Текст книги "Тайны Лубянки"

Автор книги: Александр Хинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

«За время своей работы Дзержинский проявил себя, как очень хороший работник, а также и человек. Он поставил физкультурную работу в школе на небывалую высоту, втянув всех детей заниматься физкультурой». (Из показаний завхоза 309-й школы И. Подольского.)

«На всем протяжении своей работы в школе, проявил себя, как замечательный физкультурник, завоевав большой авторитет не только у самих детей, но и у преподавателей и родителей. В результате школа по физкультуре завоевала большие достижения: по волейболу, плаванию, велосипедному спорту и другим видам спорта школа заняла первые места». (Из показаний директора школы П. Панкратова.)

Если не знать, что читаешь протоколы допроса, составленные в МУРе, не отличишь от праздничного адреса, словно речь идет не об арестованном уголовнике, а о каком-то ударнике педагогического фронта…

И – снова: вопросы, вопросы, вопросы… Что заставило Ядвигу Дзержинскую – племянницу вождя, интеллигентную, в сущности, женщину, мать двоих детей, связаться с ворами и уголовниками?

Венгровер объясняет это с легкостью. Цитата из допроса: «Она заинтересована была в поддерживании близкого знакомства с молодыми, красивыми, веселыми и культурными ребятами, каковыми являлись мы. Материальная сторона вопроса – было явлением второстепенным».

И тут же:

«Короткое время в текущем (т. е. в 1939-м. – Прим. авт.) году я состоял с Дзержинской в сожительстве. Кроме меня и Дворецкого, с нею сожительствовали также Эпштейн и Медведев».

Допрашивают Израиля Дворецкого. Он подтверждает:

«Лично я в конце 1939 г. краткое время сожительствовал с Ядвигой Генриховной, а впоследствии, как мне известно, в такой же связи с ней находились разное время Венгровер, Эпштейн, Медведев и Дукарский».

Число любовников Дзержинской растет в геометрической прогрессии. Только что их было четверо. Теперь уже пятеро: к этому славному ордену прибавился 20-летний Давид Дукарский, помощник мастера по ремонту счетных машин, через которого банда сбывала краденые вещи. Если учесть, что всего в шайке числилось восемь человек (по крайней мере, так решило милицейское следствие), через постель Дзержинской, оказывается, прошло больше даже половины. Ну да что мелочиться, чем масштабнее – тем лучше…

«Вообще о Ядвиге Генриховне я могу сказать, – добавляет Дворецкий, – что она женщина легкого поведения, склонна к половым извращениям и преступному авантюризму».

Бедная Ядвига Генриховна. Знала бы она заранее, с какой беззаботностью эти веселые, красивые мальчики, годящиеся ей в сыновья, станут перетряхивать ее постельное белье, может быть, вся судьба сложилась по-другому.

И в мыслях не держала она, что недавние ее молодые друзья предадут ее, ни секунды не колеблясь, даже для вида не попытаются изобразить благородство, и больше всех будет бесчинствовать тот, кто был особенно, по-настоящему дорог ей.

Видно, так уж было написано ей на роду: всю жизнь мужчины предавали и обманывали ее, и всякий раз она вновь вставала на прежние грабли…

Никакой нужды выдавать Ядвигу ни у Венгровера, ни у других арестантов не было. Ведь ни слова не сказал он о ней, когда его взяли в прошлый раз – в 1938-м, хотя к тому времени почти год уже пользовался ее благосклонностью и даже жил в гостеприимной квартире на Потаповском. Почему же тогда молчал, а теперь – на второй же день ареста – принялся вываливать всю подноготную, даже женскую честь не пощадил?

Снова читаем протокол допроса:

«Я тогда не выдал своих соучастников и не назвал имени Дзержинской, укрывавшей меня (…), по двум соображениям: во-первых, я не хотел усложнять дело с привлечением новых лиц, а во-вторых, я думал о побеге из лагеря и рассчитывал вернуться в Москву прямо к Дзержинским».

