Текст книги "Колокольный Звон (СИ)"

Посвящается сёстрам Анне и Виктории Росиным...

"И корона покатилась...

...

Жалобно звонит она о гранит мостовых.

Но на этот раз никого не будит этот звон.

Народ не бежит взволнованный и ужасный, как тогда...

"И казаки на зов Палия

Не налетят со всех сторон..."

И пройдут месяцы, может быть, годы,

вернее – долгие годы...

Пока...

Пока зазвучит набат.

...

Какой это будет год?

...

Петропавловский собор резал небо острой иглой.

Зарево было кроваво...

...

Да поможет Господь Бог России..."

(В.В.Шульгин "Дни", Ленинград, Рабочее издательство "Прибой", "Библиотека для всех", стр. 248 – 248).

Город был оцеплен. Бой шёл двое суток. Наконец, красные прорвались, разметав прочь, порубив с хмельным весёлым азартом обессилившего противника; заполнили заснеженые улицы грабежом и установлением нового порядка, никак не вмещавшегося в остаток короткого, неожиданно состарившегося дня.

В темноте безлунной морозной ночи, притаившись в парадных дверях подъездов,выдавали своё присутствие курением дежурные постовые. Прихрамывая и скуля бегала раненая собака, останавливаясь иногда у того или иного дома, но не дожидаясь своего, не дотерпев чего-то, бежала дальше. Слышались одиночные выстрелы: погибший враг всё ещё продолжал сопротивляться под прикрытием осыпавшейся на город тьмы. Кто-то пробегал по скрипучему снегу, отстреливаясь, и неожиданно падал с разбегу после меткого выстрела красноармейца, выскочившего из тёмного подъезда.

Несмотря на победу реболюционный полк находился в шатком положении. Был отдан приказ зацепиться в городе, но в случае, если не подоспеет подкрепление,и белые попытаются снова овладеть положением, то придётся отступить. Мало кто знал, что ряд предательств, дезертирство и цепь предшествовавших неудач сильно подточили силы противника, и от всей дивизии, нападания которой так опасались красные, остались лишь разрозненные единицы бежавших кто-куда людей, посрывавших погоны и побросавших оружие.

Александру Розанову, офицеру белой армии, наконец удалось – он не помнил как – добраться до дому. Он с трудом поднялся на третий этаж. Похоже было, что он ранен. Хотелось пить, и нестерпимо ныло левое плечо. Боль отзывалась в сердце, и при каждом шаге ему делалось страшно от мысли, которой не хотелось сейчас отдаваться, но которая сидела где-то и лезла вон из подсознания.

"Потом, потом, – говорил он себе. – Только бы дойти сейчас..."

Внизу послышались шаги. Офицер обернулся, прислонился левым боком к широким перилам, сжав в кармане шинели рукоять револьвера.

Через лестничный пролёт замелькал свет, шаги сделались медленными. Типический силуэт красноармейца с винтовкой в руках, медленно появлявшийся перед Розановым, неожиданно превратился в фигуру молодой женщины, заставившей офицера придти в себя. Она была ему знакома, но, убей Бог, Розанов не помнил сейчас, откуда он её знает, и как она знает его.

Как будто от прикосновения её руки и боли в плече не стало, и будто бы мысль, которую гнал от себя Розанов до лучшего времени, неожиданно исчезла, разрешилась сама собою, и ему вдруг сделалось теперь ненужным попасть во что бы то ни стало к себе на третий этаж – так ему сейчас показалось всё неважным, нестоящим, – всё творящееся вокруг, всё, откуда он попал в этот рай на лестнице, что ему не хотелось уже менять своей позы, прерывать это удивительное знакомство каким-либо действием, а когда он понял наконец, что его о чём-то просят, то с трудом отбросил, нахлынувшие чувства и, шатаясь, начал спускаться вслед за освещённой фигурой.

Он попал в квартиру первого этажа, яркую, полную празднично одетых людей, смеха, звона бокалов. Прихожая была завалена шубами. Когда он захотел скинуть шинель с беспокоившими его погонами, незнакомка предложила ему пока не делать этого. Он направился было в комнату с танцевавшими людьми, но женщина указала ему на другую дверь, и он оказался на кухне, где находилось несколько человек.

