеллы. Струйки темной крови на атласе кожи. Вокруг меня мечутся тени. Вспышка. Багровая тьма. Вспышка. Женщина бежит к каменному изваянию фаллоса. У нее подворачивается нога, она падает. Я хватаю за щиколотку эту худую, похожую на ветряк женщину, имени которой я не помню. Подтаскивая поближе. Я глубоко погружаю ножичек, в ее морщинистый поджарый живот и делая продольный разрез. Кто-то колотит меня палкой по спине. Палка ломается. Не поднимаясь с корточек, я оборачиваюсь и обрезаю сухожилия на брючной ноге. Почтенный пожилой джентльмен с истошным воплем валится в осоку. Да, это же он, тот самый дедок-счетовод, что привез нас на пикник на своем стареньком "Опеле"! Подползаю поближе и погружаю свой верный ножичек в тусклый, затянутой катарактой и бешено вращающийся глаз... Вспышка. Багровая тьма. Вспышка. Я обхожу поляну. Кругом ночь, в ночи горит костер. В траве лежат люди. Они мертвы. Я не мог убить всех. Наверное, кто-то спасся, сбежал. Я не знаю. Едва не разодрав лицо о ветку дикого олеандра, я ухожу с поляны... Я куда-то бреду, то плюхаясь, то, выплывая из забытья. Как будто-то светает. Синие сумерки, зеленая трава. Под ногами чавкает болотная жижа. Среди кочек змеится ручеёк. Встаю на колени, гляжусь в подвижное зеркало ручья. Мой полотняный пиджак, рубашка, брюки – всё, всё в крови! Мое лицо забрызгано кровью. На руках тоже кровь. В предрассветных сумерках она кажется черной. Какая гадость. Умываюсь. Кровь плохо стирается. Плачу, вою, рву траву с окрестных кочек. Утерев сопли, поднимаюсь с колен и бреду в сторону города...

* * *

– Что, с вами, Ким?

Они меня обступили. И госпожа Блаватская и полковник. У входа в купе – проводник и еще двое бородатых в чалмах с кокардами. Наверное, таможенники. Сверкают колбы керосиновых ламп. Свет режет глаза. Я обливаюсь потом. Нечем дышать. Я хочу им сказать, чтобы разошлись в стороны, но не могу говорить. Делаю движение рукой, будто плыву. Меня не понимают. Предметы покидают свои места. Оконная рама изгибается. За окном клубится какая-то муть. Нет-нет, это еще не все. Я силюсь что-то вспомнить. Купе и обступившие меня люди, начинают мерцать. Я падаю, проваливаюсь. Нет, я так не сдамся. Я шпион. У меня есть еще ниточка. Записка от доктора Хакенбуша. Мой контакт в Италии. Записка. Я поднимаю свою тяжелую и непослушную руку. Пропихиваю сосисочные пальцы в нагрудный карман. Не успеть, я проваливаюсь, падаю в колодец. Вместо людей оплывшие тени и высоко в небе пылающая колба керосиновой лампы. Кончики пальцев нащупывают бумажный квадратик. Я шпион, я так не сдамся. Невероятным усилием я выуживаю бумажку из кармана. Силюсь ее развернуть, едва не роняю. Пальцы не слушаются. Лицо госпожи Блаватской совсем близко. Она говорит мне что-то, но я не могу разобрать. У меня нет на это времени. Я каким-то чудом разворачиваю эту записку. Теперь она лежит на моем брючном колене. Свет так ярок, что я едва различаю буквы. Пейзаро, институт психиатрии. Второй этаж, кабинет 13, перерыв на обед с часа до двух. Доктор Чезаро Ломброзо. Это мой человек в Италии. Да, все верно. В изнеможении откидываюсь на спинку, записка слетает с моего колена. Но почему, они оба доктора? Мой связной в Аллахакбаре доктор Хакенбуш и тот другой, как его там? Ломброзо?... Этот невинный вопрос пугает меня до беспамятства. Потом открывается последняя дверь, и я вспоминаю, как пришел к доктору Хакенбушу тем утром, в ранний неурочный час...

* * *

Доктор Хакенбуш уже сменил ночную рубашку и колпак, в котором меня встретил, на белый халат и стетоскоп. Заложив руки за спину, он ходит по кабинету из угла в угол, похожий на большую нахохлившуюся птицу. Я не раз бывал здесь. Мне хорошо знаком и этот стеклянный шкаф со всякой медицинской фигней в углу, и дипломы в рамочках, и выцветший плакат с бесстрастным обнаженным человеком без кожи и частично без мышечных тканей.

