Текст книги "Сто двадцать первая область"

Автор книги: Александр Головков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Головков Александр
Сто двадцать первая область

Александр Головков

Сто двадцать первая область

Майор Карнаух имел твердую волю и терпеливый характер, умел досконально разбираться в делах и принимать решения, и носил китель, запорошенный перхотью на плечах и воротнике. Он часто не высыпался. Во всю стену перед ним висела карта Советского Союза. Отложив мероприятия по борьбе с преступностью, он изредка угрюмо поглядывал в окно, за которым гудели трамваи и летала одинокая ворона, и снова в который раз перечитывал акт, недавно составленный на месте происшествия. Нет, это было не дорожно-транспортное происшествие, не убийство, не грабеж, не махинация... Дело, которое предстояло распутать, оказывалось сложнее и не подходило ни под какую судебную классификацию.

Близилось время утреннего рапорта. Карнаух взглянул на часы, вздохнул и вышел из кабинета.

О случившемся он доложил подполковнику Волокитину – человеку уважаемому, с огромным опытом работы в органах и постоянным крепким запахом одеколона. Настала его очередь задуматься над актом. От отложил отчет, снял очки и стал смотреть в окно, за которым гудели трамваи и летала ворона.

Нет, это был не случай угона автомобиля, не факт самогоноварения, не изнасилование, не спекуляция... Просто один человек высказался. Ну и что? Уголовный кодекс не запрещает говорить. Но если человек высказался, это не просто. Слово, как воробей, – выпорхнуло и улетело. А общественное спокойствие нарушено. Очень запутанное дело.

Волокитин сунул таблетку под язык, взял отчет и отправился на рапорт.

Полковник был вежлив и лаконичен:

– Докладывайте.

Волокитин нацепил очки и встал перед длинным рядом сотрудников.

– Пьянки, драки, хулиганство, – зачитал он ровным голосом. – В общем, ничего необычного. Кроме, разве что... – Он приподнял злополучный акт. На улице Коллективной кто-то сказал...

– Сказал? – у полковника брови вздернулись.

– Сказал, – вяло повторил Волокитин.

– Ну и дать ему за оскорбление! – откликнулся кто-то.

– Как сказал? – посуровел полковник.

– Правду, – выдохнул Волокитин.

– Правду?

– Не может быть! – вскочил бледный лейтенант Филинов. – На моем участке такого не могло случиться!

– Есть свидетели, – глядя на участкового поверх очков, сообщил Волокитин.

Филинов густо покраснел.

– Я своих людей знаю. Мои не способны на такое. Если кто-то и сказал... – Филинов задохнулся от волнения. – Это мог быть только приезжий!

Полковник покачал головой.

– Серьезный случай. Надо искать.

До завтрака Карнаух бродил по затертым коридорам здания управления, вглядываясь в лица подчиненных, и размышлял о том, кому можно поручить это дело. Дело представлялось очень деликатным. Ведь официально правду говорить не запрещалось. Было бы глупо, если бы за правду преследовали по закону. На оборот, полагалось, что все только и должны говорить правду. На улице можно было любого остановить и спросить, говорит ли он правду? Любой скажет, что он всегда говорит только правду. Все жители в городе были честными. Свидетелей в суде предупреждали, что за дачу ложных показаний предусмотрена ответственность. Все клялись, что говорят правду. Но одно дело – утверждать, что говоришь правду. Другое дело – говорить правду. Тут разночтений быть не могло. Все все понимали как надо. В этом же случае все было перевернуто с ног на голову. Нарушитель торжественно не клялся, что говорит правду. Он, как записано в акте, "весело болтал". И тем не менее, по свидетельству очевидцев, сказал правду. И где?! Не на профсоюзном собрании, не в подшефной школе... Сказал правду посреди улицы и скрылся, не оставив никаких следов! Теперь ищи его...

Серьезному человеку такую работу поручать нельзя. Не солидно. Вдруг выяснится, что преступник вовсе и не преступник, а обыкновенный псих, сумасшедший – мало ли их у нас? Стыда не оберешься. Тут нужен человек попроще, но не из новичков, которые не чувствуют всей тонкости работы, а прямо идут от причины к следствию, от следствия к приговору.

После завтрака Карнаух снова явился к полковнику.

– Предлагаю поручить дело капитану Гологопенко, – сказал он.

– Кто такой капитан Гологопенко? – удивился полковник. – У нас такой большой аппарат, что я всех не помню. Это наш сотрудник? Охарактеризуйте его.