Под столом, перед которым развалился неумещавшимся на стуле тучным телом человек, лет тридцати пяти, привязанный за ногу, что-то клевал с пола петух. Прислонясь к стене у раковины и отчего-то вытянувшись в струну, стоял рыжий двадцатилетний парень, то и дело открывавший и закручивавший обратно водопроводный кран. Толстяк за столом ковырял стол ножом и что-то говорил. Пахло табаком.

Розанов не запомнил имён людей, которых представила ему по имени-отчеству дама. Здесь, при ярком электрическом свете, она уже не казалась офицеру столь загадочной и солидной. Теперь она походила более на простую девушку, и лишь её праздничный наряд заставлял его сомневавться время от времени и считать её почти красавицей.

Молодой человек отскочил от стены, бросился жать Розанову руку, а тот, что сидел, вместо приветствия поправил девушку, назвав себя и по фамилии и по какой-то должности. Последнее вошедший запомнил: толстяк оказался врачом-хирургом.

На шинель и офицерские погоны Розанова никто не обратил никакого внимания, и в сознании Александра возник вопрос: за красных они или за белых? Выходило так, что за белых они могли быть навряд ли, потому что замёрзшие и проголодавшиеся красноармейцы навряд ли оставили бы без внимания такой "пир во время чумы". Но и на красных никто из них похож не был...

– Понимаете, Александр Дмитриевич, – начала девушка. – Мы решили просить вас об одной услуге... Видите ли, Александр Дмитриевич, вот этого петуха? Сейчас такое время, сами понимаете... И нам стало более не под силу его содержать... Правда, он нам всем очень нравится, но... как вам сказать... Сейчас петухи не в моде...

Девушка запнулась, смутилась какой-то мыслью.

Розанов помог ей вопросом.

– Что же по вашему сейчас в моде?

– О знаете, мне кажется, сейчас в моде держать бульдога, или, на худой конец, кошку... И непременно, знаете ли, они никак не должны ничем напоминать петуха.

– Так ведь собаки с кошками итак ни на кого не похожи как только на себя, – сказал толстяк и рассмеялся.

– Я имею в виду окраску, – поправилась девушка. – А точнее, то чувство, которое эта окраска или сам петух вызывают

– Какое же чувство может вызывать петух, – снова спросил толстяк, тыкая ножом в стол.

– Знаете, петух так кричит, – отвечала она, – Будто бы прямо изнутри вас... Очень неприятное ощущение... И ещё: в петухе есть что-то такое,.. как бы это сказать,.. органическое... Да: органическое! А вот в собаке этого нет. Она, так сказать, как бы более формальна. И к тому же сильнее петуха. Она и выгоднее: одним лаем кого угодно испугает. Не то что петух своим кукареканьем. А ведь сейчас такое время! На улицу нельзя выйти!

Хирург засмеялся, затрясся всем своим телом. Молодой парень стал ему вторить, тонко и сипло.

– Александр Дмитриевич! -снова обратилась девушка к Розанову. – Нам сейчас, видите ли, надо спешить. Все эти рассуждения мы оставим на потом, до лучшего времени. Этого петуха всёравно отнимут красные. Мне, конечно, очень неприятно об этом думать и, тем более, рассуждать... У нас сейчас в доме гости... А угощать почти нечем... И будет лучше, съесть петуха самим, чем отдавать красноармейцам.

–Вот-вот, – поддакнул хирург, – С этого и надо было начинать. А то: "органическое"! Не был бы петух оргагическим – никто б его есть не стал!

– Но дело в том,.. – продолжала девушка, не обращая внимания на реплики толстяка и обращаясь к Розанову, – Дело в том, что этого петуха прежде всего необходимо убить, чтобы потом приготовить из него блюдо и поднести к столу.

– Не "убить", а зарезать, – поправил хирург, проводя ножём по столу полосу.

Петух неожиданно поднял голову и прокричал своё пронзительное "ку-ка-ре-ку".

Толстяк и молодой парень рассмеялись.

– "Убить" или "зарезать" – это как ему будет угодно – согласился,.. – девушка показала в сторону толстяка и назвала его по имени-отчеству. Но в это же момент петух Опять закричал, так что Розанов снова не узнал имени хирурга.

– А приготовить блюдо сможет,.. – говорила девушка, и снова кричал петух, а молодой человек фамильярно делал шаг от раковины и возвращался обратно.

Петух не позволял девушке договорить, и это её смущало.

Толстяк пришёл ей на помощь.