– Ай, Кимушка-Кимчик! – в который уже раз восклицает доктор Хакенбуш. – Что же ты натворил, мой мальчик, что же наделал?

Он подходит ко мне, берется холодными и словно стальными пальцами за подбородок, с усилием поднимает мою ужас– какую-тяжелую голову и долго смотрит мне в глаза. Мое тело больше не сотрясают рыдания, я словно одеревенел изнутри.

– Ты теряешь себя, – говорит доктор Хакенбуш, – Твоя личность распадется на части. Я вижу, как ты уходишь все дальше и дальше. Закрываешься, как раковина. Кончится, скорее всего, комой. Коллапсом. Полной утратой связи с внешним миром.... Ах, Кимушка, мой мальчик! Тебе противопоказана Индия с ее перманентным безумием и этим злоебучим климатом! Твоя мать оставила тебе худое наследство. Я наблюдал ее, когда жил в Фирозупре. Вялотекущая шизофрения, таков был мой диагноз. Она покончила собой, хотя, тебе, говорили о малярии или о чем-то еще, не помню... А ты, Ким, ты сам едва не помер от нервной горячки в Лахоре. Неделю, другую твоя жизнь висела на волоске. У тебя был страшный жар, ты бредил... Я заботился о тебе, Ким. Я всегда был рядом...

Его стальные пальцы разжимаются, и моя голова валится на грудь. Доктор исчезает, он, наверное, стоит сейчас возле окна и смотрит на тающий в сумерках пустой перрон.

– А теперь чувство вины раздавит тебя,– говорит доктор Хакенбуш раздумчиво. – Ты только что порешил без малого дюжину невинных людей. Ты больной ублюдок, вот ты кто. И как жить, когда знаешь про себя такое...

Пауза.

– Я не могу так с тобой поступить... Ким...

Голос доктора Хакенбуша доносится до меня откуда-то издалека. Я не понимаю, о чем он говорит.

– Сидеть и смотреть, как ты гаснешь здесь на моих глазах. Нет. Это выше моих сил. Я попробую помочь тебе, Ким. В городе Пейзаро, в Италии живет мой учитель – доктор Чезаре Ломброзо. Он всю жизнь провозился с больными на голову маньяками. Уж он-то вправит тебе мозги, это точно. Однако, сперва тебе надо добраться до Дели, а там сесть на самолет до Рима. Только в своем нынешнем состоянии до Дели ты никак не доедешь, ты уже из моего кабинета самостоятельно выйти не можешь. Ким, ты, вообще, меня слышишь?...

Доктор Хаканбуш появляется из ниоткуда, и какое-то время стоит передо мной со скорбным лицом, спрятав за спиной руки. По кабинету ходят тени то и дело его заслоняя.

– Нет, я так просто не сдамся... Вот что мы сделаем, мой мальчик. Сейчас я введу тебя в состояние глубокого транса. Я создам фальшивую личину, чтобы защитить тебя, Ким, от тебя же самого. И ты позабудешь, о том, как укокошил прошлым вечером на зеленой полянке весь статистический отдел. Какая же ты все-таки сволочь, Ким... Так, теперь нам нужна легенда. Ты будешь... А кем, ты хочешь быть, Ким?

Доктор Хакенбуш подходит ко мне совсем близко. Он нависает надо мной. Я вижу только одно его лицо, оно огромное, как воздушный шар. С широченными, каких не бывает в жизни, будто бы нарисованными усами, с бровями "домиком", с сюрреалистическим блеском в глазах, за стеклами круглых очков. Я вжимаюсь в стул, я чувствую себя ребенком. Огромные губы медленно шевелятся, тщательно выговаривая слова.

– Выбери себе новую жизнь. Кем ты хочешь быть, Ким?

– Я хочу быть, как папа, – шепчу я, – я хочу быть шпионом.

Воздушный шар лица уносится в заоблачную высь. Теперь у меня перед глазами маячит желтоватая щербатая пуговица на белом немного помятом поле.

– Да, – доносится до меня из поднебесья. – Пусть так и будет. Шпион... Шпион, у которого амнезия. Он возвращается после неудачной операции. Садится на поезд до Дели... Да, это то, что нужно...