Прямо скажем, объяснение нелогичное. В 1938-м не хотел «привлекать новых лиц», а в 1939-м выдал всех семерых подельников наутро после ареста. В 1938-м «думал о побеге», а теперь – не думает, хотя за спиной таких побегов уже набралось четыре штуки? Что-то мало похоже на правду.

Нет, причина явно в ином. Скорее всего, Венгровер хотел укрыться под сенью знаменитой фамилии. Он надеялся, что «легавые» не посмеют засадить за решетку наследницу «совести революции», хотя бы потому, что им не позволят этого сделать их старшие товарищи по НКВД, для которых одно только имя Дзержинского – как граница СССР – священно и неприкосновенно.

Венгровер рассчитал все правильно: ни у него самого, ни у его подельников в Москве никаких связей нет. Просто так никто помогать им не станет. Но втягивая Ядвигу в эту историю, превращая ее в свою сообщницу, он таким образом приводит в действие могущественные рычаги, которые – несомненно – бросятся на защиту человека из клана Дзержинских, а одновременно – вынуждены будут спасать и его.

Невозможно вытащить из дела одного подсудимого, не трогая другого. Тем более если этот другой не намерен молчать и на суде – будьте уверены – скажет все начистоту, терять ему нечего.

Это был циничный, звериный расчет, но другого выхода спастись Венгровер для себя не видел. 62 кражи, организация банды, побег из лагеря: в общей сложности – срок набегает приличный…

Впрочем, нет, был и еще один путь. Как и подобает человеку расчетливому, Венгровер не привык складывать вся яйца в одну корзину…

Следователь Кириллович никогда не встречал еще таких удивительных людей. Обычно всякую мелочь, копеечную кражу арестованным приходится вбивать чуть ли не кулаком, а тут – человек сам, одну за другой, вешает на себя новые статьи.

Сначала приплел племянницу Дзержинского. Потом – сдал всех своих подельников. А теперь и вовсе подводит себя под расстрел.

Чудны дела твои, Господи! Может, он, этот Венгровер, того? С головой не все в порядке? Да нет – по разговору, по манерам – вполне нормален, никаких отклонений нет.

Рука Кирилловича уже затекла от многочасовой писанины, в такт ей после вчерашнего (День чекиста как-никак, грех не погулять) гудела голова, но Венгровер и не думал останавливаться. Наконец следователь не выдержал.

– Видите ли, то, что вы сейчас рассказываете, в большей степени заинтересует не нас, а госбезопасность, – как можно осторожнее сказал он. – Чтобы не возникло лишних вопросов, изложите эти обстоятельства собственноручно.

Собственноручно так собственноручно. Венгровер взял протянутый лист бумаги, чернильницу. Криво вывел посреди страницы – «ЗОЯВЛЕНИЕ». Кириллович хмыкнул, увидев это – «зОявление», но вслух ничего не сказал: не всем же быть академиками…

Это «зоявление» на имя начальника МУРа настолько красноречиво и увлекательно, что я позволю себе привести его практически целиком, сохраняя орфографию и пунктуацию документа.

Из «заявления» Б. Венгровера на имя начальника МУРа:

«…по пребыте в лагер уминя бил вивех левий руку я был доставлен в ИТЛ там я обратил внимание на доктара которий комне очен хорошо относился и очен интересовался моэй автобиографие несколка раз он меня спрашивал о меня и омоэм отэс и братьи.

Первая время я думал, что он проста болен педоростией, но потом он миня устроел в КВЧ (Культурно-воспитательная часть. – Прим. авт.) разносит книги он часто спрашивал хотел бы я сейчас бит на воле я часта говарил что я одал бы за это 20 лет жизни он спрашивал а куда бы я поехал я говорил что кроме Москвы я никуда бы не поехал.

И как то раз он мне сказал что я поеду на лесозаводской лек-пунт и пожилал мне чесливой дороге Я ничего не понимал да тех пор пока миня нипосадили бесконвойную теплушку А там я доехал до станцие Потьма и бил насвободе.