– Эта очаровательная мадам, Александр Дмитриевич, – стал говорить он за неё, – Видите ли, не может вынести мысли о том, что этот глубокоуважаемый петух будет видеть, как мы его убиваем этим самым ножом.

Толстяк ткнул ножом под стол – петух шарахнулся в сторону и запутался в вперёвке.

– Что ты делаешь! Перестань! – вскрикнула девушка.

– И мы порешили, Александр Дмитриевич, – продолжал как ни в чём ни бывало толстяк, – Что сначала петуху необходимо выколоть глаза. Один, потом другой. И чтобы это дело взяли на себя вы. А если, Александр Дмитриевич, вы откажете, то, понимаете ли, нам-то никак дольше нельзя жить с петухом вместе, – и придётся прямо с открытыми глазами совершить это, так сказать, преступление...

Он снова засмеялся. Рыжий парень у раковины тоже стал хихикать. Они долго тряслись от хохота, а девушка останавливала их, крича им что-то, чтобы они прекратили глупый смех, потому что сейчас, мол, должно быть всем не до этого, поскольку решается очень сербёзное дело.

– Ваша беда в том, – сказал Розанов, когда смех утих наконец и все ожидеюще посмотрели на него. – Ваша беда, – он взглянул в глаза девушке, – Что вы смотрите глазами этого, как было сказано "глубокоуважаемого петуха". Если бы вы смотрели другими глазами, то у вас бы не возникло этого вопроса. Вы бы совершили это, как сказал ваш друг, "преступление", не задумываясь. Но вы ещё, однако, смотрите также и своими собственными глазами и, быть может, поэтому ещё способны понимать то, что выкалывать глаза – вещь неприятная... И потому решили поручить это дело кому-то другому... И тут случайно подвернулся я... И вы... Вы решили просто меня использовать...

Розанов говорил всё более воодушевляясь и негодуя. Он хотел высказать всё и уйти. Скорее, его не так занимала мысль, что его хотели использовать, сколько возмущала возможность такого мышления у людей, которые ради своего душевного спокойствия готовы не замечать всех ужасов творящихся сейчас за окном и которые сами, будучи слепы, стараются ослепить даже неразумное животное и привлечь в свой лагерь других и тоже сделать их слепыми, чтобы падать в яму всем вместе...

Он высказал бы всё, но чувствовал, что его всё равно не поймут. Пусть уж ошибаются, думал он, учатся на своих ошибках, чтобы не ошибаться хотя бы в будущем, когда, правда, будет уже наполовину поздно, и когда придётся с неимоверными усилиями самоотречения навёрстывать, наскребать упущенное и потерянное навсегда...

И вдруг, как будто в нём что-то оборвалось. Сжав в кармане револьвер сильнее обычного, Розанов нечаянно спустил курок. Прогремел выстрел. Александр почувствовал дикую боль. Он стал куда-то проваливаться, попытался зацепиться остатками сознания за скользкие края чёрного туннеля, в который головоркужительно полетел, хватаясь руками за склизкую поверхность, обжигавшую холодом и прилипавшую к пальцам, как сталь на морозе...

По ночному небу пролетела сигнальная ракета, осветив огромное снежное поле с трупами, разбросанными где реже, где гуще, – и всё – волею красной конницы, промчавшейся здесь ещё затемно.

Кому-то за время, которое отчерчивала своим хвостом ракета, неожиданно представился офицер, лежавший ничком в снегу, с вытянутой вперёд рукой, сжимавшей отмороженными пальцами револьвер. Глядя откуда-то сверху на распластанное тело и до боли жалея не то его, не то себя, он силился и никак не мог понять, кто есть он сам.

"Что со мной?" – думал он. – "Где я? Очевидно я ранен. Жив я или мёртв? И кто такой этот, так хорошо мне знакомый, офицер?.."

Он смотрел на себя со стороны и ему было непонятно, есть ли он тот, кто смотрит, или тот, на кого он смотрит.

"Надо подниматься!" – сказал он себе мысленно, так до конца и не поняв, кто он, но чувствуя, что если не скажет этого, то никогда не поднимется, а улетит навсегда куда-то, куда неправляться было до ужаса страшно.

"Нужно какое-то усилие", – продолжал он цепляться сознанием за те мысли, которые, как будто, чья-то добрая рука незаметно ему подбрасывала.

"Но я не могу пошевелиться. Я замёрз в снегу. Я не чувствую тела. Что же делать?!."

