Текст книги "На всех была одна судьба"

Автор книги: Александр Скоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Голод убивал и пожилых, и молодых. Подруга Лиды, медсестра Хая, закончила перед войной исторический факультет Университета. Длинными ночами, спрятав озябшие пальцы в рукава шинелей, они дежурили на посту возле стола с коптилкой и говорили о своей будущей работе, о школе. Не обмолвившись ни с кем о том, что у нее порок сердца, Хая работала, как все, и обострение болезни не могли остановить никакие меры, никакие лекарства…

Угасал, приближался к последней черте и Лёва, младший брат Лиды. Получив разрешение начальника госпиталя (только с его разрешения можно было покинуть территорию), с хлебом, крохотным брусочком масла – накануне по талонам выдали за месяц «жиры» – они спешили на 3-ю Красноармейскую с сестрой Мирой, которая и сообщила, что брат умирает.

Отекший, неузнаваемый, с глазами-щелочками, он ничем не напоминал того веселого непоседливого подростка. Стульев в комнате не было – сожжены; пустые книжные полки – только несколько томиков любимого Тургенева…

Вспыхивают странички, нагревая железо «буржуйки», тает в ложке масло, теплым становится хлеб… Не опоздали, успели, вернули к жизни, в которой были потом и поправка, и фронт, и тяжелое ранение с потерей руки – что не помешало после войны закончить высшее Мухинское, стать художником, скульптором.

У центрального входа Московского парка Победы посетителей встречает скульптурная группа – молодая женщина и летчик в шлеме. И едва ли кто знает ныне, что фигуру летчика изваял он, Лев Разумовский – тот подросток, которому ложка теплого масла и ломтик хлеба из рук сестры вернули жизнь.

«И рухнут блокады беды»

В августе – сентябре 1941 года, когда до окраин Ленинграда оставался один бросок, враг был остановлен не численным перевесом наших войск, техники – город оборонялся из последних сил, – решающими оказались сила духа, стойкость защитников. В госпитале понимали, что лечат не только лекарства – есть нечто более действенное, чем порошки и микстуры.

Ночью коптилка мерцает в коридоре на сестринском столе, в обход по палатам медсестры идут с лучиной, поставленной в банку. Вернувшись на пост после обхода, Лида узнаёт, что ее вызывает комиссар госпиталя. По пустякам ночью вызывать не станут – значит, что-то важное.

Комиссар госпиталя майор Анисимов прост, в нем нет ничего командирского. Осунувшееся, болезненно-серое, как у всех блокадников, лицо; негромким, располагающим к беседе голосом напоминает папу. Предложение комиссара подготовить лекцию о поэзии, скажем, о творчестве Маяковского – явная нелепость. Кому сейчас, во мраке, холоде, под артобстрелом, нужны стихи? Только бы добраться после дежурства до койки, натянуть на себя все, что есть, и забыться, забыться сном. И раненым, скованным стужей, голодом, – им сейчас разве до стихов? Да, Маяковский – ее любимый поэт, но тот тяжелый, довоенного издания том ей просто не удержать в руках. От неотступного голода, недосыпа, изнурительного труда вспыхивает злость: читать лекцию ее никто не заставит – бессмысленная трата сил! А утром, впервые с начала блокады, Лида идет в библиотеку, листает знакомые страницы, берет карандаш…

И когда в палате, в полной тишине, уверенней, тверже становится ее голос и десятки глаз устремляются на нее из-под шапок, повязок, ловят каждый жест, каждое движение лица, она чувствует правоту комиссара Анисимова – для раненых сейчас эти строки важнее хлеба и тепла. Строки о мужестве, стойкости, отваге и любви. Да, о любви, которая живет в душе каждого. К матери, жене, подруге, к отчему дому, к нашей необъятной Родине, призвавшей их на защиту. Разве не о таких же испытаниях писал Маяковский: «Все и все для победы. И будет хлеб, и будет мир. И рухнут блокады беды»?