На станции ко мне подошел незнакомый человек и стал ин ти-рисоваться куда я еду я сказал что я вивехнул руку и еду в Москву к тетку но уминя вытащили деньги он сказал что если я одам иму в Москве то он мне их даст Я очен обрадовался этиму но в Москве он сам от миня отстал сам низнал почему но я иму дал свой адрис на Дзержинскую Ядвигу Генриховну.

Как я приехал то я остановился у Дзержинской Яди так как бил болшим ихним приятель.

Через несколко времине к Яди позвонили и попросили миня я подошел к телефону со мной разговарива какойта низнакомой голос Я нимного испугался но он сказал что это тот которий одолжил мне денек и очен просил их одат иму Мы назначили и Кировских ворот я пошол туда сийчаже но комне подошол совсем другой человек он сказал что он миня очен хорошо знаит и что им надо сомнойпоговорить и сетова дня я стл работать позоданию этого человека который мне давал в игопоручение была несколко краж от ветственных лиц и установка была главное похизщять документы»¹⁸.

Итак – в деле появляется новый неожиданный поворот. Венг-ровер не только главарь самой громкой столичной шайки. Не только любовник Ядвиги Дзержинской. Не только самозваный племянник «железного Феликса». Теперь он еще – и шпион, наймит вражеской разведки, ведь кому еще, кроме как шпионам, нужно похищать документы у «от ветственных лиц».

В тот же день – 21 декабря – на допросе Венгровер подробно описывает свою шпионскую одиссею, не щадя ни красок, ни себя самого.

Он говорит, что еще в вагоне поезда по пути из лагеря уверил своего таинственного спасителя, что доводится племянником самому Дзержинскому. Что связник, с которым встретился полутора неделями позже на Мясницкой, сразу же взял быка за рога и пригрозил: если не станешь оказывать нам деликатные услуги, дело кончится плохо. Советская власть побегов из лагерей не прощает.

«Я интересовался, что от меня нужно. Он сказал, что надо будет лазить не в первую попавшуюся квартиру, а надо будет выбирать места для краж и что его интересуют документы (…) ответственных лиц и их личная переписка».

Дальше история в изложении Венгровера принимает совсем уж фантастический характер. Никаких адресов, где следует совершать кражи, связник почему-то ему не оставляет. Тем не менее Венгро-вер судорожно принимается воровать какие-то документы (непонятно у кого и непонятно для чего) – и при следующей встрече передает врагу «3 паспорта, разные справки и письма».

Тот, удовлетворившись добычей (шпионы, как известно, вообще неприхотливы и довольствуются любой мелочью), дает Венг-роверу новое задание: влезть в квартиру некоего инженера (надо думать, засекреченного) на Сретенском бульваре, вытащить все документы и устроить там беспорядок.

«Шпионский наймит» справляется и с этой задачей. Сверток с документами переходит в руки к врагу, а Венгровер получает очередной приказ: теперь ему надлежит жениться «для ведения нормальной жизни».

Как и положено в разведках, кандидатура жены выбрана уже заранее, Венгроверу остается лишь приехать в подмосковный Вос-кресенск, разыскать какого-то Николая Казакова и спросить: продаются ли у вас щенки (хорошо еще, не славянский шкаф). Все остальное – сделает Николай.

И верно: тот незамедлительно знакомит Венгровера с секретарем воскресенского химзавода Конюшовой Клавдией, и по путевкам, подаренным заботливым шпионом, молодые отправляются на отдых в Крым, а вскоре официально оформляют свои отношения.

Живут они в квартире ответственного работника Львовского – ясное дело, квартирку подобрал опять же шпион. И в 309-ю школу определил его работать тоже он, а заодно потребовал, чтобы Венгровер исправно делал фотографии учителей и ребят. Нетрудно догадаться зачем: в этой школе учились дочь Сталина Светлана, дочь наркоминдела Литвинова¹⁹. Об этом, правда, Венгровер в «зоявлении» благоразумно умалчивает (даже у безрассудства есть пределы), но для всевидящего НКВД тайн не существует…

Свою исповедь Венгровер завершил описанием примет связника:

«среднего роста, лет ему 30–36, брюнет, лицо средней полноты, без усов и бороды, говорит чисто, по-видимому русский, хотя он говорил, что является латышом. Одевался всегда хорошо. Носит – синий костюм, сорочка с галстуком, имеет черное демисезонное пальто, на голове – кепи».

