Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

Автор книги: Александр Керенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Превосходно!

Мать же сказала:

– Ты ведь не хочешь остаться хромым до конца жизни? – Должно быть, в моем взгляде читался испуг. – Вижу, что не хочешь. Поэтому будь умницей и, когда вернемся домой, не вставай с постели. Очень скоро ты сможешь бегать и играть, сколько захочешь.

Ее серьезный голос действовал на меня успокаивающе. Два дня спустя мы отправились обратно в Симбирск. Мы вернулись под Рождество, и я до сих пор помню, как мою специальную кровать подкатили к елке. Я не вставал с постели полгода, а садиться мне разрешали лишь в железном сапоге с привязанными к каблуку гирями.

Я всегда был живым, энергичным мальчиком, и провести полгода в неподвижности оказалось трудно. Моя старшая сестра много лет спустя рассказывала мне, что во время болезни я был совершенно невыносим.

– Но твои капризы продолжались недолго, – прибавляла она. – Тебя спасало чтение – а нас оно спасало от тебя.

Я всегда любил книги, но до того времени меня нельзя было назвать увлеченным читателем. Однако во время болезни, в один прекрасный день устав от лежания и тоски, я взял книгу со столика у кровати. На этом моя скука закончилась. Как называлась книга и кто был ее автор, я уже не помню, но она навсегда привила мне привычку к чтению. Я забыл обо всем на свете, забыл даже о противном железном сапоге. Я проглатывал книги и журналы, исторические романы, научные книги и описания путешествий, истории про индейцев, жития святых. Меня захватило волшебство Пушкина, Лермонтова и Толстого; я не мог оторваться от «Домби и сына» и проливал горькие слезы над «Хижиной дяди Тома».

Очевидно, к лету 1887 г. я уже снова был на ногах, так как помню, с каким удовольствием гулял вокруг деревни, куда мы выезжали на лето. Я совершенно выздоровел и снова стал беззаботным мальчишкой. Но что-то во мне изменилось. Я вырос из своей детской, и общество брата Феди меня больше не устраивало. Прежде все мои чувства и впечатления сливались в одно гармоничное, но смутное целое, которому я не мог найти названия. Теперь же я знал… его имя – Россия. В самых глубинах моей души с Россией было тесно связано все, что окружало меня и что происходило в жизни: красота Волги, вечерний звон колоколов, важный архиерей в экипаже, запряженном четверкой лошадей, каторжники в тяжелых кандалах, хорошенькие девчушки, с которыми я ходил на уроки танцев, оборванные и босые деревенские мальчишки – товарищи по летним играм, мои родители, детская и няня, былинные русские богатыри и Петр Великий. Я начал размышлять, задавать вопросы и пытался понять ряд вещей, над которыми раньше не задумывался.

Внешне жизнь шла как прежде. Лишь наши детские праздники и шумные рождественские торжества нарушали спокойное течение дней. Я открыл для себя красоту музыки и мог часами слушать мягкое контральто матери, аккомпанировавшей себе на пианино. Иногда она устраивала музыкальные вечера, и тогда я без устали просиживал, скорчившись, за закрытыми дверями и слушал концерт, хотя мне уже давно полагалось быть в кровати. На следующее утро я пробирался в зал, подбирал разбросанные листки с нотами и пытался разбирать их и петь про себя чудесные песни, которые слышал накануне. Время от времени мы ходили гулять на бульвар, тянувшийся от центра города до берега Волги. Примерно на полпути к реке стояла скромная приходская церковь с маленьким аккуратным кладбищем и густым садом. Настоятель церкви был старшим братом нашего отца. Нас водили туда весной, когда яблони и вишни цвели вовсю, или осенью после возвращения из деревни, когда из яблок и груш варили вкусное варенье. В чистеньком дядином домике, интерьеры которого оживляла герань, кактусы и прочие растения, нас всячески баловали, кормили вареньем и другими домашними вкусностями.

Нежную заботу тетушки мы всегда принимали как должное. Нечего и говорить, что нам никогда не напоминали о разнице в положении двух братьев. Тем не менее непритязательный прицерковный домик составлял такой контраст с нашим просторным жилищем, что мы, дети, не могли не заметить разницы и сделать собственные выводы.