Дни и ночи дежурств – это не только уколы, раздача лекарств, выписывание назначений из медицинских карт. В любую минуту кому-то из раненых может потребоваться неотложная помощь. В ту ночь Лида возле коптилки занималась разлиновкой температурных листов. Внезапно возле стола появилась перевязочная сестра: в операционной срочно нужна для переливания кровь. Оставив на посту замену, вдвоем спешат в операционную. Кровь ей приходилось сдавать не раз, но к этому надо подготовиться, собраться с силами. В предоперационной ее быстро облачают с головы до ног во все белое и на каталке ввозят в комнату. 400 граммов крови спасают раненого, отводят беду. Час сна на каталке – и вот врач подводит к тому, в ком теперь и ее кровь. «Спасибо, сестричка», – шепчет едва слышно молодой командир.

Приходилось и охранять госпиталь, нести караульную службу на проходной, центральном посту. На морозе в фанерной будочке не спасает тулуп, надетый поверх шинели. За спиной винтовка со штыком, на поясе кинжал.

Кадровый военный старшина Лобанов, всегда подтянутый, в начищенных сапогах, поддерживает «железную дисциплину» во вверенной ему девичьей команде. По уставу часовой должен быть с винтовкой, кинжалом – стало быть, винтовку на плечо, на пояс кинжал. (За всю войну Лида выстрелила только один раз – с крыши центрального барака госпиталя в далекой Польше, в час Победы. Палили вверх все – раненые, врачи, медсестры… Кто-то вложил ей в ладонь пистолет, может, за нее и нажал спуск.) Окоченевшие руки никак не согреть в рукавицах, заледенели пальцы в сапогах 43-го размера, не помогают и газеты, в которые обернуты ступни. Ближе к полуночи морозный воздух режет вой сирен, снаряды падают совсем рядом – бьют по Невскому, по госпиталю, уж он-то нанесен на карты немецких корректировщиков. Здесь тоже фронт, здесь тоже гибнут. Во время такого же артналета погибли подруги Лиды – Саша Ходюк, Таня Осипова, тяжело ранена Валя Морозова, убит капитан Шапиро…

Напряженно стучит метроном, свистят снаряды, и вдруг раскатистый голос Левитана объявляет об исполнении нового гимна Советского Союза. Торжественная мелодия заполняет улицу, взрыв, снова звучит гимн. Фигурка часового в проходной застывает по стойке «смирно», внезапно появившийся старшина Лобанов, вытянувшись, держит руку у виска. И она, девушка-медсестра, и старшина Лобанов каждой клеткой чувствуют, как грозная сила голосов, гимн великого народа, размыкают холод, ночь, тиски вражеского кольца, прокладывая путь к Победе.

Осталась в памяти на всю жизнь и другая ночь – 27 января 1944 года. Лида, как и тысячи ленинградцев, была в тот час в центре города, у Невы. Плакали, обнимались, смеялись, снова плакали, переполненные чувством великого родства, братства, объединенных во имя жизни.

1 января 1945 года, когда все отчетливей обозначался конец войны, госпиталь получил приказ следовать к линии фронта, в Польшу, в район города Белостока. Вместо ожидаемых европейских удобств – горячая вода, центральное отопление, чистые палаты – бывшие бараки для военнопленных.

Все разрушено, выдрано, исковеркано отступающими немецкими частями, только голые стены… Приказ, как известно, не обсуждают. Через тридцать дней развернуть фронтовой госпиталь, подготовить палаты, операционные, разместить сложное хозяйство, чтобы по графику принять первый эшелон с ранеными. Война заканчивалась, но вражеские войска оказывали ожесточенное сопротивление, бои становились все кровопролитнее…

Победу ждали и не могли поверить в нее. Неужели? Они бежали к центральному бараку, взбирались на крышу, палили вверх – на огромных пространствах смолкшей войны, на площадях разрушенных и уцелевших городов, в селениях, на автострадах и лесных полянах гремел первый салют Победителей, предвестник главного салюта на далекой Родине.