Тут он попал в мысленый тупик, потому что мыслей больше не приходило. Но приблизившись к этой отчаянной пустоте, на самом деле он приблизился к самому себе.

"Если я всё это понимаю", – продолжал решать задачу маленький мальчик, – "Значит в моих силах подняться. Прежде всего не нужно пугаться и не смотреть на себя со стороны. Я один, но не два... Хладнокровнее! Я: Я! Я – встать!!!"

Но подняться не получилось, как не получилось остаться бесстрашным.

И тогда он начал молиться...

У офицера, лежавшего в снегу, нервной дрожью задёргалась мышца правого лёгкого – он начал дышать, открыл глаза и сразу же почувствовал неимоверную тяжесть и боль во всём теле. В первое мгновение захотелось снова впасть в забытье и закрыть глаза, но какое-то воспоминание подтолкнуло и не позволило потерять сознание... Все видения исчезли...

Он лежал среди ночи, обмороженный и раненый, и не способный пошевелиться.

"Где моя рука? Где револьвер?" – подумал он.

Но руки не было. Было лицо. Было что-то ещё, но он не стал об этом думать и попробовал пошевелить головой. Это удалось. Он стал поворачивать голову: то влево, то вправо... Сознание возвращалось, ширилось... Он удивился, как велико было его "я", испугался мысли о том, что оно могло и ещё может совсем исчезнуть, пропасть, погибнуть безвременно и навсегда. Этот страх толкнул его к движению. Ему удалось приподнять живот, пошевелить ногами. Повторив эти упражнения множество раз, он обнаружил, что у него есть руки. И постепенно, непонятно как, он сумел правую руку притянуть к себе и увидеть застрявший в пальцах револьвер. Не заботясь более ни о чём, а лишь почувствовав способность двигаться, он решил во что бы то ни было и куда-бы то ни было, но ползти...

"Лучше пусть погибнет один из членов, чем всё тело будет ввержено в геену", – вспоминал он евангельскую мысль, радуясь словам, которые помогали ему найти нечто рациональное в постигшем его несчастье. Он сгибал в локте руку, проваливался в снег отмёрзшей конечностью с револьвером, подтягивал левую ногу к животу, сгибая её в колене, отталкивался и полз, срываясь и тыкаясь лицом в рыхлый снег. Левую руку приходилось тянуть, как мешок с песком. О раненом плече он старался не думать. Теперь он думал совсем о другом, и отвлечённые мысли отвлекали от боли...

Он размышлял о том, какой смысл в войне, которая сейчас совершалась... Какой смысл в накатившей революции... Он задавал себе вопросы, пытаясь найти такое на них решение, которое бы имело объективный смысл и которое придало бы ему сейчас сил и уверенности в том, что все его действия не бессмысленны.

"Только бы выжить! Только бы выжить!" – твердил он себе. – "А там я узнаю, что мне делать дальше..."

"Конечно, можно понять мужика, требующего равноправия..." – продолжал рассуждать офицер. – "Но, вот, я ползу в сторону города, занятого врагом, туда, где мой дом, где находятся мои родные, близкие, друзья и знакомые... Неужели найду всё разграбленным и разорённым, как видел в других местах?.."

Тут Розанов подумал о Светлане Андреевне Виргиньевой и поразился тому, что так давно не вспоминал о ней. Он спросил себя, действительно ли любит её или только придумал эту любвь. Тем не менее, мысль о Светлане Андреевне нашла приятный и горячий отзыв в сердце. И его чувство от одной только этой мысли мгновенно заострилось, усилилось, и он почувствовал прилив сил и вновь вспыхнувшее желание бороться за свою жизнь. Однако, это чувство, разом захватившее сердце, подавляло рассудок и мешало сосредоточиться на своём теле, чтобы продвигаться через снег. Он вдруг обнаружил, что уже давно перестал ползти и почти что впал в забытье...

"Коли я до сих пор ещё не умер, значит должен доползти... И я доползу!.. Мне нельзя погибнуть!" – говорил он себе, медленно продвигаясь к черневшему городу.

"Но почему я должен отдать мужику всё, что мне дорого? Ведь его интересует лишь кусок хлеба и земля, на которой этот хлеб растить... Для него нет святыни... Из-за насущного хлеба он потопчет всё... Он слеп и не знает духовных сокровищ... Впрочем, его никто не учил их ценить... Вот почему – революция...