Доктор Хакенбуш расстегивает халат, находит в кармашке часы-луковицу на цепочке. И начинает раскачивать этими часами у меня перед носом.

– И вот, что еще, Ким. Я должен тебя предупредить. Тебе придется защищать каждое мгновение этой новой одолженной жизни. Твоя фальшивая личина уязвима. Твои спрятанные воспоминания смертельно опасны. Ты будешь идти по минному полю реальности, а внутри тебя будет тикать бомба с запущенным часовым механизмом. Извини, за излишне сложную метафору... Доберись до Дели, Ким. Да поможет тебе Кали.

Доктор Хакенбуш раскачивает на цепочке часы-луковицу. Серый блик то мягко вспыхивает, то гаснет. Доктор негромко напевает,

– Я шпион, я сохраняю покой,

и ты никогда не узнаешь,

кто я такой...

* * *

Я падаю, я проваливаюсь внутрь себя, я становлюсь совсем маленьким, так легче спрятаться, вот все и встало на свои места, я больной ублюдок, я убийца, вот такая сермяжная правда, она же последняя истина, и я таки обрел ее, я полый внутри, я словно манекен, и я звездочка, я тусклая искра, крошка окалины, уголек, я падаю, я валюсь внутрь себя, я пролетел уже полость желудка, я где-то в районе коленной чашечки, я шпион, во фраке с бокалом игристого вина в руке на вечерней лужайке, я убийца, склонившийся синим утром, над ручейком, среди кочек, обрывки тумана, Красный Человек на фоне черных руин и пожарищ, в мои глазницы, в пустые глазницы манекена, заглядывает, склонившись госпожа Блаватская, фарфоровые шары оттенка апрельского неба, ее кукольные глаза заслоняют весь мир, и нет спасения, она глядит на меня, без жалости, с интересом энтомолога, как на редкое насекомое, где же ее булавка, помогите же мне, кто-нибудь, я кричу, кричу, помогите мне, кричу, захожусь в страшном и немом последнем крике, ОТЕЦ, ПОЧЕМУ ТЫ МЕНЯ ОСТАВИЛ?!

* * *

ЗДЕСЬ ВСЕГДА НОЧЬ. ВО ВСЕМ ПОЕЗДЕ НИ ДУШИ КРОМЕ НЕГО. ЛИЛОВЫЕ ОГОНЬКИ ЧУТЬ ТЕПЛЯТСЯ В МУТНЫХ КОЛБАХ КЕРОСИНОВЫХ ЛАМП. ОН БРЕДЕТ, ПО ЗЕРКАЛЬНОЙ ВЕРЕНИЦЕ ВАГОНОВ, РАСПАХИВАЯ ДВЕРИ. ОН НЕ ПОМНИТ, КАК СЮДА ПОПАЛ. ОН НЕ ПОМНИТ, ПОЧЕМУ ВСЕ СТАЛО, ТАК, КАК СЕЙЧАС. КИМБОЛ О" ХАРА ВОТ КАК ЕГО ЗОВУТ. ОН ЗНАМЕНЩИК ИРЛАНДСКОГО ПОЛКА. ЭТО ОН ПОМНИТ. ОН НЕ ЗАБЫЛ. ОН ТОЛКАЕТ ДВЕРЬ И ВХОДИТ ВО МРАК И ГРОХОТ ТАМБУРА. ЕЩЕ ОДНА ДВЕРЬ. ЕЩЕ ОДИН ВАГОН. ТЬМА ЧУТЬ РАЗБАВЛЕННЫАЯ ТУСКЛЫМ ЛИЛОВЫМ МЕРЦАНИЕМ... И ВОТ, ОДНАЖДЫ, ЕГО ЛИЧНЫЙ АД, ЕГО БЕЗВРЕМЕНЬЕ РАЗЛАМЫВАЕТСЯ НА ДВЕ НЕРАВНЫЕ ЧАСТИ. ОН СЛЫШИТ ГОЛОС. ОН ИДЕТ НА ГОЛОС, ИДЕТ ВСЕ БЫСТРЕЕ, БЕЖИТ, РАСПАХИВАЯ ТЯЖЕЛЫЕ ГРОМЫХАЮЩИЕ ДВЕРИ. И ОН ЕЕ НАХОДИТ, ТУ САМУЮ ДВЕРЬ, ЗА КОТОРОЙ. ОН УЖЕ БЕРЕТСЯ ЗА РУЧКУ, НО ПРЕЖДЕ ЧЕМ РАСПАХНУТЬ, ОГЛЯДЫВАЕТСЯ НАЗАД, БРОСАЕТ БЫСТРЫЙ ВЗГЛЯД СЕБЕ ЗА СПИНУ В УТРОБУ ГОЛОДНОЙ БЕЗДНЫ. ЗЕРКАЛЬНАЯ ВЕРЕНИЦА ВАГОНОВ ЗАЛИТЫХ ТЬМОЙ С ЛИЛОВОЙ ПОДСВЕТКОЙ, КАК НИКОГДА ПОХОЖА НА ПИЩЕВОД ДРАКОНА.