Все еще жило войной, напоминало о войне, но мысли их, медсестер-девушек, были уже дома, многие собирались продолжить учебу. Из Польши их маленькая команда возвращалась в случайных теплушках, эшелонах и даже на открытой платформе с огромными станками, обильно покрытыми смазкой. Вцепившись в металл, измазанные, продрогшие, они все еще не могли поверить в это счастье возвращения домой.

В шинели, неподпоясанной гимнастерке (пояс потерялся где-то в пути) Лида переступила родительский порог – в глазах мамы и отца увидела себя, такой непохожей на ту, довоенную… Между студенткой-филологом и старшиной медицинской службы пролегли четыре года войны.

Счастье возвращения в Университет было не без горечи – учиться предстояло всего один год. Сразу после четвертого курса – выпускные экзамены. А ей так хотелось продлить время студенческой поры, пополнить багаж, растерянный за страшные годы! Но разоренной стране не хватало специалистов и, конечно, учителей.

Все так и было в ее жизни, как виделось им, студенткам-подругам, в часы ночных дежурств в холодных палатах, на медицинских постах возле чадящей коптилки. Первые уроки, первые выпускники, снова торжественная линейка и первый звонок… Более 40 лет отдала Лидия Самсоновна любимому делу – учительству. Сколько уроков литературы, родного русского языка, олимпиад, викторин, литературных вечеров, сценических постановок!

Но начало всему положил самый первый урок – рассказ о поэте в госпитале на Садовой.

«МЫ ВЕЛИ МАШИНЫ…»

Известная песня о военных шоферах («Эх, путь-дорожка, фронтовая, не страшна нам бомбежка любая») особенно дорога Свободе Павловне Ивановой (Дроздовой) как память о юности, друзьях, память о великих испытаниях и великом единстве, сплочении советских людей во имя одной цели – победить!

Немногим выпадает такое постоянство – в огромном городе, испытавшем великие потрясения, восемь десятилетий прожить в одном доме, в одной квартире, на одной и той же родной улице. 6-я Красноармейская, дом № 27… Здесь росла она в довоенные годы с сестренками Таней и Надей (маленькие ростки дворянского древа Залужских, уходящего корнями в историю Измайловского Лейб-гвардии полка), здесь, в двухлетнем возрасте, перенесла первую невосполнимую утрату, потеряв отца, перешедшего в семнадцатом на сторону трудового народа. Здесь, в родном доме, в то воскресное утро услышала она страшную весть о нападении Германии. На улице возле репродукторов стояли мужчины, женщины, старики, дети.

И отсюда блокадной зимой рано утром, попив кипятку, согретого на «буржуйке», шла она по затемненному городу к Обводному каналу на свой завод Подъемно-транспортного оборудования им. С.М. Кирова – с началом войны, как и все ленинградские предприятия, работавшего на фронт.

Но это было в 1942-м. Справедливо считают, что месяцы блокады можно приравнять к годам – к тем годам, когда человек мужает по дням, получает закалку на всю жизнь.

Осенью 1941 года она – подвижная, расторопная, решительная – работала в Ленинском райисполкоме, помогая старшей сестре; с войной разрушилась налаженная жизнь, требовалось срочно, на ходу решать огромное количество неотложных вопросов. И это в городе, где мужчины – от юношей-студентов до пожилых людей – ушли на фронт, где артобстрелы, налеты авиации стали ежедневными. Окончив курсы при штабе МПВО Ленинграда, Свобода Павловна возглавила группу самозащиты МПВО в микрорайоне (ныне это территория муниципального образования «Измайловское»).

В районе набережной Фонтанки, Измайловского, Московского проспектов, Красноармейских улиц было много госпиталей, расположенных в бывших школах. И, несмотря на маскировочные сети, поднятые дирижабли, огонь зенитных батарей, вражеская авиация прорывалась сюда и ожесточенно бомбила. Бомбы падали на жилые дома – возникали пожары.

