Текст книги "Я пишу теперь совершенно иначе"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

       – О систематичности работы я спрашиваю почему? Я с Юрием Марковичем говорил, и он в присущей ему эмоционально-шутливой манере восклицал: «Старик, я сажусь с десяти утра до четырех пишу свое. Потом перекуриваю, начинаю читать других». Таким образом, то есть, каждый божий день работал Нагибин, так и я работаю. Стол письменный у вас был, вам никто не мешал?

      – Тогда «других» у меня еще не было. Стол письменный имелся, и, естественно, машинка, и мне никто не мешал писать. Это еще Ухта. Я не рвался вообще оттуда уезжать. Жил я там, в Ухте, на улице Мира. И я написал следующую повесть, под названием «Молодо-зелено». Отвез ее в Москву. Ее тоже напечатало «Знамя». И тоже взял «Мосфильм». Картину «Время летних отпусков» уже сделали. Начали снимать «Молодо-зелено» с Олегом Табаковым в главной роли. А в этот момент Никита Сергеевич был в Гагре в отпуске. К нему приехал Кваме Нкрума, президент Ганы. И разговаривать им было не о чем, общих тем было маловато. Никита ему предложил посмотреть кино. Тот согласился. Хрущеву дали список новых фильмов. И он, памятуя, что Алексей Аджубей прожужжал ему все уши насчет «Времени летних отпусков», выбрал именно этот фильм, и они сели в зале смотреть. Через полчаса Никита ушел сам и увел его, потому что он думал, что там будут пляжи, бабы, пальмы, в общем, все, что нужно для чернокожего президента. А показали зэков, Север, нефтепромыслы, замученных, задрыганных людей. Он возмутился конечно, и не хотел, чтобы товарищ Кваме Нкрума это смотрел. Но Хрущев не только ушел, он позвонил Фурцевой и устроил ей страшную выволочку. Фурцева позвонила на «Мосфильм», спросила: «Там есть еще что-нибудь Рекемчука». Радостно ответили: «Есть! Снимаем «Молодо-зелено». Фурцева говорит: «Закрыть!» И закрыли. Пошли ругательные рецензии на картину «Время летних отпусков". Честно говоря, я хотел отправить свой партбилет в ЦК. Разнузданная кампания началась. Меня Николай Евдокимов уговорил этого не делать. Но это было зафиксировано, что Хрущев напал на меня, понимаете, хотя мы с ним никогда не встречались. «Молодо-зелено» все-таки потом досняли. Фурцева бдительно смотрела это одна. У нее в кабинете широкий экран был, смотрела на рабочем месте картины, и мое «Молодо-зелено» посмотрела. Режиссеры наши дали пару пол-литровок ее киномеханикам, и они докладывали: «Смеется». Когда кончился просмотр, она вызвала своих холуев и сказала: «Оба реабилитированы!» Иначе говоря, это я и Константин Воинов, который потом с Войновичем работал. Костя уже умер, такой средней руки режиссер был. У него одна картина есть блестящая – «Женитьба Бальзаминова». И в этот момент вот что произошло. Я уехал опять в Ухту. Но кто-то засек, что на меня нападал Никита, и я вдруг всем понадобился. Это было тогда, когда он начал громить поэтов Евтушенко, Вознесенского, кино, художников... В этот момент, по всей видимости, была уже предрешена его судьба. А я был обиженным человеком. И я понадобился. Это был 1963 год. Меня с вокзала прямо отвезли в ЦК ВЛКСМ, к Сергею Павлову, и мне предложили сначала пост заведующего отделом прозы издательства «Молодая гвардия», а потом меня на ходу перевербовал Толя Никонов, которого только что назначили главным редактором журнала «Молодая гвардия». А я, поскольку знал и его, и Олю, то согласился на журнал, и стал заместителем главного редактора. Я начал работать, а через месяц мне позвонили из Ухты и сказали: «На ваше имя пришла телеграмма из ЦК КПСС от Куницына, вас просят прийти в ЦК партии!» И я пошел. Мне тут же предложили пост главного редактора «Мосфильма». Я говорю: «Да как же, я только начал работать, мне квартиру дали, худенькую, но дали…»

      – Антихрущевская кампания пошла с такой силой, что уже ее было, как колесо, летящее с горы, не остановить!