– Капитан Гологопенко – сын крестьянина, тридцать лет. Холост. Морально устойчив. Образование высшее. Владеет двумя языками: русским письменным и русским устным. Участвовал в разгроме банды тунеядцев, – отчитался Карнаух.

– Теперь вспомнил, – кивнул полковник. – Что же, я не возражаю против этой кандидатуры.

...Солнце тянулось по бесконечному небу медленно, как по пустыне.

Высокий и худой капитан Гологопенко шел по улице вприпрыжку, размахивал руками и насвистывал песенку. Что было вчера, он не помнил, что будет завтра, он не думал – он занимался делом, которое ему поручили сегодня. Он нырнул в пустынное фойе управления, заскакал по ступенькам на второй этаж и ввалился в комнату оперативного персонала. Там его поджидал Карнаух.

– На месте происшествия был?

– Угу, – кивнул Гологопенко, выложил на стол пистолет и два вареных яйца.

– Преступник был один?

– Один.

– Что он делал?

– Стоял в очереди за огурцами. – Гологопенко задумчиво смотрел на яйца. – Разрешите сесть?

– За чем? Садись. Мотивы преступления выяснил?

– Я не понимаю, в чем состоит преступление, – признался капитан. Человек высказал свое мнение...

– Если человек высказывает свое мнение, значит, он не разделяет мнения всех других. А выступать против всех... Что сказал преступник?

Гологопенко пожал плечами.

– Свидетели не могут это повторить.

– Вот, – Карнаух погрозил пальцем. – Видишь, что такое высказывания?!

– Высказывания делятся на истинные и ложные, – выговорил Гологопенко, завороженно глядя на палец, то, что вспомнилось с института.

– Высказывания делятся на похвальные и предосудительные, – поправил Карнаух. – Кроме того, если уж ты взялся определять, то высказывание – это поступок. А поступки бывают дозволенные и незаконные. В философии вздумал тягаться с начальником? – Карнаух добродушно улыбнулся, покрутил пружинку на часах и неторопливо вышел.

Намереваясь пообедать, Гологопенко очистил яйцо и вынул из пистолета патрон с солью. Но принять ленч – приобщиться к добрым английским традициям и справить второй завтрак ему помешали. Вернулся Карнаух и положил перед ним серую конторскую папку.

– Вот, посмотри на досуге. Пригодится.

Это была диссертация на соискание ученой степени доктора философии "О пятом роде правильности речи". Труд был коллективный, после успешной защиты диссертация, видимо, была размножена и разослана по всем городам. На титульном листе этого экземпляра стояла резолюция бывшего начальника управления: "Старшим офицерам для руководства и исполнения".

Гологопенко с волнением стряхнул пыль.

"...Платон утверждал, что правильность речи разделяется на четыре рода. Она состоит в том, чтобы говорить то, что нужно, сколько нужно, перед кем нужно и когда нужно. То, что нужно, – это то, что на пользу говорящему и слушающим. Сколько нужно – это не больше и не меньше достаточного. Перед кем нужно – это, например, о политике следует говорить со стариками, с детьми – о сказках. Когда нужно – это значит своевременно, не слишком рано и не слишком поздно. Четыре рода правильности речи были крайне необходимы в то архаичное время, когда оратора, если он говорил не то, что нужно, или слишком длинно, часто и невпопад, попросту забрасывали камнями. Пережитки варварства у нас теперь искоренились, но эти постулаты известного древнего философа актуальны и сегодня. Тут мы говорим о заинтересованном разговоре. Более того, развивая учение о закономерностях выступлений, мы открыли пятый род правильности речи. Он заключается в том, что можно говорить то, что никому не нужно, сколько не нужно, перед кем не нужно и когда не нужно, и все будут слушать, и, оказывается, это тоже будет правильно! Так можно говорить с детьми о политике, о которой им говорить еще рано, говорить можно много, очень долго и когда угодно, и они будут слушать, потому что дети этого не понимают. Тут мы говорим об опережающей роли обучения в воспитании детей. А можно говорить о сказках со стариками, и они тоже будут слушать, вспоминая свое детство. Тут мы говорим о сохранении установившихся традиций. Мы говорим, говорим... И все это вместе называется – роскошь общения. Получается, что мы роскошно живем, что все довольны и счастливы".