Оказание помощи раненым, детям, оставшимся без родителей, дежурство на крышах, чердаках, проверка светомаскировки, чтобы нигде ни один лучик света не пробивался из окна, донорская сдача крови – все это сливалось в напряженную череду блокадных дней и ночей. И даже став работником завода Подъемно-транспортного оборудования (крупнейшего военного предприятия блокадного Ленинграда), она оставалась руководителем группы МПВО своего микрорайона и по воздушной тревоге спешила в свой штаб, размещавшийся в бывшей прачечной. Однажды поздно вечером, направляясь с завода в штаб группы, ей пришлось пережить страшные минуты – на середине моста через Обводный канал вдруг увидела, что навстречу ей движется масса булыжников. Присмотревшись, поняла, что это огромные блокадные крысы. Прижавшись к решетке моста, не шевелясь, стояла она, пока серая масса текла мимо ее ног – к Обводному, на водопой.

С заводом Подъемно-транспортного оборудования связана вся блокадная судьба Свободы Павловны. Соединенный железнодорожной веткой с Варшавским и Балтийским вокзалами, он по своей значимости стоял в одном ряду с такими оборонными гигантами осажденного Ленинграда, как Металлический, Балтийский, машиностроительный им. Ленина… Сюда шли с фронта в ремонт танки, пушки, другая военная техника, чтобы, получив вторую жизнь, снова бить врага. Многие танкисты, сопровождавшие свои израненные машины и участвовавшие в ремонте вместе с рабочими, жили тут же, в цехах, здесь же проходили митинги и вручение героям наград.

Что могла она – щупленькая девчушка, в довоенном детстве учившаяся вместе с сестренками музыке, бальным танцам, пению? Но там, на заводе, рядом с ней слесарили, помогали рабочим двенадцатилетние мальчишки, уже вовсю хлебнувшие блокадного житья. От завода ее и направили на шоферские курсы, в учебный комбинат «Трансэнергокурсы», что на Фонтанке. (От мамы все держалось в секрете – ни за что бы не отпустила «в шофера», а когда появилась на гремящей бортами полуторке возле дома, водительские права уже были на руках.) Учили их, блокадных девчушек и пареньков, замечательные наставники, два друга – Максимов и Тычков, впоследствии долгие годы обучавшие ленинградских ребят по направлению военкоматов популярной в то время профессии.

После обучения нужна была стажировка, а ее, такую «мелкую» – с виду подросток – никто из шоферов в напарники не хотел брать. Дело нешуточное – доверить машину, для которой ты сам и наладчик, и слесарь, и электрик.

Взяла ее неожиданно для всех жена начальника гаража Большого дома Валентина Нечаева – один из лучших водителей завода, умелая, опытная, в своем роде аристократ: никаких ватников, шапок – кожаное пальто, кожаный берет – стиль старых питерских шоферов…

В народе не зря говорят: горе вымучит, горе выучит. Немало пришлось проглотить слез стажеру в недели, месяцы той суровой выучки. Въезд в подворотни «впритирку», узенькие переулки в районе почтамта, где Нечаева «муштровала» ученицу, остались в памяти на всю жизнь. Зато потом сколько раз выручала эта наука! Как-то на заводе им. Ленина, куда Дроздова приехала за грузом, перед воротами цеха выстроилось несколько машин. Грузили с перевалкой, ребята не могли въехать в цех. А она въехала! И с грузом «чисто» вывела машину во двор.

Кто из нынешних водителей «КамАЗов», «КрАЗов», «Татр» знает о «самоварах», дымивших по ленинградским улицам в блокадные дни и ночи, – малосильные, побитые, в чем держится «душа», эти полуторки и трехтонки, как и люди, выбиваясь из сил, поддерживали жизнь в осажденном городе.

Драгоценный бензин, без которого замерла бы техника на фронте, шел туда, где гремели бои, а здесь – два мешка чурок в кузов, и в рейс. Возили топливо, металл, перебрасывали детали с завода на завод и, конечно, доставка оружия, боеприпасов, вывоз подбитой техники с передовой, в основном орудий.

После снятия блокады вблизи города оставался северный фронт, где на Карельском перешейке вела бои 23-я армия. Это были уже иные времена: союзники наконец «раскачались», стала поступать техника. Перепало несколько «студебеккеров» и заводу Подъемно-транспортного оборудования.