В самом начале 1889 г. мы узнали, что нам предстоит навсегда покинуть Симбирск и переехать в далекий город Ташкент, столицу Туркестана[8]8
  Моего отца переводили в Ташкент на должность главного инспектора учебных заведений.


[Закрыть]. Мы никогда не слышали о Ташкенте, и предстоящий переезд нас очень возбуждал. Нам рассказали, что мы поплывем вниз по Волге, в Каспийском море сядем на другой корабль, на другой стороне моря пересядем в поезд, а последнюю часть пути проделаем в конном экипаже. После весеннего семестра началась лихорадочная подготовка к отъезду. В доме стоял дым коромыслом, но нам, детям, это страшно нравилось. Утром в день отбытия к нам пришли попрощаться ближайшие друзья и с безмолвной молитвой сели на дорожку, как принято в России перед каждым отъездом. Затем все встали, перекрестились, обнялись друг с другом и отправились на пристань. Лились слезы разлуки, и мы, дети, даже через свое возбуждение ощущали: что-то уходит навсегда. На пристани нас ждала толпа провожающих. Наконец, последний резкий гудок пронзил воздух, сказаны последние отчаянные слова прощания, и трап подняли на борт. Колеса парохода пришли в движение, шлепая лопастями по воде, толпа на причале закричала и замахала белыми платочками. Еще один гудок, и Симбирск, где я провел счастливейшие годы своей жизни, постепенно растворился вдали, став частью далекого прошлого.

Сейчас, когда я пишу эти слова, передо мной как наяву встает одно мгновение моей жизни в Симбирске. Это случилось однажды в начале мая. Казавшаяся бескрайней Волга освободилась от своего ледяного ярма и с радостным ликованием затопила левобережные луга. С самой вершины холма вплоть до уровня воды Симбирск был одет, как невеста, в бело-розовый наряд цветущих вишен и яблонь. Эта головокружительная красота сияла и трепетно дрожала в солнечном свете. Воздух был полон далекого шума вешних вод, склон холма оживляли пение и щебет птиц, пчелиный гул, жужжание майских жуков и звуки, издаваемые бог еще знает какими живыми существами, проснувшимися после зимнего сна. В тот памятный день мое сердце не лежало к играм – я побежал посмотреть на реку. Очарованный красотой этой сцены, я испытал чувство восторга, которое едва не дошло до духовного преображения. Затем на меня неожиданно нахлынуло необъяснимое ощущение ужаса, и я умчался прочь. Этот момент стал решающим в выборе духовного пути, по которому я следовал в течение всей жизни.

Астрахань и пароход «Каспиец», на который мы взошли, расставшись с Волгой, запомнились мне очень смутно. Не помню я также, сколько времени мы плыли до Форта-Александровска[9]9
  Ныне называется Порт-Шевченко в честь знаменитого украинского поэта, проведшего там много лет в ссылке.


[Закрыть] на северо-восточном берегу Каспийского моря, где корабль сделал недолгую стоянку. Однажды утром нам сказали: «Дети, сегодня мы приплываем». Мы торопливо оделись и выбежали на палубу. Все пассажиры нетерпеливо ожидали, когда же покажется далекий берег – место нашего назначения. Наконец, мы увидели полоску голой рыжей земли и силуэты далеких гор; на берегу показались домишки и огромные нефтяные резервуары. Судно бросило якорь, и мы высадились в Узун-Аде, жалком и единственном в то время порту на закаспийском побережье. Даже на море безжалостно палило солнце, теперь же мы словно оказались в топке, а вокруг не было ничего, радовавшего глаз или приносившего облегчение. Со всех сторон простирались лишь безводные пески, сливаясь с горизонтом. Одноколейная железнодорожная линия шла из Узун-Ады в Самарканд через пустыню и оазисы. (В то время эту дорогу прославляли как крупное достижение военного и гражданского инженерного искусства.)

После того как наши бесчисленные сундуки и корзины были переправлены с корабля на поезд, началась первая для нас, детей, поездка по железной дороге. Нас поджидало много новых впечатлений. Больше всего запомнилось, как поезд пересекал Амударью (древний Окс) по деревянному мосту. Течение в этой реке стремительное, и длинный мост колебался и дрожал, раскачиваемый бурными волнами. Поезд двигался со скоростью черепахи. Вдоль моста на случай пожара были расставлены бочонки с водой, взад и вперед расхаживал часовой, внимательно следя за искрами, вылетавшими из паровоза.