Как тут не припомнить бессмертный диалог вдовы Грицацуе-вой и репортера Персицкого:

«– А может, вы вспомните, товарищ? В желтых ботинках.

– Я сам в желтых ботинках. В Москве еще двести тысяч человек в желтых ботинках ходят».

И еще одно художественное произведение предвоенной поры волей-неволей приходит не ум. По своей известности, конечно, оно не в силах тягаться с романом Ильфа и Петрова, однако Венгровер, без сомнения, был с ним знаком.

Стою я раз на стреме, держуся за наган,

И тут ко мне подходит не знакомый мне граждан…

Далее эта популярнейшая в воровской среде песня повествует о том, как «незнакомый граждан» пытался совратить честного блатаря с истинного пути, всучивал деньги «и жемчуга стакан, чтоб я ему разведал советского завода план», но «советская малина врагу сказала нет» и сдала его «властям НКВД».

Не сей ли шедевр тюремной лирики и подтолкнул Венгровера к мысли изменить свое амплуа – «окраску», как говорят «деловые»? Перевоплотиться из обычного уголовника в шпиона, дабы, теперь уж наверняка – вручить свою судьбу вместе с судьбой Ядвиги Дзержинской – в руки госбезопасности?

Никакого иного объяснения, увы, неожиданным «признаниям» Венгровера найти мы не можем, ведь, как уже говорилось выше, меньше всех в «политическом» повороте дела были заинтересованы муровцы. А это значит, что решение «стать» шпионом наш герой принимал самостоятельно.

Наверное, это был первый и единственный за все сталинские годы случай, когда кто-либо захотел «переиграть» НКВД, добровольно бросаясь в лубянское пекло.

Любые «игры» с этим ведомством заканчивались печально – это понимала вся страна, – и только такой бесшабашный авантюрист, как Венгровер, смог отважиться на такую рискованную комбинацию…

Сов. секретно Спецсообщение

«31 декабря 1939 г. № 604550 Разослать: тов. Берия тов. Меркулову тов. Федотову²⁰

В гор. Москве 20 декабря с. г. ликвидирована шайка воров-взломщиков в числе 8 человек, возглавляемая неоднократно судившимся и бежавшим из лагеря редидивистом Венгровер Борисом Рувимовичем, 1926 года рожд.

Шайкой совершено в Москве до 60 квалифицированных квартирных краж, преимущественно у ответственных работников. Обысками отобрано много носильных вещей и ценностей.

Члены воровской шайки поддерживали тесную связь с гр. Дзержинской Ядвигой Генриховной, 38 лет, б/п, пенсионеркой, являющейся племянницей тов. Феликса Эдмундовича Дзержинского, которая сожительствовала с 4-мя ворами, была осведомлена о их преступной деятельности, хранила и лично сбывала краденые вещи.

Расследование проводит ОУР УРКМ гор. Москвы

Начальник ГУРКМ НКВД СССР

майор Зуев²¹».

31 декабря – то есть спустя 11 дней после ареста Венгровера – на Петровке принимают решение об аресте Ядвиги Дзержинской.

С точки зрения закона, оснований для этого у следствия накопилось с избытком. С политической же – никакой критики действия муровцев не выдерживают.

Глупые сыскари! Привыкшие иметь дело с жуликами и бандитами, поднаторевшие в дебрях уголовного кодекса, они были совершенными детьми в вопросах тайной политики и дворцовых интриг.