Конечно справедливо, чтобы мужик имел бы достаток и свободное время, которое мог бы употребить на свои духовные потребности... Но дай ему это время, так он же не сможет употрбить его на пользу... Вот, ведь, дали свободу... А что он с ней теперь делает! Если святыню разодрать на части, так, чтобы всем было бы поровну, то от неё ничего не останется... Это всё равно что проследить причины и следствия приведшие к возникновению любви, и тем самым убить любовь... Так же нельзя давать оценку и святыне. Потому, хотя и кажется верным, чтобы всё было поровну, по справедливости, однако, существует иерархия ценностей, которые возможно оценить только субъективным образом. И потому я буду бороться с такой социальной справедливостью...

Пусть нас разбили... И пусть я даже умру... Да, я умру, но ни за что не соглашусь отдать то, что мне дорого! Пусть лучше они отнимут и убьют, нежели пойду на сделку со своей совестью... Но только бы доползти... Только бы... А там..."

И снова Розанов поймал себя на том, что давно уже не двигается и почти засыпает. Тогда он решил во что бы то ни стало подняться на ноги и пойти. И как только эта мысль пришла ему в голову, он снова ощутил широту и силу своего "я", ускользающие от мысли в обыденной жизни, но проявляющиеся, когда человек оказывается на границе со смертью. Ему удалось подняться. Он даже как будто не удивился этому. Лишь отметил, что знал о том, что ни за что не умрёт. Вскоре ему удалось найти какую-то тропку, шедшую мимо изгородей и чёрных пустых изб, отделявших город от окружавшей его пустоты зимнего поля. Пошатываясь и спотыкаясь, как пьяный, обезумев от мысли выжить во что бы то ни стало, он медленно продвигался вперёд, повторяя только одно: "Только бы не упасть... Иначе во второй раз не поднимусь... Только бы дойти..."

Но мысли как будто думали сами собой... Теперь он то и дело вспоминал о Светлане Виргиньевой, с которой познакомился год тому назад, танцевал вальс, был представлен её родителям и приглашён бывать у них... Не раз он приходил к ним на обед, рассуждал со Свветланой Андреевной о литературе и философии, и между ними крепла симпатия и дружба... И вот недавно, будучи от неё долго вдали, он понял, что влюблён...

Светлана Андреевна по характеру была прямым человеком. Именно это качество привлекло к ней внимание Розанова, совершенно не ожидавшего в испорченном светском обществе встретить барышню, которая бы не была кокетлива, считала бы честность естественным явлением и разговаривала бы, не обращая внимания на то, какое впечатление на других производит ей речь. Со Светланой Андреевной можно было говорить о чём угодно, и её увлекало вовсе не первенство в споре, а поиск самой истины, для которой была открыта её искренняя душа.

И всё же, несмотря на всю её прямоту, порою, какой-то инстинкт начинал говорить в ней. Иногда она начинала смотреть на Розанова с каким-то женским любопытством и ожиданием. И тогда он обнаруживал в её поведении многое, что должно было бы его задеть и даже причинить боль, – и всё только для того, чтобы он, как говорится, подчинился, "встал на колени", чтобы к их дружбе добавился лёгкий любовный флирт.

Он боялся такой перемены в их отношениях, потому что предполагал, что если признается сам в себе, что влюблён, то будет вынужден сделать признание и Светлане Андреевне. И в случае отказа ему пришлось бы прервать с ней всякие отношения. А этого он не желал, испытывая душевный комфорт даже в простом её присутствии. Он давно был влюблён, но боялся признаться в этом даже самому себе, придать своему чувству рациональное бытие и тем самым его убить.

Эта полуосознанная любовь захватывала его. Он спрашивал себя, не ошибается ли он, действительно ли влюблён, может ли он смотреть на Светлану Андреевну как на женщину, на свою будущую жену. Опасаясь нечаянно принять за любовь желание любить и быть любимым, спутать самое живое чувство с простой симпатией и в то же время страшась того, чтобы их дружба не превратилась в нескрываемую и готовую на всё любовь, он всё откладывал для себя решение этого вопроса.

"Откуда появляется, откуда рождается любовь?" – спрашивал он и говорил себе: "Любовь приходит незаметно. Начинается с расположения, с симпатии, дружбы, с того момента, когда двое хорошо узнают друг друга, когда их мысли так переплетаются в долгих беседах, что не могут существовать порознь без ущерба для каждого; когда оба становятся так близки и дороги друг другу, что в часы разлук мысль о любимом захватывает и мгновенно делает счастливым..."