Один из них достался Дроздовой. Мощная, высокой проходимости машина, «баранка» игрушечная, послушная девичьим рукам. Но бензин-то наш, разбавленный на складах ГСМ «умными» снабженцами.

Ночью, на зимней пустынной дороге между Всеволожском и Ленинградом (в кузове два разбитых орудия с передовой), двигатель заглох. Мороз под сорок, вокруг ни огонька, ни души. Глухое безлюдье прифронтовой полосы. Она не растерялась – за спиной были самые страшные месяцы первой блокадной зимы… Это была жестокая школа, где всему учила сама жизнь.

Не скоро появился грузовичок с бойцами в кузове. Непослушными от мороза губами едва выговорила: «Дерните…». – «А шофер-то где?» – разматывая трос, крикнул водитель, приняв ее за пассажирку. Завести «с ходу» не получилось, «студебеккер» отбуксировали к какому-то блиндажу, и пока местные шофера мудрили с чужеземным карбюратором, жиклером, ее согревали в блиндаже кипятком, растирали закоченевшие руки, ноги. От спирта отказалась. Вступив во взрослую жизнь, оказавшись в лихой шоферской среде, где шиком считалась папироска в углу губ, а после рейса, для «согрева» – «сотка», она дала клятву: табаком и спиртным себя не губить. И в том, что сейчас, в свои «за восемьдесят», Свобода Павловна полна энергии, сил и ее каждый день насыщен семейными, общественными делами, немалую роль сыграло твердое девичье решение вести здоровый образ жизни.

С американской машиной пришлось повозиться не раз – вся документация была на английском, и даже мама, знавшая три языка (немецкий, французский, латынь), ничем не могла помочь. Зато в рейсе, в уютной, теплой кабине, лучшего места для репетиций было не сыскать! Она распевала романсы, арии из опер и оперетт, фронтовые и «мирные» песни, учила стихи Берггольц, Симонова, Ахматовой, Есенина… После рабочего дня начиналась ее вторая смена – выступления артистов художественной самодеятельности по госпиталям.

Свое призвание артиста Свобода Павловна смогла осуществить в полной мере только после войны: и на профессиональной сцене, и в художественной самодеятельности, и в подростковых, детских клубах, у истоков которых она стояла в начале 60-х в Ленинграде.

Ребята – от подростков до малышни (есть среди них уже дети тех, кто сам когда-то прибегал в кружки к Свободе Павловне) – видят в ней Учителя: танцев, пения, декламации… Им трудно представить, как из ворот завода в морозную утреннюю тьму уходит грузовик с девчушкой-шофером в кабине, уходит к рубежам фронтового Ленинграда, туда, где днем и ночью гремит, сверкает война.

ПРИСЯГА

В начале жизненной дороги

Раисе Дмитриевне Мелюшиной, два года назад отметившей девяностолетие, никто не дает таких почтенных лет – столько в ней жизненной силы, подвижности, оптимизма. Работа всегда горела в ее руках, ни минуты не сидела она праздно без дела. Посчастливилось расти в большой трудовой семье – пятеро братьев и она одна, сестренка. Главным авторитетом в их семейной «коммуне» был, конечно, папа – Дмитрий Лупич Третьяков. Столяр, мебельщик, талантливый самородок, он обладал природной крестьянской сметкой (и Дмитрий Лупич, и его супруга Александра Михайловна были выходцами из Архангельской губернии). По характеру веселый, открытый, дружелюбный, отец легко сходился с людьми разных сословий, был им интересен. Дружил с Репиным, бывал у него в Куоккале, знал Горького. Мастер своего дела, он был наделен музыкальным даром, владел игрой на семи видах гармоней, по-настоящему страдая, если кто-то мучил, терзал бедную тальянку. Музыкальные способности от отца перешли к дочери – в школе на уроках музыки Рая звонко пела под скрипку. И все же главным наследством, полученным от отца, были терпение и трудолюбие. Оказавшись впоследствии в саперных частях, с утра до темноты не выпуская из рук пилу и топор, Рая жила примером отца, его любовью к работе. В труде незаметно летит время, легче переносятся тяготы, неустройства жизни.