В Самарканде железная дорога обрывалась. После мирного очарования родных волжских берегов тихие улицы, обсаженные деревьями, и туземный город с его замечательными мозаиками XV в. и древними мечетями выглядели так же необычно, как и зловещие пески безжизненной закаспийской пустыни. Мы пробыли в Самарканде три дня, а затем отправились в Ташкент на конных повозках. Еще через три дня мы подъехали к красивому дому, стоявшему на углу двух широких улиц. В этом доме прошли мои школьные годы с 1890 по 1899 г, а кроме того, там я встретился с новым социальным окружением, очень не похожим на Европейскую Россию.

Ташкент стоял не на вершине холма, как Симбирск с его головокружительным видом на бескрайнюю Волгу, а на плоской равнине, где вдали едва виднелись призрачные снеговые шапки памирских вершин. Улицы представляли собой красочную мешанину европейского и азиатского. Подобно Самарканду, Ташкент разделялся на два разных, но тесно связанных между собой города. Новый город, основанный после занятия Ташкента русскими войсками в 1865 г, представлял собой один обширный сад. Город был заложен с размахом, и вдоль широких улиц росли тополя и акации. Даже самые большие дома прятались в пышной зелени деревьев и кустов. Старый город со стотысячным мусульманским населением насчитывал возрастом уже много столетий и выглядел как лабиринт узких улочек и проулков. Высокие, глухие глинобитные стены домов скрывали бурлящую внутри жизнь от любопытных глаз. Сердцем Ташкента служил большой крытый рынок – средоточие всей городской торговой и общественной жизни.

Будучи девятилетним мальчиком, я, разумеется, не мог разобраться в особенностях политической и социальной жизни Ташкента и Туркестана в целом. В отличие от Симбирска в Туркестане не было дворянства, вздыхающего об ушедших днях крепостного права, и на развитии этой страны никак не сказывалось разорение крестьянства. Туркестан не знал абсурдной правительственной кампании против грамотности в сельских районах, пагубной политики изгнания детей «низшего сословия» из школ и гонений на любые проявления независимой мысли в университетах, печати и общественных учреждениях. Туркестан находился слишком далеко, чтобы стать полем деятельности для реакционных чиновников, которые пытались превратить многонациональную империю в царство Московское.

Как уже упоминалось, Ташкент был покорен в 1865 г. и стал столицей Туркестана. В 1867 г. генерал К.П. Кауфман, герой Кавказских войн, был назначен первым генерал-губернатором новозавоеванной страны. Будучи выдающимся администратором, после своей смерти в 1882 г. он вошел в историю Туркестана как преобразователь новых земель. При решении этой задачи он руководствовался Уставом по управлению Туркестаном, проект которого разработал Александр II. Этот устав обязан своим появлением самым просвещенным годам в правление Александра II, когда в России шли преобразования, соответствующие высочайшим идеалам личной свободы и равенства.

Российские владения в Средней Азии простирались от восточного побережья Каспийского моря до границ Персии, Китая и Афганистана. Дойдя до естественных пределов, российский «Drang nach Osten» остановился, после чего творческая энергия русских людей оказалась направлена на культурно-экономическое развитие края и насаждение цивилизации в отдаленных землях. Великобритания с подозрением наблюдала за русской экспансией в Азии. Исторические традиции тяжело умирают, и еще долгое время после того, как Россия завоевала свою долю Средней Азии, Великобритания продолжала видеть в русских опасных соперников. Впрочем, и те не слишком доверяли Англии. Продвижение русских войск к Кушке на афганской границе в 1880-е гг. едва не привело к англо-русской войне, а в мои школьные годы политика лорда Керзона вызывала достаточно серьезное беспокойство в военных кругах Ташкента, которое улеглось лишь после того, как англо-русская комиссия окончательно установила демаркационную линию на Памире.