Можно было быть хоть тысячу раз преступником, нарушить все без исключения статьи УК, но если ты относишься к касте неприкасаемых, входишь в обойму власть предержащих, все эти статьи и законы не стоят ни гроша, ибо не они определяют твою судьбу. Воля вождя, воля ареопага – сталинского Политбюро – вот главный закон страны, и до тех пор, пока император не повернет вниз большой палец, ты можешь ничего не опасаться. А повернет: никакой разницы нет – виноват или нет. Был бы человек, а статья найдется; обвинили ведь Пятакова²² в том, что он тайно летал в Норвегию встречаться с иностранной разведкой, хотя ни один советский самолет в эти годы норвежскую границу не пересекал… Иностранцы, правда, подняли скандал, все буржуазные газеты поставили под сомнение суд и следствие – а толку? Расстреляли как миленького и отчества не спросили…

Для того чтобы бросить в темницу племянницу Феликса, мало было доказать ее связь с бандой Венгровера. Куда важнее было получить на это санкцию, отмашку, а коли дело касалось такой фамилии, дать ее должен был как минимум сам нарком. Да и тот вряд ли решился бы брать на себя ответственность в одиночку: Чека – вооруженный отряд партии, это еще задолго до Берия придумали…

Напрасно корпел пом. начальника МУРа Никульшин над «стражным» постановлением. И хотя подмахнули его и начальник МУРа, и начальник всей московской рабоче-крестьянской милиции товарищ Романченко, главный автограф так и не был получен.

Верхний левый угол, где заглавными буквами крупно было набрано «САНКЦИОНИРУЮ», а ниже – чернели титулы того, кто одним своим росчерком пера карал и миловал – «Зам. наркома внутренних дел СССР, комиссар госбезопасности 3 ранга» – этот угол так и остался девственно чистым. Зам. наркома Меркулов²³ документ этот – один из немногих; обычно подмахивал бумаги десятками, жизнь человека обесценилась до гроша – подписывать не стал.

Высочайшей милостью Ядвиге Дзержинской было даровано еще целых три месяца свободы…

Весть об аресте «мальчиков» оглушила Ядвигу. Первый день она вообще не выходила из дому, мучилась. Самые страшные картины возникали в ее воображении, и лишь на другое утро она взяла себя в руки.

Отныне все ее помыслы были с ними – «невинными» жертвами чьей-то преступной ошибки.

– Конечно же, это ошибка, – успокаивала она своих дочерей, а вместе с ними и саму себя. – Разберутся. Отпустят…

То ли по простоте душевной, то ли из-за вечной своей инфантильности Ядвига и представить себе не могла, какие тучи сгустились над ее головой, что занесен уже над ней карающий и обоюдоострый меч революции, выкованный когда-то ее железным дядей.

И уж тем более и в мыслях не держала она, что «несчастные мальчики», за которых она так переживает, наперебой соревнуются сейчас в злословии, стараясь как можно глубже утопить ее, утащить за собой в трясину… И в первую голову – тот самый Борис. Ее Борис…

А она – наивная – в это время не спала ночей, думала о нем. Гигантская, необъятная волна нежности и тоски накрывала Ядвигу с головой, и тогда она была готова на любое безрассудство, лишь бы хоть как-то уменьшить его страдания.

«Борик, если у тебя будет побег, будь очень осторожен – у тебя много врагов. Умоляю – берегись, – писала ему Ядвига в тюрьму. – Разве ты хочешь бежать до суда? По-моему, уж лучше после».

Эти записки Венгроверу носила его жена Клавдия – из простых, но женщина хорошая. В другое время Ядвига вряд ли стала бы с ней знаться, но теперь общее горе настолько объединило их, что о ревности никто и не помышлял: для ревности в их сердцах просто не осталось места. И все равно нет-нет да всколыхнется у Ядвиги где-то в глубине души холодок зависти. Кто она и кто эта девчонка-секретутка, не прожившая с Борисом и полугода?

У нее, Ядвиги, прав на Бориса – со всех сторон – неизмеримо больше, а у Клавдии нет ничего, кроме лилового штампа в паспорте, отметки о регистрации брака, однако штамп этот – чистая условность – дает ей то, о чем Ядвига не в силах и мечтать: не частые и оттого такие желанные свидания с ним.