В семье Третьяковых у каждого было свое увлечение. Старший брат Володя увлекался планерным спортом, хотел стать летчиком и стал им; младший, Александр, тянулся к науке, после войны закончил два института… Рая училась хорошо, но надо было помогать семье, и после семилетки, закончив школу ФЗО, она получила специальность швеи-мотористки. В числе отличников ее хотели послать на учебу в техникум. Отказалась: на всю семью только два работника (папа и брат Николай) – надо поднимать младших братишек.

В предвоенные годы дисциплина на предприятиях была суровая: за опоздание могли не только уволить, но и снять весь трудовой стаж – начинай с нуля. И куда возьмут потом с такой записью в трудовой книжке? Однажды ночью часы у них остановились; утром брат и отец бросились сломя голову на улицу, Рая влетела в трамвай без пальто. Повезло – проскочила проходную, и тут же забасил гудок. Так начиналась трудовая жизнь…

Первая блокадная зима

В воскресенье, 22 июня, Рая вместе со свекровью – ее семейной жизни исполнился только месяц – с утра готовили праздничный стол, ждали в гости Дмитрия Лупича и Александру Михайловну. За столом и слушали тревожные слова Молотова. Было уже ни до пирогов, ни до котлет, за которые так переживала молодая хозяйка. Лёня, муж Раи, знал, что его, как прошедшего обучение, призовут сразу. Проводы были на следующий день, 23 июня. Не суждено было Леониду Ивановичу испытать радость возвращения, переступить родной порог. Он погиб в 1943-м, защищая родной город.

В памяти Раисы Дмитриевны навсегда остался тот июньский день: старое здание на Карла Маркса, где формировалась часть, стриженые ребята, неношеные гимнастерки…

Мирная жизнь быстро сворачивалась. Свекровь, помня голод Гражданской, обошла все окрестные магазины – полки разом опустели на долгие военные годы… Фабрика, где работала Рая, выполняла теперь только военные заказы. Начались перебои с электричеством, в швейных цехах застучали ручные машинки.

Вскоре тысячи ленинградцев, в основном женщины и девушки, были мобилизованы, а многие и добровольно отправились на оборонные работы. «Вооруженные» инструментом, трудармейцы тут же выезжали в район возведения Лужского оборонительного рубежа. Последние годы, особенно после короткой советско-финляндской войны, Ленинград укреплял свою северную границу – с юга противника никто не ожидал. Здесь и предстояло в считанные дни проложить многокилометровую линию противотанковых рвов. Разместить тысячи людей было негде – жили девушки в деревенских сарайчиках, хлевах. А потом появились первые немецкие самолеты и начались бомбежки. Иногда вместо бомб сыпались листовки с незамысловатыми стишками: «Петербургские дамочки, не ройте ваши ямочки…». Командир девичьей команды – пожилой майор-запасник Брук в мешковатой гимнастерке, нисколько не похожий на военного, – наставлял девчат: «Во время бомбежки открывайте рот, чтобы не лопнули ушные перепонки». Так и лежали они послушно с открытыми ртами под уханье разрывов, глотая пыль, песок…

Пришла команда двигаться в сторону Ленинграда. Никто из них еще не знал, что немецкие танки с мотопехотой совсем уже близко. Майор Брук, согласно военным наставлениям, инструктировал: следовать цепочкой, выдерживая расстояние друг от друга 90 сантиметров. Такие у армейских чиновников были представления о войне… Одна из бомбежек настигла группу на берегу реки. Взрывной волной Раю швырнуло в воду; успела ухватиться за ветку вербы, выбралась на песок. Контузия и холодное купание не обошлись бесследно – поднялась температура, бил озноб… В первую блокадную зиму выжила чудом. После воспаления легких, ослабевшая, она долго лежала пластом, не могла встать. Стекла в комнате были выбиты, заделали, как могли – теплее не стало. Перебрались жить в коридор.