На Западе широко бытует мнение, будто бы Россия в безжалостных попытках ассимилировать мусульманское население уничтожила великую среднеазиатскую цивилизацию. Я своими глазами видел результаты русского правления в Туркестане и считаю, что они лишь делают честь России. Когда мы прибыли в Туркестан, прошло всего 6 лет после экспедиции Скобелева в Геок-Тепе (1881 г.) с целью умиротворения этого туркменского оазиса в закаспийской пустыне и только 24 года после покорения самого Ташкента. Однако в течение всей подготовки к долгому путешествию из Симбирска мы ни разу не думали о месте нашего назначения как об «оккупированной» стране. Ташкент был для нас просто отдаленным уголком России. В действительности способность русских пришельцев сходиться с коренным населением, завоевывая его дружбу и уважение, просто поразительна. Одна и та же мирная русская жизнь шла и в Самаре на Волге, и рядом с могилой Тамерлана. В течение многих лет, проведенных в Туркестане, отец постоянно разъезжал по делам службы, и в качестве главного инспектора школ ему приходилось посещать самые изолированные районы, но он ни разу не брал с собой никакого оружия, кроме трости. За 20 лет он объездил весь Туркестан, главным образом в конном экипаже, и ни разу у него не было ни малейших конфликтов с местным населением. Успехи российской колониальной политики в Азии объясняются терпимостью к местному образу жизни. Конечно, и в Туркестане, как и в любой губернии Центральной России, находились невежественные чиновники-самодуры; вполне возможно, что они время от времени пытались вмешиваться в национальные традиции или религиозные обряды. Но местному населению с самого начала было ясно, что такие случаи – исключение, а не правило. Русские города росли и процветали бок о бок с туземными поселениями. Наряду с традиционной системой исламского образования открывались русские школы, доступные для всех, вне зависимости от национальности и вероисповедания. Местная судебная система, основанная на Коране, сосуществовала с открытым судопроизводством, принесенным в этот край русскими. На мусульманское население самое положительное впечатление производили железные дороги, банки, промышленные предприятия, развитие хлопководства и сельского хозяйства, ирригационные сооружения и прочие экономические достижения. Тридцать лет русского владычества вернули Туркестан – страну блестящей, но давно исчезнувшей цивилизации – к жизни и процветанию.

Для меня в Ташкенте продолжалась беззаботная, но ставшая более разнообразной и увлекательной жизнь. Многое изменилось в доме. Барьер между взрослыми и детьми рухнул. Наша няня больше не имела над нами власти. Мы, младшие, участвовали в жизни родителей и старших сестер. Французскую гувернантку сменила молодая русская девушка, которая была скорее подругой моих сестер, чем учителем. Моя комната находилась рядом с отцовским кабинетом, где он проводил большую часть времени. На службу он ходил редко, так как работал и принимал коллег и посетителей дома. С течением времени отец занимал все больше места в моей жизни. Его шаги, доносившиеся из кабинета, вселяли в меня уверенность, когда я ждал, чтобы он пришел и проверил мое домашнее задание. Отец очень интересовался моими сочинениями по русскому языку, беседовал со мной об истории и литературе и призывал меня выработать ясный и лаконичный стиль, частенько повторяя свое любимое изречение: «Non multa sed multum», что в примерном переводе означает «меньше слов, больше мыслей». Я очень часто прислушивался к разговорам взрослых, особенно к беседам моего отца с другими видными туркестанскими чиновниками, когда обсуждались важные вопросы. В первую очередь их всегда заботили интересы страны или государства в целом. Для них государство было живым организмом, и они ставили удовлетворение его потребностей превыше всех прочих соображений.

Мой отец нередко упоминал Сергея Юльевича Витте, к которому относился с большим почтением. Витте был настоящим, убежденным государственным деятелем и очень проницательным человеком, но ему с трудом удавалось отстаивать свои взгляды перед реакционными петербургскими чиновниками. Однажды во время визита в Ташкент Витте посетил моего отца. Его сердечные, учтивые манеры заставили отца впоследствии сказать: «Если бы все петербургские вельможи походили на Витте, Россия была бы совсем другой страной».