      – В 1963 году, Юрий Александрович, мне Никонов, когда мы зидели и пили с ним, сказал мне, что Хрущева снимут, и кто будет вместо него, Брежнев. Он проверял, как я на это отреагирую. На ЦК комсомола были большие функции возложены, понимаете, в подготовке всего этого дела. Я на Хрущева был так зол из-за того, что он с моим фильмом сделал в то время, что я вообще как-то хорошо отреагировал: «Ну и, слава богу!» Я год отработал в «Молодой гвардии». Меня чуть ли не каждые два месяца опять звали в ЦК и смотрели, скоро ли я пойму, что я не туда вляпался, в «Молодую гвардию», да, и в ЦК комсомола. Короче говоря, через год, в 1964 году, я согласился. Приличия были соблюдены, и я перешел главным редактором на «Мосфильм». На «Мосфильме» я в этой должности сменил Льва Шейнина. Он оставил мне записку: «Саша! Сценарный портфель пуст. Желаю успеха! Лева». То есть начинать пришлось даже с пустого портфеля. Чем он там занимался, хрен его знает! Понимаете, они все были перепуганы этим погромом хрущевским. Потом подступило новое время, которого они не понимали. Старая режиссура уходила. При мне дебютировали Данелия, Элем Климов, Лариса Шепитько... Смена поколения происходила не только на посту главного редактора, она в литературе и в кино началась. Новая волна началась. Три имени я назвал но были еще, это была плеяда молодых режиссеров. Когда я пришел на "Мосфильм", Данелия только что сдал «Я шагаю по Москве» и начал фильм, вышедшего впоследствии на экраны под названием «Тридцать три». Я был в очень хороших отношениях со старшим поколением. Григорий Львович Рошаль, с которым я был знаком с детства, он меня нянчил, мама моя училась у него, а у моего отца были шуры-муры с Верой Павловной Строевой, его женой. А мама моя была вообще ветреная дама, и когда меня, маленького, некуда было девать, меня отдавали нянчить Рошалю. Было старшее поколение, Калатозов, Райзман... «Я – Куба» был фильм Калатозова по сценарию Евтушенко. И Женя ко мне приходил разговаривать о дальнейшей работе. Василий Аксенов был членом главной сценарной коллегии. У него снимались «Коллеги». Потом был фильм по «Звездному билету». Юрий Бондарев состоял в редакционной коллегии Шестого творческого объединения. Лазарь Лазарев там же работал и был редактором на двух картинах Андрея Арсеньевича Тарковского. С Тарковским меня судьба столкнула на «Андрее Рублеве», когда я с ним познакомился. Я заключал договор со Станиславом Лемом на «Солярис». Это, по-моему, самый лучший фильм Тарковского, «Солярис», даже, может быть, он в чем-то выше «Андрея Рублева». Вы представляете, в каком я оказался мире, как мне было интересно!

      – Тут я хочу вопрос вклинить: не помешало ли это вам, как писателю?

      – Честно скажу, я едва мог писать. Хотя у меня обозначилась одна очень важная тема. Северные вещи мои: «Время летних отпусков», «Молодо-зелено», роман «Скудный материк», роман «Тридцать шесть и шесть» и так далее. Это один цикл. Но когда я еще жил в Ухте, последний год, по-моему, я заинтересовался судьбою моего отчима, Ганса Нидерле. Он тогда был в Австрии. И я написал сначала киносценарий «Они не пройдут». Он был опубликован в журнале «Искусство кино». Его сразу же «Мосфильм» взял на экранизацию. Дали этот фильм снимать немецкому молодому режиссеру, студенту ВГИКа Зигфриду Кюну, ученику Михила Ильича Ромма. И «Обыкновенный фашизм», и «Они не пройдут» делались одновременно, потому что Ромм был художественным руководителем. И то, что Ромм в «Обыкновенный фашизм» включил кинохронику Лени Рифеншталь, из нее делал картину, а Зигфрид Кюн был абсолютно под его влиянием и под его обаянием, под творческим, строгоговоря, каким-то гипнозом Ромма, и он тоже совал эту хронику Рифеншталь в «Они не пройдут». Этот фильм, кстати, потом запретили показывать в Германии, в ГДР, поскольку в фильме были аресты, 37-й год... В главной роли снимался Юрген Фрорип, очень известный гэдээровский актер, красивый, похожий на товарища Ганса реального. В картине еще играли Сергей Столяров, Инна Макарова, последняя роль Петра Алейникова, первая актерская работа Евгения Герасимова, он играл мальчика, то есть, меня играл. Ныне он депутат Мосгордумы. Но меня фильм не удовлетворил. Там было полно документального материала, а я хотел рассказать историю своей семьи, о себе, о своем отчиме. Тогда я из сценария сделал повесть «Товарищ Ганс». Она была опубликована в «Знамени», затем вышла отдельной книгой. Впоследствии она стала первой частью романа «Нежный возраст».