Все, что остается Ядвиге, – убористым почерком писать записки, которые она вшивает в воротнички маек, помнящих еще мужской запах своего хозяина: эти майки Клавдия передает мужу при свиданиях…

Если бы Ядвига знала, что Борис одинаково беспощадно расправляется как с ней, так и с Клавдией – ее-то обвиняет только в соучастии и торговле краденым, а законную свою молодую жену и вовсе подводит под шпионаж, – может быть, тогда ей было бы легче; уж по крайней мере не ощущала бы она превосходства Клавдии…

Но нет, по-прежнему она убеждена в честности и чистоте того, кому поверила свою последнюю любовь. Ради кого продолжает рисковать собой, своими детьми, своим положением в обществе, наконец.

Хоть как-то, через куцые записочки, – Ядвига пытается подбодрить Бориса, окрылить его, уверить, что на воле любят его и ждут; это единственное, что сейчас в ее силах. И невдомек ни ей, ни Клавдии, что их «нелегальный» канал связи с Венгровером с самого первого дня находится под колпаком МУРа и все их нежные послания – «малявы» – почти одновременно с Борисом читают «опера»: и не только милицейские…

Из тайных писем Ядвиги Дзержинской к Борису Венгроверу:

«Дорогой, растеряны, как случилось. В. (Очевидно, Виктор Медведев. – Прим. авт.) пишет, что ему будет год – приписывают 60 дел.

Паника в районе. Меня здорово теребили телефоном. Приходили к маме, ее не было, говорили с соседями. Очень следят, поэтому не могу передачи. (…)

Если уйдешь – будь очень осторожен с телефоном в этом районе. Очень много всяких разговоров, больше, чем можно думать. Главное, ужасно то, что почти все знают и это дело обсуждают. Но ничего. Будь, дорогой, мужествен, не падай духом». (Письмо, переданное 7 февраля 1940 г.).

«У меня неприятности все время из-за того, что ты был под фамилией (имеется в виду – выдавал себя за Дзержинского. – Прим. авт.). Девочки имели неприятный разговор на работе, приходили к матери, о нас собирают со всех концов сведения. Следят не только за квартирой, но даже за телефоном.

Вообрази, какое настроение?! Главное, боюсь, чтобы девчата мои из-за этого не пострадали. И еще мне ужасно обидно за Изю (Дворецкого. – Прим. авт.). Я всегда к нему хорошо относилась, а он на допросе меня впутывал. Потом еще узнала, что в свое время Изя говорил обо мне с подробностями, что я живу со всеми, что, дескать, чуть ли порядочным девушкам не место в моем доме. Это убеждает меня, что никто оценить по-настоящему хорошее отношение не умеет. Стыдно Изе. Ну бог с ним. Он теперь в беде, и мне хочется очень, чтобы все кончилось у всех скорее и как можно лучше.

Суд хотят сделать показательным. Ужасно волнуюсь за вас, дорогие. Боренька, выкручивайся, не бери на себя лишнее.

Боренька, я верю, что ты честный и что ты продаться никогда бы не мог! Все враки». (Письмо, переданное 15 марта 1940 г.).

– Товарищ комиссар, по вашему приказанию…

Федотов²⁴ оборвал вошедшего на полуслове, махнул рукой: не любил уставщины. НКВД, конечно, организация военная, только превращать Лубянку в казарму совсем ни к чему.

– Садись…

Канер, начальник 12-го отделения²⁵, скромно примостился на краешек стула, приготовился внимать.

– Что там с делом Ядвиги Дзержинской? Выяснили? – Федотов снял очки, устало потер переносицу: этот его жест в контрразведке уже изучили. Он означал, что комиссар испытывает в крайней степени озабоченность.

– Выяснил, да, – Канер, словно чувствовал, зачем его вызывает начальник контрразведки, специально перед уходом еще раз просмотрел все документы.

– Значит, ситуация там такая. МУР разоблачил группу воров-студентов. На них – более 60-ти квартирных краж. Привлечено восемь человек, в том числе и главарь – некто Венгровер. Это опытный рецидивист, неоднократно судим, до ареста находился в розыске за побег из лагеря… На другой день после ареста он инициативно дал показания, что побег был организован неизвестными ему людьми, которые в дальнейшем использовали его для хищений документов и переписки, представляющих интерес с точки зрения шпионажа…

Лицо Федотова не выражало никаких эмоций. Со стороны могло показаться, что он вообще не слушает доклад, мысленно находится где-то далеко, но внешнее впечатление было обманчиво: на самом деле комиссар не пропускал ни единого слова…

– Одновременно Венгровер показал, что в ходе предыдущих арестов он скрывал свою связь с Ядвигой Генриховной Дзержинской. Это дочь Ядвиги Эдмундовны – родной сестры Феликса Эдмундовича, – на всякий случай уточнил Канер.