Не меньшее влияние на мое мировоззрение оказало другое происшествие. После заключения франко-русского союза (1892 г.) Лев Толстой в открытом письме выразил свое негодование этим событием. Для него, как и для всех прогрессивных русских людей, союз республики и самодержавия представлялся вопиющим нарушением принципов свободы и справедливости. Его резкий памфлет с суровыми нападками на Александра III не мог быть издан в России, но он тайно распространялся в мимеографических копиях, одна из которых дошла и до Ташкента. Из обрывков разговоров и прочих намеков за обеденным столом я понял, что мои родители после обеда собираются читать памфлет Толстого. У них в обычае было на час удаляться в кабинет матери, чтобы обсудить текущие дела или почитать друг другу вслух. После обеда нам, детям, полагалось расходиться по своим комнатам, но я тайком вернулся и спрятался за шторой. Затаив дыхание, я слушал обвиняющие слова Толстого, острые, как лезвие ножа. Не знаю, какими мнениями обменивались родители, так как поспешил удалиться, едва чтение закончилось. Однако по тому волнению, которое слышалось в голосе отца, и по некоторым замечаниям, сделанным им во время чтения, мне стало ясно, что отец в известной степени согласен с автором. Я был слишком молод, чтобы понять весь смысл толстовских обвинений, но чувствовал, что Россия попала в тиски какого-то ужасного недуга.

Однако услышанное ни в коей мере не нанесло ущерба моему монархизму и детскому обожанию царя. 20 октября 1894 г, когда умер Александр III, я долго лил горькие слезы после того, как прочел официальный некролог, прославлявший те услуги, которые царь оказал Европе и нашей стране. Я ревностно ходил на все заупокойные службы по царю и усердно собирал в классе мелкие пожертвования на венок в память о покойном. Взрослые же не оплакивали Александра. Они были преисполнены надежд на то, что новый царь, молодой Николай II, сделает решительные шаги в сторону конституционной монархии. Однако Николай с презрением отвергал саму эту идею как «бессмысленные мечтания».

Не буду останавливаться на школьных годах в Ташкенте. Я был общительным юношей, любил светскую жизнь, ухаживал за девушками, с готовностью принимал участие в играх и танцах. Я посещал литературные и музыкальные вечера и сам выступал на них. Поскольку в Ташкенте находилось много военных, часто совершались загородные верховые прогулки. У моих сестер не было недостатка в поклонниках, и жизнь для нас открывалась с самых лучших сторон. Однако в глубине души я оставался сдержанным и замкнутым. Уже в 13-летнем возрасте я хорошо представлял себе мир, в котором жил, но по временам чувствовал необходимость побыть наедине и все тщательно обдумать. Это внутреннее одиночество никогда не покидало меня и позже, даже в зените моей политической карьеры.

В десятилетие между 1880 и 1890 гг. большинство русских детей томились в школе или ненавидели ее, но в Туркестане все обстояло совсем по-другому. Нас не душил холодный формализм школ Европейской России, и нам нравились наши учителя и занятия. Ко времени окончания школы у нас завязались прочные узы дружбы с некоторыми учителями, и те в свою очередь, общались с нами почти на равных. Знания, которыми они делились с нами, нередко выходили далеко за пределы официальной школьной программы. Мы много говорили о наших планах на будущее и вели бесконечные разговоры о достоинствах различных университетов. Я решил изучать две главные дисциплины… историю с классической филологией (они входили в один курс) и юриспруденцию. Мои детские мечты стать артистом или музыкантом отступили перед решением служить народу, России и государству, чему посвятил свою жизнь мой отец.

Ни я, ни мои одноклассники не подозревали о проблемах, будораживших молодежь нашего возраста в других областях России, а порой и приводивших к вступлению в подпольные организации еще в школьном возрасте. Сейчас я полагаю, что решающую роль в формировании моего образа мыслей сыграли конкретные социальные, политические и психологические аспекты жизни в Ташкенте, а также наша изоляция от молодежи из европейских губерний. Много лет спустя, занимаясь политической деятельностью, я встречался со многими представителями своего поколения, которые участвовали в событиях 1905 и 1917 гг., и мне становилось очевидно, что их взгляды и идеи сформировались под влиянием социально-политической догматики, усвоенной ими в школах Европейской России, и в итоге они смотрели на российскую реальность в свете устаревших и косных концепций. За редким исключением мы, воспитанники ташкентской школы, относились к жизни куда более непредубежденно. Нам никто не навязывал готовой веры, и мы обладали возможностью делать из фактов собственные выводы. Именно в таких условиях у меня постепенно изменилось мнение по поводу мнимо благодетельного правления царя.