      – Скажите, Александр Евсеевич, вы все вещи подавали в «Знамя», и оно вас печатало, а с Твардовским, с «Новым миром» как-нибудь не пересекались?

      – В «Новом мире»... Ну, вы знаете эту главу с Твардовским, которую напечатала «Литературная Россия», глава называется «Сотворение кумира». Я давал туда роман «Скудный материк», но сам Александр Трифонович не читал. Читал Закс. Они сказали: «Нам своих хлопот хватает!» В это время там Солженицын шел, другие были рукописи. Я и отдавал свои вещи в «Знамя», где ко мне были доброжелательнее. А для писателя очень важно прибиться к своему журналу, к своему издателю. Потом, вы не забывайте, что и тогда была между журналами конкуренция, борьба за авторов. Но «Скудный материк» и в «Знамени» не пошел. Его напечатал Поповкин, журнал «Москва».

      – Тот, который напечатал «Мастера и Маргариту».

      – Да. И «Кончину» Тендрякова. Он напечатал мой роман «Скудный материк». И умер. То есть Тендрякова и меня напечатали потому, что в ЦК знали, что Поповкин умирает. Хотя цезура хотела снять обе вещи. Я с ним не общался. Неожиданная совершенно роль этого человека. Когда он приехал сюда в Москву откуда-то с Кубани, что-то такое: «Ну, еще одного Софронова прислали!» и так далее. «Орел степной, казак лихой». Такое ведь было отношение к Поповкину. И когда назначили его на «Москву», тоже было визгу. А этот человек прочно вошел в историю литературы, потому что впервые напечатал выдающийся роман Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита», дожидавшийся публикации 27 лет. Булгаков умер до войны, в 1940 году, и до последнего вздоха работал над «Мастером», а Поповкин напечатал его в 1967 году. Конечно, велика тут роль и Константина Симонова, с его подачи и с его предисловием вышел роман...

      – Давайте вернемся, Александр Евсеевич, к сценарию «Они не пройдут»...

      – Да, тема борьбы с диктатурой, с тоталитаризмом любых мастей началась для меня с этого сценария, и с «Товарища Ганса». Я говорю об этом потому, что моя нынешняя повесть о Нагибине посвящена этой теме. Там есть глава "Бродячий сюжет". Что такое «Бродячий сюжет»? Это диктатура. В каких обличьях она ходит по миру. В Италии, в Германии, в России... Цари, генсеки, императоры, канцлеры, президенты, фюреры… Сейчас очень опасная ситуация. Стадо человеческое опять взывает к вожакам, стаду всегда нужен вожак, чтобы помогал давить свободных людей, чтобы всех стриг под одну гребенку, это известная психология люмпенов, примитивов, животных по определению. Быть свободным и культурным – очень трудно. Поэтому, главный мотив моей повести о Нагибине – это свободный художник, выступающий против силы примитивов, против любой диктатуры, против тоталитаризма Нагибин «Тьмы в конце туннеля», против которой так яро выступил сейчас Солженицын. Именно в этот период наша дружба с Юрой Нагибиным, я бы подчеркнул, приобрела особый характер. Я издал эту книгу, которую никто не хотел печатать. Это книга свободного писателя, настоящего демократа, способного выслушать любую точку зрения. Именно на этом мы с ним и сошлись. В самом финале его жизни мы стали очень близкими людьми. И поэтому повесть о Нагибине, в которой есть все и бабы, и пьянки, и, как говорится, молодые гулянки, но это повесть настоящей свободы, направленная против власти примитивов, это повесть в которой теперь уже есть новая глава о статье Солженицына «Двоенье Юрия Нагибина», я ее только что закончил, большая глава, и я там ссылаюсь на вашу статью «Одномерный Солженицын». Злая тоже статья. И правильно, потому что на Солженицыне много вины лежит за то, что произошло в стране, поскольку Солженицын с завидным упрямством демонстрирует свою тотальную прямолинейность, ограниченность, малокультурность, а на почве бескультурья произрастают диктатуры. Вы знаете, что в книге Солженицына «Двести лет вместе» есть большая глава, в которой он размазывает по стене Александра Галича...

      – У Нагибина какая блестящая вещь о Галиче!