Так размышляя, забывая вовсе о том, куда и зачем он идёт, Розанов вошёл, наконец, в город и, прижимаясь к домам, стал осторожно перебегать освещённые перекрёстки, продвигаться вглубь города. Обмороженными пальцами руки он продолжал сжимать револьвер, засунув его в карман шинели, где по его расчётам было немного теплее.

Светлана Андреена жила не очень далеко от окраины города, где находился сейчас Розанов, и поэтому он решил пробраться к ней. После мучительных поисков, исковыляв множество переулков и по чистой случайности не оказавшись замеченным красноармейцами, порою появлявшимися в конце улиц, наконец, Александр окозался около её дома.

Несмотря на предутренний час в её окнах был свет. Это насторожило Розанова, и он направился к чёрному ходу. Прежде чем войти в двери подъезда, офицер оглянулся.

Уже светлало. По небу наискось шли рядами вытянутые облака, превращаясь над дальними крышами домов в непроглядную серую темь. На грязном от мусора стоптанном снегу в ещё плохо различимом сумраке чернели какие-то пятна. Большой измятый и оборванный по краям лист бумаги, зацепившийся за что-то, трепыхался из стороны в сторону. Кусок толстой проволоки, свисавшей откуда-то сверху, мерно бился о водосточную трубу, напоминая искажённый до безумия колокольный звон.

Пересилив сонливое оцепенение, Александр стал подниматься по узкой лестнице. Между первым и вторым этажом чёрный ход соединялся утопленной в нишу дверью с главной лестницей. Розанов приоткрыл её и затаился, прислушиваясь к звукам, доносившимся с первого этажа. Разговаривали двое, неторопливо, в пол-голоса.

– А ты чего тады? – спрашивал один.

– А я ему тадыть бълбъ ка-ак дам по сопелке! – громко шептал другой. – Откедова ж бъ я, энто-бъ, знал-то, шо ёнь, бъ, не будет супротив...

– Надоть было, бъ, не так...

– Сам знаю, блбъть! Да ведь, энтого, ёмать, не подумавши тыдать... Хорошо, бъть, комиссар-то своим мужиком оказамшись, ё-твою кобылу на... Хотя, энто, и ёнь, бъ, тожа из энтих... А другой бы и меня мог, в кобылий хвост, тожа, энтого... того... Шо, мол, бльнъ, мирных граждан-то бьёшь?... Был у нас таковский, мать его ети... Его наши-то солдатики того-энтого, ёхвуныпуты,.. сами хлопнули...

– Ишь ты! А где ж ты служил-то раньше?

– Хде? Да, везде... Дай-ка табаку-та, хря навозная...

Наступила пауза. Солдаты зашелестели бумагой, скоблонули сапогами по полу, меняя позу. Розанов, прислонившись к стене лбом, стоял не думая, не зная, что ему предпринять. Долгая пауза в разговоре красноармейцев вывела его из оцепенения. Он проверил револьвер, приготовился, прислушивась к тому, что происходило внизу.

– А энтого-то вчерась, етическа сила, как я блюхнул! – продолжал жевать тот же разговор солдат. – Я и не думамши тадыть, шо ему наступит хайдык! А комиссар наш – свойский, бляха-муха, муха мужик! Я те прямо, блъ, скажу! Ён, видь, понима-ат, еконотипе, шо, хоть, то и мирный житель, ан, бьлъть, всё одно – буржуй. И я тожа энто сразу просекшемши по евойной бороде... Хвать падлу за бородёнку – и по мордасам, и помордам!..

– Да ладноть, Стёпан! Одним меньше аль больше... Ежели бы. Блъбытъ. всех жалеть, тадыть бъ в жисть не решить всех наших великих задач! На то мы, ё, и красные бойцы – шобы, бълть, бить контру!

Осторожно ступая, Розанов начал подниматься по главной лестнице. Виргиньевы жили на втором этаже, и Александру требовалось преодолеть всего один пролёт лестницы. Приблизившись к двери, он слегка повернул ручку звонка и услышал за тихий звон колокольчика.