Летом 1899 г. я заканчивал приготовления к отъезду в Петербург. Моя сестра Анна ехала со мной, чтобы поступать в Петербургскую консерваторию, и мы оба нетерпеливо предвкушали учебу в университете, хотя знали, что в столице обычным делом стали студенческие волнения. Другая моя сестра, Елена, вернувшись из Петербурга, где обучалась в новом Женском медицинском институте, рассказывала нам о студенческих бунтах весны 1898 г. Наши родители сильно встревожились, но Нюту (Анну) и меня это не волновало ни в малейшей степени. Рассказы Елены лишь усилили наше желание как можно скорее попасть в Петербург.

Приложение

Следующий рассказ о моем отце взят из книги А.Н. Наумова «Уцелевшие воспоминания», т. 2, с. 26–28. Когда я был депутатом Думы, Наумов входил в кабинет министров и являлся одним из моих самых свирепых политических оппонентов.

«…Переход в новую школу оказался памятным событием. Во-первых, более чем скромное здание новой школы составляло резкий контраст с роскошными постройками моей прежней военной академии. Преподаватели ничем не напоминали тех людей, к обществу которых я привык… Вместо генерала… передо мной стоял человек средних лет в просторном синем вицмундире, высокий, широкоплечий, с огромной головой и коротко стриженными волосами. Он отличался выступающими скулами и маленькими умными глазами, смотревшими на мир из-под массивного лба. Это был Федор Михайлович Керенский… прибывший на смену прежнему директору. Последний оставил административную сторону своей работы в довольно хаотическом состоянии. Федор Михайлович благодаря своей колоссальной энергии вскоре привел дела в порядок и подтянул школу. Он оказался энергичным и вдумчивым руководителем, обладая превосходным пониманием встающих перед ним проблем и лично уделяя внимание всем вопросам. Ему были присущи образованность и интеллигентность, а кроме того, он был выдающимся педагогом.

Мне повезло учиться в двух старших классах, в которых… он преподавал литературу и латынь. Он был превосходным знатоком устного русского и любил русскую литературу. Его методы преподавания в ту пору казались невиданным новшеством. Благодаря своему врожденному таланту он превращал наши уроки литературы в захватывающие часы, во время которых ученики внимательно слушали своего учителя, отказавшегося и от формальных учебных планов, и от учебников с рутинными заданиями… Его метод преподавания пробуждал в нас живой интерес к русской литературе… и в свободное время мы читали рекомендованные им книги… Его девизом было «Non multa sed multum!». Этого он требовал от нас в устных ответах и в письменных работах, особенно строго относясь к их форме и содержанию. Таким образом он приучал своих учеников много думать, но излагать лишь суть мыслей в четкой и сжатой литературной форме.

…К сожалению, латынь он преподавал только в пятом и шестом классах. Я говорю «к сожалению», потому что в этом предмете его талант также проявлялся в полной мере. Как ни странно, мы с нетерпением ожидали даже уроков латыни, оживлявшихся его выдающейся личностью и нетрадиционным подходом к предмету… Вместо того чтобы механически заучивать правила и исключения латинской грамматики, мы усваивали их благодаря чтению текстов. Это чтение проходило под его руководством и совершенно иным образом, чем тот, что обычно практикуется в школах. У него не было обычая давать нам задания на дом; входя в класс, он брал что-нибудь из Овидия, Саллюстия, Юлия Цезаря или других и просил кого-нибудь из нас перевести латинский текст на русский, при этом помогая ученику и ободряя его; в то же время его комментарии к тексту были столь яркими и живыми, что все мы сами вызывались переводить. Латынь перестала быть занудством, превратившись в захватывающий способ ознакомиться с историей и литературой Древнего Рима… К концу шестого класса мы без труда читали римских классиков…

Федор Михайлович очень благожелательно относился ко мне лично. Он высоко оценивал мои успехи и в последних классах просил меня читать вслух вместо него, что, признаться, изрядно мне льстило».