      – Да. А то, что написал Солженицын о Галиче, диссиденте, высланном из страны, погибшем там, он его клеймит за известную эту песню «Не бойтесь ни пекла, ни ада, а бойтесь единственно только того, кто скажет, я знаю, как надо...» Это известнейшая песня. И следующая строчка Солженицына: «Как надо – это Иисус Христос». Я пишу, что ему уже мало быть Лениным, себя видеть зеркалом Ленина, теперь он хочет себя видеть Иисусом Христом. Он хотел научить нас, как нам развалить СССР, как нам, формулируя достаточно грубо, расправиться с советской властью... И главное – мы так и сделали, по-солженицынски, все развалили! Теперь его никто не читает, и телевизор выключают, когда он в нем появляется, и лоб крестят со словами: «Сгинь, нечистая сила!» Вот, что такое Солженицын.

      – Ну, я-то проще это формулирую: он не художник.

      – Я с вами совершенно согласен. И эти абзацы в вашей статье, и финальный абзац я там процитировал. Так, стало быть, меня с Юрием Нагибиным свела в его последние годы тема настоящей свободы от любых диктатур, коммунистических, религиозных, капиталистических, национальных... По-моему, она придала ему совершенно новый масштаб. Я вам сказал уже, что жизненный сюжет, связанный с моим отчимом, австрийским коммунистом, эмигрантом, шуцбундовцем Гансом Нидерле стал сначала основой сценария «Они не пройдут», затем повести «Товарищ Ганс». Сценарий – это 63-й год, повесть – 65-й год, потом, значит, я включил «Товарища Ганса» в роман «Нежный возраст», как часть, из трех частей состоит роман, с некоторым развитием линий. Потом во мне что-то взбунтовалось против того жанра литературы, которая сейчас называется «фикшн», которой я отдал какие-то, это следует подчеркнуть, сюжеты своей биографии, подлинной жизни, трагедии тех людей, с которыми я встречался, отца, матери, отчима. Все это переводилось в других героев. Например, в «Товарище Гансе» моего героя зовут Санька Рымарев, никто, наверное, не сомневается, что Санька он потому, что я – Александр, фамилия на «Р» совпадает с моей фамилией Рекемчук, но так требует приличие, я написал про какого-то мальчика, которого зовут Санька Рымарев, если прочитать сейчас эту книгу, он сроду не напишет ни одного стихотворения, не напишет ни одной книги, просто это не его мир, это другой человек, это не я. Я написал роман «Тридцать шесть и шесть» о своей северной эпопее, когда я приехал туда набираться впечатлений жизни, как говорится, а едва не угодил в лагерь. Героя этой книги зовут Алексей Рыжов. Опять же Алексей ассоциируется с Александром, а Рыжов – это цвет моих волос, по-видимому, и начальная буква моей фамилии. Вся перспектива, которая передо мной, как перед писателем, обычным писателем открывалась, что я буду писать произведения, в которых совпадают герои со мной либо жизненными ситуациями, либо будут походить на мою жизнь. И вдруг я понял, что больше я этого писать не могу и не хочу, и не буду. Именно этим, а не чем-нибудь иным объясняется довольно длительный период моего молчания, как писателя. Причины две. Первая – для меня катастрофа, которая произошла в нашей стране, для моей психики, для моих представлений о людях, и тому подобное, то есть я не могу... я не тот человек, который может сказать, что я приветствую то, что произошло в нашей стране после разгрома социализма и Советского Союза. Это первая причина. Но была и вторая. Понимаете, я не могу больше писать фикшн, я не хочу и не могу этого делать, то есть никакого желания это писать не испытываю. Пришло ощущение того, что можно писать романы, повести, рассказы, в которых герои будут подлинными. Я – это я! А он – это он! Я хочу обратить ваше внимание на то, что к этой проблеме в свое время приблизились такие художники нашей литературы, как, например, Валентин Петрович Катаев в своих повестях позднего цикла «Алмазный мой венец», «Святой колодец», «Трава забвения» и так далее. Это был первый бунт в нашей русской советской литературе. Катаев в «Алмазном венце» несколько раз повторяет: так что же это – мемуары? Нет, не мемуары, я не буду писать мемуары, я не люблю мемуары. Это повести, это романы, но это жизнь, в которой живу я, Катаев. Он боится называть по именам тех писателей, которые являются его героями. Пастернака называет мулат...

      – Но, тем не менее, Александр Евсеевич, мы всех разгадали...