– НАКУСИ– ВЫКУСИ, – ГОВОРИТ КИМБОЛ О" ХАРА ГЛУХО И ПОКАЗЫВАЕТ БЕЗДНЕ ДУЛЮ.

ЕГО ГУБЫ КРИВЯТСЯ, ПЫТАЯСЬ ВСПОМНИТЬ ФИРМЕННУЮ ВОЛЧЬЮ УХМЫЛКУ. НЕ ВЫХОДИТ. ОН РАСПАХИВАЕТ ДВЕРЬ И ВИДИТ ТОТ САМЫЙ ВАГОН, ЗАЛИТЫЙ СЛЕПЯЩИМ СИНЕВАТО-БЕЛЫМ СВЕТОМ. КЛИНКИ СВЕТА ПАДАЮТ В ТАМБУР И ЗЕРКАЛА ЗА ЕГО СПИНОЙ РАЗЛЕТАЮТСЯ С БЕЗЗВУЧНЫМ ЗВОНОМ. ОН ПРОХОДИТ В ВАГОН. ТАМ СТОИТ ЧЕЛОВЕК. ЕГО СИЛУЭТ, СЛОВНО ОЧЕРЧЕН МОЛНИЕЙ. ОН ЧЕЛОВЕК И ОН ЖЕ ДВЕРЬ. И КИМБОЛ О" ХАРА ЗАХОДИТ В ЭТУ ДВЕРЬ. В ЭТОТ СВЕТ. И с тех пор меня не стало.

* * *

– Это не он.

– Он самый.

– Верится с трудом...

– А ты, приятель, полежи под капельницей месяц-другой-третий, а я потом на тебя посмотрю.

– Он был такой... Такой крупный...

– Он был самый настоящий жирдяй. Когда твоего знакомого душегуба снимали с поезда было то еще зрелище, я тебе скажу. Центнер живого веса. Он весь колыхался, как желе. Его несли на носилках восемь полицейских. Носилки три раза ломались...

– Он как будто похудел....

– Он сильно похудел. Сбросил вес.

– Я бы сказал, он теперь выглядит, как другой человек. У него словно расплавилось лицо. И еще я вижу, у него появилось много лишней кожи.

– Не то слово, приятель. Вчера я мыл его, ну, то есть, обтирал влажной губкой. У него сгорел весь жировой слой, и эта лишняя кожа, она свисает с него такими складками. Он будто примерил на себя плащ из собственной кожи, вот на что это похоже. То еще зрелище...

– Постой-ка, а почему он седой?

– Поседел.

– Как?

– В одночасье, за ночь. Я прихожу с утра, он лежит под простыней седой как лунь.

Пауза.

– Вот оно как бывает. Пьешь с человеком самогонку в тамбуре, делишься с ним сокровенным, душу ему открываешь, а потом узнаешь, что он порешил хуеву тучу народа на полянке под развесистым баобабом. Дела...

– А еще эти невинные детишки, мальчишки-газетчики.

– Жуткая история.

– На каждой станции, по пути следования. Их трупы находили в точных канавах.

– А газеты он обычно сжигал или топил в пристанционных прудах.

– Его портрет красовался на первых полосах всех печатных изданий Индостана, а рядом расчлененные трупы на полянке. Конечно, это его беспокоило. А тебе было бы такое приятно?

– Нет, конечно, о чем разговор.

– То-то и оно.

Пауза.

– Ты знаешь, его хотели перевезти в Дели. Там придать суду, а после – скорой и справедливой казни. Пообрубать конечности, гениталии, намотать кишки на барабан, ну, и все такое. Так, вот, не заладилось.

– А что так?