Гологопенко задумчиво сунул папку под стол. Он пытался осмыслить положения руководящего материала. Он сомневался. Неужели есть у нас еще люди, способные одним бесхитростным движением сплести концы с началами и так перепутать все пути-дорожки спасительной истины? Да нет же. Ведь это не просто указание свыше, не чья-то бюрократическая прихоть. Это научное достижение. А мы привыкли в работе опираться на науку. Так в чем же сомнения? Оставив яйца и отбросив бесполезный уже пистолет, Гологопенко поднялся из-за стола, вывалился в коридор и на непослушных ногах поковылял в буфет. По пути он мучительно вспоминал, собирая по крупицам все знания о слове, которые ему удалось почерпнуть в институте.

Слово – основное средство убеждения. А поскольку все мы люди убежденные, слово – основное средство нашей жизни. Помнится, еще Протагор отрицал объективную истину, отмечая, что каждое слово несет с собой субъективное впечатление, и поскольку под каждым словом каждый понимает свое, утверждал, что между ложью и правдой нет разницы. Зародилась целая школа философов, которые, отталкиваясь от утверждения, доказывали обратное ему, используя при этом разные словесные ухищрения. Чтобы развить искусство словоплутства, на улицах древних Афин Протагор устраивал состязания в спорах, где спорили не для того, чтобы переубедить друг друга, а для того, чтобы переспорить. Горгий Леонтинский, подработав риторику, довел это искусство до совершенства. Ах, как важно порой бывает и теперь перенести внимание с речи в целом на отдельное слово, обладающее волшебным свойством зачаровывать слушателей. Богатое наследие нам досталось. Что же удивительного, что и теперь процветает великое племя спорщиков, берущих свое начало от Протагора, спорщиков, которые так легко могут одну ложь разбить другой, а третью выдать за истину? И легко понять, как трудно в этом хаосе избежать ошибки. Да, в жизни мы, может быть, увлеклись игрой слов, но не забыли о том, как много значит слово. До сих пор мы любим своих учителей и живем, как прежде, опираясь на традиции устных народных заговоров и заклинаний. Постепенно Гологопенко становилось понятным, откуда берутся научные труды, и почему план по лекциям у нас всегда выполнен.

Он пробирался по коридору в буфет.

– Ты анальгин прикуси, – советовал ему встречный товарищ. – Говорят, у тебя зубы болят.

– Возьми три рубля, – сочувственно протягивал руку другой. – Говорят, у тебя деньги кончились.

– Хочешь, я к ней пойду и все выскажу, – участливо предлагал третий. Говорят, от тебя жена ушла.

– Не болят у меня зубы! – отбивался Гологопенко. – И жены у меня нет, и денег куры склевали...

Он свернул к дежурному за результатами экспертизы и другими материалами – следственной группе удалось раскрыть кое-какие факты. В буфете он выпил две бутылки минеральной воды, и ему полегчало.

– Узнал, кто на моем участке сказал правду? – усевшись с ним за одним столиком, допытывался Филинов.

Запив булочку кефиром, Гологопенко отрицательно качнул головой.

– Не могу поверить, что это кто-нибудь из моих, – сокрушался Филинов. Ты проверь, это должен быть приезжий.

– Успокойся, – Гологопенко взболтнул кефир в стакане. – Это был приезжий.

– Как ты узнал?

– По следам.

Над полученными результатами пришлось еще поработать – кое-что сопоставить, уточнить, кое с кем встретиться, проконсультироваться. После обеда Гологопенко явился к начальству, в ногах и в голове у него гудело.

– Проявили снимки с места преступления, – доложил он. – Но на фотографиях ничего не видно, кроме тротуара.

– Что за тротуар? – оживился Карнаух.

– Обыкновенный, грязный, – сказал Гологопенко. – На тротуаре эксперты обнаружили следы. След мужской. Ботинки сорок третьего размера. Пробовали по следу пускать собаку – собака след не берет.

– Почему?

– Не хочет.

Карнаух задумчиво сложил за спиной руки.

– Что говорят эксперты?

– Эксперты уверяют, что следы ведут в Бедламскую область, но от письменного заключения отказываются, ссылаясь на двойственность природы мирозданья и относительность ощущений. Я смотрел – на карте такой области нету.

– Что же, эксперты ее выдумали?

– Эксперты говорят, что это очень может быть как следствие пятого рода правильности речи, когда то, что числится, не совпадает с тем, что есть, и вообще, говорят они, на свете есть еще много того, чего мы не знаем.