Федотов кивнул: родословную основателя ВЧК он знал отменно: когда зачисляли в органы, Феликс был еще жив. Правда, и помыслить тогда Федотов не смел, что пройдет совсем немного времени, и судьба клана Дзержинских окажется в его руках: 20 лет назад Дзержинский был для него, скромного сотрудника Грозненской ЧК, величиной недосягаемой, чем-то вроде наместника Божьего на земле.

– И в чем же заключалась эта связь Дзержинской с бандитами? – Федотов читал подробное спецсообщение, присланное начальником ГУРКМ, но любым бумажкам предпочитал живой рассказ. «Как только документы начинают заменять собой человеческую речь, – учил он подчиненных, – контрразведке приходит конец».

– Проще сказать, в чем она не заключалась, – Канер позволил себе улыбнуться. – Во-первых, она полностью была в курсе преступной деятельности Венгровера, знала, что он бежал из лагеря, но укрывала у себя. Во-вторых, – вслед за большим он загнул указательный палец, – квартира ее была превращена в форменный притон, после грабежей бандиты приносили туда украденные вещи. В-третьих, Дзержинская помогала им сбывать награбленное, получала от них деньги… Есть и обстоятельства, скажем так, пикантного свойства… – Канер осклабился: – Венгровер находился с ней в интимной связи. И не он один – всего она сожительствовала с пятью бандитами…

– Однако, – Федотов покачал головой. На столе перед ним лежала фотокарточка Ядвиги: немолодая уже женщина со смазанными, расплывшимися чертами лица. Что они в ней, интересно, нашли? Впрочем, о вкусах не спорят…

– Да. Кроме того, Венгровер по подложным документам устроился в 309-ю школу физкультурником, выдавая себя за племянника Дзержинского. Она прекрасно была об этом осведомлена. Уже после ареста МУР взял под контроль нелегальный канал переписки между задержанными и Дзержинской: в письмах она подстрекает их к обману следствия, уговаривает совершить побег…

– Ошибки здесь быть не может?

– Товарищ комиссар… – Канер даже обиделся…

– Ну хорошо, хорошо… А что касается шпионского следа?

– Вот это как раз очень странно. Совместно с третьим отделом мы перепроверили показания Венгровера. Ни один факт не подтвердился… Адреса, в которых он якобы совершал кражи документов, тоже оказались «липой». Я передопросил Венгровера. Он был вынужден признать, что все это придумал с тем, чтобы его привлекли к розыску неизвестного шпиона и тогда бы он смог сбежать.

– Странный малый, – Федотов на секунду даже лишился обычной своей невозмутимости.

– Да, это авантюрист высшей пробы. Я не удивляюсь, что он сумел опутать Дзержинскую.

– Что-то еще у нас на нее есть?

– Есть кое-что, – Канер вновь мысленно оценил свою предусмотрительность. – Еще в 1937 году в приемную приходила одна гражданка – тетка ее бывшего мужа. Принесла заявление, что Дзержинская вместе со своей матерью ведет контрреволюционные беседы, клевещет на советскую власть. Никаких мер тогда принято не было.

– А где эта тетка сегодня?

– Мы ее нашли, передопросили. Свое заявление она полностью подтвердила… Показала даже, будто у Ядвиги в Польше живет сводный брат. Офицер, правая рука Пилсудского…

Канер замолчал в ожидании новых вопросов, но Федотов, кажется, вполне удовлетворил уже свое любопытство. На мгновение в кабинете повисла тишина, и лишь из-за окна доносился уличный гул.

– Хорошо, – начальник контрразведки привстал, давая понять, что разговор окончен. – Все, о чем сейчас рассказали, изложите в рапорте на мое имя… Думаю, Дзержинскую нам придется «брать».