– Боятся, что не довезут. Он же в коме. Не приходит в сознание. А кома, брат, это такая вещь... Короче, один Шива знает, что с ним теперь будет. Он может сию минуту подняться с койки и порешить нас обоих, а может пролежать неподвижный, как камень, сохраняя все признаки жизни и отойти в Царство Мертвых, ну, скажем, лет через тридцать.... Сперва, на станции дежурил эскадрон летучих ниндзя. После – двое похмельных полицейских. А сейчас кроме меня и той жирной суки, которая сидит в окошке с надписью "кассы", нет ни души.

– Дела...

Пауза.

– Ну, ладно, пойду я. А то машинист все гудит и гудит. Как бы, без меня не уехал.

– Бывай.

– Счастливо оставаться.

– Покедово.

– Давай, иди уже.

– Ну, пошел я.

Шаги. Скрип двери. Гудок паровоза. Стук колес. Стук колес пропадет вдали. Пропал.

Кимбол О"Хара открывает глаза. Он лежит на больничной койке, под простыней. На потолке трещина, похожая на дерево с плоской кроной, или на дельту реки Ганг. Из окна льется белый полуденный свет. Не поворачивая головы, Кимбол О"Хара скашивает глаза. Он видит прикрытую дверь, на стене зеркало, под зеркалом умывальник и раковину, стол и фельдшера в чалме и белом халате, сидящего за столом. Фельдшер приник к глазку микроскопа и взволнованно дышит. Одной рукой он то и дело подворачивает микровинт, другой таскает ленточки сушеного кальмара из миски. Кимбол О" Хара откидывает простыню и садится на койке. Из вены у него на запястье торчит игла с трубочкой, которая тянется к капельнице. Кимбол осторожно вытягивает из вены иголку. Отсоединяет от капельницы трубочку и складывает вдвое. Шевелит пальцами на ногах. Бесшумно встает. И тут же едва не валиться на пол. У него подкашиваются ноги. Вцепившись руками в спинку кровати и стиснув зубы, Кимбол тяжело дышит. Отдышавшись, на неверных ногах, по стеночке Кимбол подходит к фельдшеру, набрасывает трубку от капельницы ему на шею и принимается душить. Фельдшер хрипит, хватает Кимбола за запястья и пытается подняться со стула. В конце концов, оба валятся на пол. Фельдшер сучит ногами, а Кимбол его душит. Душит. И душит. Всё – задушил. Сбросив с себя податливое и неприятно мягкое мертвое тело, он лежит и смотрит в потолок. По потолку змеится трещина, похожая на дельту Ганга или на дерево с плоской кроной. Собирается с силами и, ухватившись за край стола, поднимается. Подходит к зеркалу и придирчиво рассматривает свое отражение.

– Ну и рожа, – говорит сиплым голосом Кимбол О"Хара. – Краше в гроб кладут.

Он заходится кашлем. Откашлявшись, долго пьет воду из умывальника, потом берет с бортика раковины опасную бритву и соскребает седую щетину. Побрившись, долго стоит у зеркала. Он похож на бульдога, кожа свисает с его лица безобразными мешками. Седые волосы нечёсаными патлами лежат на плечах. Подумав немного Кимбол О"Хара собирает свои благородные седины в конский хвост. Кожа на лице немного подтягивается, уголки рта загибаются кверху, глаза немного косят и смотрят на мир, словно из прорезей страхолюдной карнавальной маски.

Не иначе какая беда случилась, думает себе О"Хара, или, может, это я запил по-черному? Сколько же я бухал? Месяц? Год?.... Нет, ни черта не помню... Да, уж, поистаскался. Так пить, дружище, никакого здоровья не хватит.

Подбирает с пола откатившуюся чалму, водружает на голову. Стаскивает с фельдшера халат, сорочку, брюки и облачается. Излишки кожи, обильно свисающие с живота, заправляет под ремень и гонит за спину. Тело фельдшера он кладет на кровать и накрывает простыней. Подходит к столу и заглядывает в глазок микроскопа. Отшатывается.

– Ёшкин кот! Ну, что творят черти!

Выдвигает ящики стола. В первом находит квадратную пачку индийского чая со слоном. В другом – маленький ножичек с изогнутым полумесяцем лезвием и медальон на шнурке. Кимбол О" Хара берет в руки медальон и со щелчком его открывает. Медальон являет миру два портрета в овальных рамках. Отец и сын. Ким старший и его отпрыск, так непохожий на своего родителя – толстый, вечно насупленный мальчик.