Карнаух повернулся к карте.

– А сколько у нас всего областей?

– Сто двадцать одна.

– Значит, это будет сто двадцать вторая?

– Я считал. На карте – сто двадцать одна. Но сколько их фактически? Гологопенко виновато вытянул руки по швам.

– Откуда они берутся? – нахмурился майор.

– Из отчетов. По пятому роду правильности речи, – капитан посмотрел в потолок.

– Приписки, – Карнаух задумчиво поскреб в затылке. – Где же искать эту область?

– Говорят, преступник был чудак, – высказал капитан. – Говорят, это край чудаков, которые все делают не так.

– Край? Так, может быть, это не область, а край? Сколько у нас краев в административном делении?

– Семь.

– Бедламский среди них есть?

– Нету! – Гологопенко поправил кобуру на ремнях. – По-моему, чудачество – это не территориальная принадлежность и не принцип хозяйствования, а сугубо человеческая черта, внутренняя, свойственная определенным людям, как цвет кожи, язык или обычай...

– Так, может, чудаки – это нация такая, народность?

– Среди союзных республик нету.

– А автономные области проверял?

– Проверял. Чуваши есть, чечены, чукчи... Чудаков нету...

Карнаух снял со стены карту и расстелил ее на полу. Он доверял капитану, но для пользы дела хотел сам во всем разобраться. Три дня он ползал по карте и вдруг поразился:

– А ведь нашей области на карте нет. Значит, это наша область?

– А мы что, чудаки, что ли?

Капитан и майор переглянулись.

– Мне непонятно, а как же к нам руководящие материалы, почта приходит, если наша область нигде не значится?

– А мне вообще ничего не понятно, – признался Карнаух.

– Тогда надо заканчивать дело, – безнадежно махнул рукой Гологопенко и вышел.

Нужно было все хорошенько обдумать. Карнаух за перся в кабинете. Всю ночь он провел без сна, развивая длинную индукцию о мотивах злодеяния, о личности преступника и его местонахождении, а под утро с удивлением обнаружил, что опять не выспался.

Перед завтраком еще до рапорта пришел почерневший Гологопенко и принес материалы следствия.

– Все, – устало выронил он. – Вина доказана. Можно передавать дело в суд. Нужно вынести анонимного правдолюбца на всеобщее публичное осуждение.

За день Карнаух прочитал сделанные капитаном выводы и понял, что, несмотря на серьезную аргументацию, тот ничего не доказал, потому что действовал неумолимый пятый род правильности речи, по которому доказать ничего нельзя, ибо можно ничему не верить.

Карнаух потер небритую бороду.

Он предполагал, что даже капитан, уже не новичок в службе, не справится с заданием. Предстояло самому принять решение. Но какое? Чтобы дело передать в суд, надо признать, что преступник был. А чтобы признать, что преступник был, надо признать верными показания свидетелей. Но если свидетели заявляют, что преступник действительно был, и мы им верим, значит, свидетели говорят правду. А тогда их полагается привлечь к ответственности. Да, пожалуй, так и надо поступить – это соответствует пятому роду... Тогда Гологопенко придется объявить благодарность. Публичное осуждение? В этом есть что-то трогательное.

Карнаух побрился, стряхнул перхоть с плеч, надел чистую рубашку.

Вечером на доске объявлений уже висело распоряжение: капитану Гологопенко за оперативную работу была вынесена благодарность, экспертам за излишние сомнения сделано замечание, указывающее на их низкую квалификацию, а лейтенант Филинов за расхлябанность на участке понижен в должности.

Ночь тянулась долго и безрадостно. Всю ночь Карнаух не мог унять свою левую бровь, которая дергалась и дергалась, не желая подчиняться ни воле, ни примочкам.

"А про эту злосчастную область, которой нету на карте, вообще докладывать не стоит, – думал майор. – Ну, нету и нету – кому она мешает? Платон нам не друг. Пока действует пятый род правильной речи, правду от вымысла не отличишь. Нечего бояться. А если есть эта область? Вдруг выяснится, что это правда? – Сердце у него замирало. – Кто знает, что нужно и чего не нужно говорить для того, чтобы лучше жилось людям?"

Карнаух смотрел в черное от ночи окно, в непроглядную тьму, туда, где рано или поздно должно было появиться солнце, и ждал, когда наступит завтрашний день, словно завтрашний день сам по себе мог принести облегчение.