Открывала сама Светлана Андреевна. Когда он узнал её голос, то совсем этому не удивился. Отвечая шёпотом и называя свою фамилию, будто бы не он, а кто-то, находившийся даже не в его голове, а совсем отдельно от него, и опасаясь, как бы не услышали солдаты внизу, он проскользнул в открывшуюся щель двери. Оказавшись в полутёмной прихожей, он что-то прошептал появившейся перед ним фигуре, которая, судя по её голосу, должна была быть Светланой Андреевной.

Когда дверь была благополучно закрыта, Розанов поймал себя на том, что бормочет какие-то несвязные извинения. Осознание этого факта в своём поведении требовало неимоверного усилия. Наконец, он пришёл в себя и обнаружил, что прислонился спиной к входной двери и стоит так уже довольно давно, пытаясь разглядеть лицо Виргиньевой.

Она помогла ему снять шинель. Пока он делал вид, что будто бы приводит что-то на себе в порядок, отворотясь от неё в пол-оборота, – а на самом деле пытася определить, что девушка делает с его одеждой, – она свернула шинель внутрь погонами и сунула куда-то в угол, не обратив внимания на то, как стукнулся о пол находившийся в кармане ревоьвер.

Розанов с облегчением вздохнул.

– У меня что-то с плечом, Светлана Андреевна, – сказал он, пошатываясь. – Наверное, я ранен. Вы не представляете чего мне стоило, чтобы добораться до вас... Я замёрз насмерть! Светлана Андреевна, миленькая, распорядитесь, ради Бога... Мне бы сейчас водки по-простому... И осмотреть рану...

– Проходите, Александр Дмитриевич, на кухню – засуетилась Виргиньева. – Не будьте на меня в обиде... Такое, понимаете ли, дело... Водки я найду... Но вот прислуги у нас больше нет... Всё очень сильно переменилось с недавнего времени... Я теперь совсем одна... А как же вы? Откуда?...

Светлана Андреевна приблизилась к Розанову, всматриваясь в его лицо. Но было так темно, что никто из них до сих пор так и не смог разглядеть друг друга как следует. Знакомый голос успокаивал, и Розанову не верилось, что вернулись те блаженные минуты душевного комфорта, которым исполонялось вот уже почти год, и что теперь можно, наконец, полностью передать себя в руки этой барышни и на коакое то время ни о чём более не беспокоиться...

И, как будто, угадав его мысли, Виргиньева вдруг спохватилась, стала быстро говориить.

– У меня здесь, Александр Дмитриевич, в гостиной, знакомый комиссар остановился. Всю ночь сидит с какими-то бумагами... Он, Александр Дмитриевич, сам – из дворян... Но, видите ли, по убеждениям теперь большевик. Если случится, так я прошу вас, ради Бога, не спорьте с ним... Я уже столько раньше переговорила с ним о разных вещах, что, мне кажется, уже бессмысленно стоять на своём... Тем более за ним сила... А про вас я скажу, что вы – мой двоюродный брат... по матери...

– Хорошо-хорошо, Светлана Андреевна... Я всё понимаю... Я буду молчать... Тем более, что я просто не в состоянии... Внизу солдаты... Поймите и вы меня... Мне некуда деваться... С трудом до вас добрался... Только на вас надежда... Ведь я... люблю вас...

Красное утреннее солнце лениво выползало из-за горизонта, освещало запорошенные крыши домов и кроваво-пятнистый уличный снег.

В окнах одной квартиры на втором этаже до сих пор горел свет.

Кусок проволоки, колеблемый ветром, продолжал мерно бить по водосточной трубе дома.

Раненая хромая собака, выползшая откуда-то из сгинувшей ночи, снова бегала, скуля и полаивая в отчаянной попытке найти что-то потереное накануне.

Постовые красноармейцы вышли из парадного, заново закуривая на свежем морозном воздухе. Одиин из них, показывая окурком вдоль улицы в сторону окраины города, кончавшейся огромным полем, сказал:

– Смори, Степан! Скоко, бъль, белых хадов наши положили вчерась!

Над далёким полем, окаймлённым пустыми чёрными избами, падал лёгкий снег, укутывая белым саваном трупы людей, волею судьбы разбросанные где гуще, где реже.

Среди них лежал ничком замерзший молодой офицер, в попытке проползти сквозь глубокий снег согнувший в колене левую ногу и вытянувший далеко вперёд правую руку, в мёртвой хватке сжимавшую оледенелыми пальцами взведённый револьвер.

8 августа 1979 / 15 сентября 2017

-