Лицо О"Хары каменеет. Он защелкивает медальон и вешает на шею. Берет в руки ножичек.

– Какими судьбами, дружище? А я уж решил, будто обронил тебя в той заварухе. Верно говорят, Индия – страна чудес.

Он стоит в нелепой чалме, украшенной пером павлина, в этой беленой комнате с трещинами на потолке и пауками в углах, в косом прямоугольнике дневного света, упавшем ему под ноги из перечеркнутого рамой окна. О"Хара вспоминает ту ночь, когда полк отважных ирландцев, его полк, бросили на штурм укрепрайона в Бенгальском заливе. Они шли к берегу на десантных плотиках, со всех сил помогая себе саперными лопатками, когда из мрака им наперерез, как призрак выдвинулась пирога мятежных сипаев. Укрывшись от огня винтовок за плетеными щитами, сипаи выхватывали из клеток специально обученных боевых кроликов и, раскрутив за уши, ловко метали в океан, в сторону ирландцев. Друзья О"Хары один за другим захлебывались кровью и с перекушенными яремными венами валились в за борт... Вот вдалеке плеть молнии стегнула холмистую равнину океана и в этой белой и чуть синеватом вспышке, Кимбол О"Хара увидел насквозь мокрого кролика на краю десантного плота. Кролик уже изготовился к прыжку, и его мелкие острые зубки топорщились в розовой пасти. И в этот миг нож-стропорез, малышка, сам лег ему в руку. Кимбола О"Хара рассек в полете маленькое тельце смертельно опасного зверька, а после прыгнул в бушующий океан. Он поплыл к берегу, зажав в зубах древко полкового знамени. Он спасся, выжил, в той дьявольской мясорубке, один из немногих...

– Как вспомню, так вздрогну, – бормочет О Хара.

Полумесяц ножа горит белым светом в его руке. Кимбол прячет ножик за пояс халата. Еще раз оглядывает комнату и выходит за дверь.

Снаружи – оранжевая каменистая пустыня. Железнодорожные пути делят пустыню по диагонали. На путях возле чисто символического перрона стоит пассажирский поезд. Проблема с перспективой. Вагоны поезда с какой-то неприличной поспешностью уменьшаются и тонкой ниточкой утягиваются за горизонт. Возле открытой двери стоит проводник-метис и, глядя в мерцающую индийскую даль, смолит самокрутку. Кимбол О"Хара проскальзывает у него за спиной и поднимается в вагон. Проходит по коридору. Дверь одного из купе открыта. У столика, подле графина с виски, сидит седовласый полковник Хопкинс в штатском. Кимбол О"Хара заходит в купе и задвигает за собой дверь.

Полковник окидывает его быстрым взглядом.

– Всеблагой Шива! Кого я вижу! – восклицает полковник. – Кимбол, дружище, не топчитесь в дверях, проходите, проходите, садитесь же к столу, прошу вас...

Кимбол О" Хара садится напротив полковника. Полковник щедро разливает вискарь по стаканам.

– Прозит!

Они выпивают.

– Чертяга! – говорит полковник потеплевшим голосом. Добрые морщинки собираются вокруг глаз, а в глазах плывут золотые искорки.

– Да, старина, жизнь тебя потрепала, – продолжает полковник, всматриваясь в лицо шпиона. – Ну, да ничего, поработаешь немного в поле, окрепнешь... Я никогда не стану спрашивать, как ты выбрался из той жуткой передряги. И где ты пропадал все эти годы, я тебя тоже спрашивать не буду. Главное, ты теперь снова с нами.

– Я тоже, – Кимбол О"Хара проталкивает комок в горле и отвечает немного не впопад. – Я тоже чертовски рад, полковник... Тони...

Наливают еще по одной. Опрокидывают.

– Хорошо пошёл!

– Забористый...

– А у меня для тебя сюрприз, – говорит полковник. – Все эти годы я не терял надежду. Ну, не мог же я поверить, будто лучший полевой агент взял да и сгинул вот так, за просто хуй. И я повсюду таскал с собой одну вещь, которая, как я знаю, была тебе дорога.

Полковник Хопкинс встает из-за стола и лезет на третью полку.

– Вот, – говорит полковник и протягивает Кимболу О"Харе его старое банджо. С треснувшим и заклеенным эпоксидной смолой корпусом.

Кимбол О"Хара бережно принимает у него из рук банджо и смахивает набежавшую на глаза слезу.