Здесь дымила, но все же давала тепло «буржуйка» с длинной жестяной трубой, выведенной в кухонное окно. Запаса дров в квартире не было – топили добытыми обломками досок, щепками, дошел черед и до книг. Свекор – научный работник, специалист по смолистым веществам – имел большую библиотеку.

Рая лежала в темном коридоре на матрасе, накрывшись периной; брусочки хлеба, приносимые свекровью, становились все меньше и меньше. Ценных вещей в семье не было, на рынок не ходили. Однажды свекор после целого дня отсутствия принес несколько промороженных, с детский кулачок, кочанчиков капусты и горсть листьев – все, что удалось добыть в районе Бадаевских складов. Кроме брусочка хлеба, по карточкам ничего не выдавали – так и остались неотоваренными талоны за четыре месяца. Однажды, когда Рая уже сама могла выбираться в магазин, давали вместо мяса яичный порошок – 10 граммов на талон. Взвешивали на аптечных весах, как драгоценности.

Молодой организм переборол болезнь – Рая понемногу стала двигаться, выходить на улицу. Новый, 1942 год встречала уже на ногах. Обстрелы, бомбежки не прекращались; прятались не в бомбоубежище, а в щели, вырытой во дворе. Здесь, тесно прижавшись друг к другу, коченея от холода, люди мечтали, какой устроят пир, когда кончится война, – на столе вдоволь будет хлеба и гороховой каши!

Ранней весной 1942 года Рая записалась добровольцем в армию. Попала к саперам, в 177-ю колонну, возводившую оборонительные сооружения на Карельском перешейке. Угроза наступления противника с севера не ослабевала, командование заблаговременно принимало меры. Полоса надежных укреплений позволяла сдерживать врага меньшими силами, часть снятых войск можно было перебросить на южное направление.

В военном городке в Грузино получили девушки обмундирование, там же принимали воинскую присягу. Обмундирование – фуфайка, шапка, ватные брюки – не очень согревало на морозе, особенно доставалось ногам в холодных ботинках. Бывшая швея выкроила, сметала бурки, достала галоши – теперь хоть куда! Но радость была недолгой: после пожара в дизкамере вся одежда и обувь сгорели дотла. Когда выскочили из бани – только огонь и дым!

Нашлись какие-то комбинезоны – надевали их без белья, да неуклюжие, на деревянной подошве «шанхайки»… Теперь трудно представить, какую цену в ту пору имели шинель, гимнастерка, каждый клочок ткани. Хлопок тоже относился к стратегическому сырью, и тот, что отправлялся на текстильные фабрики, был не лучшего качества.

Военные строители получали скудный паек, а работа требовала сильных рук. Пилили лес, подвозили бревна, делали из них срубы для огневых точек, засыпали камнем, щебенкой пустόты. В еде Рая с детства привыкла обходиться малым – это, может, и спасло ее в самые голодные месяцы зимы 1941–1942 годов. (И сейчас в свои девяносто два Раиса Дмитриевна считает, что ее бодрость, подвижность во многом зависят от умеренной, скромной трапезы, хотя для семьи любит готовить и борщи, и пироги, и студень.) Для сотен, тысяч строителей, целый день работающих на морозе, немалое значение для подкрепления сил имело горячее питание. Полевые кухни располагались тут же, под открытым небом, рядом со строительством.

Одно время Рая обеспечивала кухни топливом: пилила деревья, рубила хворост, подтаскивала заготовленное к дороге. Дали ей и лошадь. Намучилась с этой трофейной, из финского хозяйства, животиной. Не понимала она наших «но!» и «тпру!». С большим трудом удавалось вовремя подвезти топливо, чтобы не сорвать обед.

Для строительства огневых точек, блиндажей, других оборонительных сооружений требовался добротный, качественный лес. Окрестные массивы были уже порядком вырублены. Бригады саперов-девушек стали отправлять на заготовку леса на восточный берег Ладоги; послали и Раю. Штормовая Ладога встретила неприветливо, немецкая авиация и в такую погоду не оставляла водную трассу в покое. Пароход попал под бомбежку, отбивался очередями зенитных пулеметов.