Из рапорта и. о. начальника 12-го отделения 2-го отдела ГУГБ лейтенанта Канера:

«По материалам дела и показаниям арестованных устанавливается, что до момента ареста Венгровера и др. дочери ее (Я. Г. Дзержинской. – Прим. авт.) не знали о том, что они воры. Не знала об этом также и жена Венгровера – Конюшова Клавдия, член ВЛКСМ, с которой Венгровер познакомился и жил, как Б. А. Дзержинский.

Следственное дело закончено. Всем арестованным предъявлено обвинение по ст. 162 УК РСФСР и объявлено об окончании следствия.

Я. Г. Дзержинская по делу не привлекалась и не допрашивалась, но в материалах дела фигурирует и полностью изобличается.

ОУР УРКМ гор. Москвы ожидает наших указаний о дальнейшем направлении этого дела (Выделено мной. – Прим. авт.). Срок следствия продлен прокурором до 10-го апреля».

3 апреля 1940 года.

Весна в том году выдалась ранняя.

Уже вовсю галдели на бульварах грачи. Серые московские утки плавали вдоль Патриарших и Чистых прудов, крякали, выклянчивая хлеб, а бойкие цветочники торговали уже у метро первыми подмосковными тюльпанами.

Город просыпался от зимнего тягостного сна…

Это была первая зима военного времени. И хотя бои шли еще за тысячу километров от столицы – в холодной, далекой Финляндии, – суровое дыхание войны доносилось уже до Москвы.

Москвичи впервые узнали, что такое затемнение. С приходом вечера город погружался теперь во мрак, и лишь трамваи – маленькими светлячками – разреживали тревожную черноту.

Может быть, потому-то та весна – весна 1940-го – была особенно желанна, и снятое с ее приходом затемнение словно извещало о том, что всем тревогам и страхам приходит конец. На смену зиме и войне приходила счастливая, мирная жизнь, и от осознания этого – от веры в непобедимость и непогрешимость своей отчизны – на душе становилось покойно и радостно и хотелось дышать полной грудью, вбирая в себе запах свежести и весеннего солнца.

Только не для всех эта весна была одинаково счастливой…

…Под вечер в квартиру постучали.

– Кто? – Ядвига только что вышла из ванной, обернула голову вафельным полотенцем.

– Телеграмма…

Поворот ключа – и в тесную прихожую бесцеремонно ворвались люди с краповыми петлицами, за их спинами смущенно топтался дворник.

– Дзержинская Ядвига Генриховна?

Она молча, не веря еще в происходящее, кивнула.

– НКВД. Вот ордер – на обыск и ваш арест.

Кованые сапоги бесцеремонно застучали по паркету.

На какое-то мгновение Ядвиге показалось, что это лишь сон, дурной кошмар. Она даже прикрыла глаза – так страусы в минуты опасности закапывают голову в песок. Но нет, ночной кошмар не исчез…

Девочки в ужасе прижались к ней. Ядвига успокаивала их как могла, а в голове между тем часовыми молоточками бились мысли одна страшнее другой.

Даже при всей своей инфантильности она понимала: коли за ней пришли, «отмашка» получена на самом верху. Без дозволения свыше – забрать человека с ее фамилией никто не посмеет, но если уж забрали – все. В лучшем случае – лагерь. В худшем – расстрел…

Обыск закончили только под утро. Уже начинало светать, когда Ядвигу вывели из подъезда, посадили в «воронок».

Странное дело: она никогда не любила свой дом – конструктивистскую коробку, наследие пролетарского аскетизма эпохи 1920-х, – но в эти минуты таким близким и родным показался он ей. И козырьки у подъездов. И антенны, частоколом торчащие на крыше. И постамент посреди двора, где собирались когда-то водрузить чей-то памятник, но ограничились в итоге обычной клумбой.

Неужели она видит это все в последний раз?

И эти доходные, роскошные дома – в Кривоколенном, в Банковском? И известный всей Москве чайный магазин, выстроенный в стиле буддистской пагоды бывшим его владельцем, фабрикантом Высоцким?