      – Да. Но в этом была боязнь, что тебя возьмут за шкирку и привлекут к ответственности: что, почему он про меня написал так?! Вторым для меня крупным писателем, который за это взялся, был поздний Юрий Нагибин. Если вы сейчас перечитаете «Тьму в конце туннеля», «Мою золотую тещу», «Дафнис и Хлоя», а вы их знаете наизусть так же, как я, – вы увидите, как формировался этот, на мой взгляд, абсолютно новый тип литературы. То, что я говорю сейчас, мне представляется, Юрий Александрович, очень важным и единственно важным. Смотрите, как он делает из Маши Асмус – Дашу Гербет, это его первая жена Маша Асмус. Солженицын страшно ругается по поводу того, что он не рассказал сколько-нибудь подробно о первой жене, он просто не читал «Дафниса и Хлою». Он даже не смеет назвать Машу Машей, он делает Дашу, он из Беллы делает Геллу.

      – Он при мне это делал. Я говорю: «Ну, Юрий Маркович, это настолько прозрачно, что все Беллу узнают!», а он: «Ну и пусть узнают, но Гелла это не Белла, буквы другие...» Это какой-то такт...

      – Нет, это не такт, это просто разная литература. Потом в какой-то момент к нему приходит то понимание в «Дафнисе и Хлое», что называть Пастернака мулатом нельзя. Нужно написать самого Пастернака, и назвать его Пастернаком. Платонова, Рихтера и других великих, которых он изображает. Конечно же, у такого органичного писателя, как Юрий Нагибин, эти апокалипсические мотивы были связаны и с личным самоанализом, попыткой исповедаться в грехах бытия, понять причинную связь ошибок собственной жизни, вольных и невольных заблуждений, метаний души и плоти. Сюжетной канвой повести был биографический парадокс: всю свою жизнь герои «Тьмы...» (почти идентичный автору) прожил, считая себя наполовину евреем, испытав унижения и тяготы судьбы полукровки не в половинном, а в полном объеме, – как вдруг, после смерти матери, он обнаружил в старых письмах сведения о том, что его отцом был другой человек, как и мать – русский, студент, расстрелянный за участие в событиях тамбовского крестьянского восстания. Однако попытка дожить оставшееся «без комплексов», сознавая себя исконно русским человеком, оказалась еще большим унижением. «Трудно быть евреем в России. Но куда труднее быть русским», – заключительные строки повести. Мы не терзались вопросом: издавать ли? Конечно, издавать. Но возникла проблема сугубо технического плана. Объем повести «Тьма в конце туннеля» был недостаточен для того, чтобы книга выглядела солидным томиком в твердом переплете. То есть книгу следовало дополнить чем-то, соответствующим «Тьме...» тематически и по настрою. Вспомнилась повесть Юрия Нагибина давних лет «Пик удачи», главный герой которой – ученый, изобретший средство против рака, на вершине славы кончает жизнь самоубийством. (Заметим, что в ту пору автор, по-видимому, не помышлял о безоглядной и отчаянной исповедальности: самые мучительные вопросы жизни он умело экстраполировал на вымышленных литературных героев.) Не скрою, нас чуточку интриговала и игра названий: «Пик удачи» – издательство ПИК. С тем я и позвонил Юре в Пахру. Но, к счастью, не успел даже заикнуться об этом предложении. "Ты знаешь, – сказал Нагибин, уловив, что речь идет всего лишь об увеличении объема книги, – у меня в столе лежит еще одна вещь..." Рукопись повести «Моя золотая теща» сопровождало письмо "Дорогой Саша! Я вдруг подумал: а что, если ты не прочь прочесть нечто в игривом роде, хотя тоже достаточно мрачное. Русский Генри Миллер, хотя и без малейшего подражания автору « Тропика Рака». На это намерение навел меня ты сам, оговорившись фразой: «Может, это ("Тьма в конце туннеля") с чем-нибудь соединить». Не знаю, монтируется ли «Теща» с основной повестью – там немало общих героев, хотя проблематика совсем иная. А вдруг – монтируется. Кстати, после нашего с тобой разговора мне позвонил один известный музыкант: «Где купить целиком "Тещу"?» – «А откуда вы о ней знаете?» – «А как же, в "Столице" напечатана глава». Ее отдал туда Щуплов, попросивший у меня отрывок для какого-то нового журнала, который так и не состоялся. Непривычный азарт сдержанного музыканта явился вторым толчком, чтобы дополнительно загрузить тебя. Впрочем, читается все это легко. Жму руку – твой Ю.Нагибин". Короче говоря, Юрий Александрович, ко мне пришло понимание того, что я буду писать литературу нонфикшн, абсолютно отрицающую все законы беллетристики. Я пишу теперь совершенно иначе, по сюжетам и по жанрам это будут не мемуары, это будут повести, это будут рассказы, возможно – романы, но там будут подлинные герои, начиная от меня самого.

      Беседовал Юрий Кувалдин

      "НАША УЛИЦА", № 8-2003