Лесные участки, куда прибыли девушки, располагались в районе деревни Заборье. Начиналась зимняя пора с жестокими ветрами, метелями. Работать приходилось в глубоком снегу. Заготовки велись по технологии: срез от комля 20 см, диаметр ствола внизу не менее полуметра, чтобы из одного дерева можно было нарезать три «наката» длиной по восемь с половиной метров.

Эти восьмиметровые бревна взваливали на плечи и гуськом несли к штабелям. Кто нес!.. В их бригаде были и 16-летние девчушки, никогда в жизни, конечно, не державшие в руках пилы и топора. Какое представление могли иметь они, в том числе и Рая, о заготовке строевого леса? Лесоповал – дело непростое, опасное. Подступив к сосне-великану, задрав голову, решали-рядили, с какой стороны подрубать. Не раз бывало: почти спиленное дерево, которое должно рухнуть, стоит, не валится, а подступить к нему опасно – в любую секунду эта высоченная колонна может ухнуть в совсем неожиданном направлении. Однажды Рая, оседлав поваленную сосну, рубила сучья; упавшая рядом махина ударила по комлю, лежавшему на другом дереве. Подброшенная вверх, как из катапульты, девушка взлетела на несколько метров и упала в снег, рядом с бревном…

Здесь, на отшибе, предоставленные сами себе, они терпели еще больший голод, чем в строительной колонне. Там имелись походные кухни, было налажено на виду у начальства какое-никакое снабжение. Измученные голодом, решили как-то наведаться в деревеньку на противоположном берегу – может, чем-то разживутся… Ничего они не добыли в голодной опустошенной деревне, только несколько картофелин. Возвращались по набухшему, готовому вот-вот тронуться льду. У самого берега, пока они ходили, образовалось разводье, хочешь-не хочешь – прыгай. Так, по пояс в обжигающей воде, и выбрались к ледяной кромке.

Снова Ленинград

От станции Сортировочная-Московская до Рыбацкого возводился рубеж, включающий 18 опорных узлов, с продуманной системой сообщений, складов боеприпасов. В составе 127-го военно-строительного отряда Раиса Дмитриевна трудилась на бетонных работах. Строительство шло безостановочно, днем и ночью, готовый бетон по транспортировочным лентам шел вниз, заполняя опалубку, арматурные решетки. Короткая война 1939–1940 годов многому научила и наше командование, и военных строителей. Не наскоро отрытые деревянно-земляные «точки», а мощные бетонные сооружения, опорные узлы при небольшом количестве пулеметчиков, артиллеристов, могли сдерживать наступление батальонов, полков…

В войне наметился перелом, но до ее завершения было еще далеко. Фронту требовалось многое и, конечно, обмундирование для миллионов бойцов. За полтора-два года, когда все было брошено на производство вооружений, армия основательно «обносилась» – бойцы воевали в чиненых-перечиненных гимнастерках, шинелях. Легкая промышленность получила задание обеспечить одеждой, обувью фронт, из армейских подразделений стали отзывать специалистов этой отрасли. Так Раиса Дмитриевна оказалась на швейной фабрике им. Володарского…

Война продолжалась, а на войне, на острой грани между жизнью и смертью, многое необъяснимо. И позже снова и снова возвращается из глубин памяти…

В самом начале, в 1941-м, когда по Литейному еще ходили трамваи, возвращалась Рая домой. Короткая задержка в пути – нетерпеливо выскочила из вагона, пробежала с десяток шагов… Сзади взрыв – попадание снаряда…

Однажды в «Норде», напротив Гостиного, давали по сахарным талонам конфеты. Постояла в очереди с полчаса и передумала. Две-три минуты спустя, там, где она только что говорила с женщинами, – грохот взрыва… И еще помнит Раиса Дмитриевна до сегодняшнего дня один сон. Тогда, в 1943 году, он озадачил ее. В поле, за столом – брат Володя в летной форме. Рая с Тоней, женой Володи, хотят подойти к нему, но он их гонит прочь: «Уходите! Что вам надо тут?» – «А ты почему здесь?» – «Я жду Лёню».