Текст книги "За мной не занимать"

Автор книги: Александр Есаулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Немножко про альпинизм

Я постоянно отвечаю на вопросы вроде «Зачем ты это делаешь?». Часто это вопросы глупые, часто с насмешкой, но я уже давно не реагирую на фразы «А ты хоть с вершины нассал?» и следующий за ними гогот. Что мне сказать этим людям? Как описать это состояние, когда ты втыкаешь обутую в стальную кошку ногу в вершину любой горы и чувствуешь вот то самое чувство? Может быть его, это самое неописанное чувство, испытываю только я. Но и пишу я о себе, а не о других.

Ком стоял в горле. Я не мог ни вздохнуть, ни сплюнуть – ничего. Я готов был заплакать, но почему-то не мог, перехватило дыхание и я просто покашливал, как идиот. До вершины оставалось метров тридцать, и я, бросив рюкзак в седловине, оставил в руках только треккинговую палку и короткий, подаренный на тридцатилетие ледоруб. Ни одного человека не было на пути, лишь далеко позади я видел пару человек, которые начали крутой подъем по последнему гребню. Я вдруг представил себя со стороны: ледоруб всунут в альпинистскую систему под правую руку, я иду, укутанный в пуховку, затянутый в капюшон, и тяжело опираюсь на одну палку. Увидев эту картину в голове, я хотел рассмеяться, но лишь закашлялся на холоде. Эдакий паломник в гортексе гуляет по горам. Шаг за шагом, по сантиметрам, жмурясь в очках на отражающееся от ледников солнце, я шел. И не мог заплакать от холода, уж не знаю, почему. Это – я точно знаю – и были бы слезы счастья.

Я альпинист начинающий и не самый удачливый. Из восьми попыток восхождений на разные горы я взошел четыре раза – мешала погода, ситуация, собственное состояние или люди. Но четыре раза я взошел. Вообще даже вот само это слово – «взошел» – оно самое честное. Я никогда не использую слово «покорил». Я видел эти горы – даже самые невысокие из них смотрели на меня, оскалившись камнем, льдом и ущельями. Мои восемьдесят пять килограммов крови, мышц и костей не могли «покорить» ни одну из них. Гора может пустить – иногда, словно она дремлет и не замечает нас, букашек, пытающихся лезть на нее. А бывает, огрызнувшись, сметает с себя каждого. Ветром, лавиной, дождем и снегом. Как назойливых насекомых сбрасывает она людей со своих плеч – и мы ничего не можем сделать. Никогда. Гора всегда сильнее, ее возможности безграничны. А мы можем лишь надеяться, что она пустит нас наверх.

…камень ударил Рафика в лицо с такой силой, что кровь брызнула прямо из под шапки. Камень небольшой, но, видимо, острый рассек ему бровь и лоб, он вскрикнул, и я пополз к нему, пытаясь на ходу стянуть с себя рюкзак с полевой аптечкой. Бинт там был точно, йод – не помню. Мы лежали в ста метрах по вертикали от вершины, солнце занимало полнеба, но при этом на нас, словно спущенный с поводка, вдруг обрушился какой-то дикий ветер. Мгновенно сбив нас с ног и повалив друг на друга, завыл самый натуральный ураган. Это было так чудовищно неожиданно, что мы просто залегли, уперевшись в лёд ногами в кошках и руками с ледорубами, стараясь не поднимать головы, потому что небольшие камни со свистом полетели с вершины. Я попытался сказать, что надо куда-то двигаться, что мы должны куда-то идти, но понял, что это бессмысленно, никто ничего не услышит. И тут этот камень, разогнанный ветром, разбил Рафику голову. Вечно ему не везет – в прошлый раз, двигая камни под палатку, он порвал себе ладонь так, что, казалось, там забили теленка, столько было крови. И вот опять. Снег под ним уже стал красный, а я все не мог нащупать в клапане рюкзака бинты…

Так. Отвечая на вопрос – зачем я это делаю. Все очень просто: я, как барон Мюнгхаузен, жажду подвига. И тут не надо ваших презрительных усмешек над моим тщеславием. Я вам кое-что расскажу о своей жизни. Двое моих детей от предыдущих браков, долги, работа, интриги с женщинами, сотрудники, друзья – все это составляет бешеный коктейль моей жизни. В ней нет места подвигу. То есть, даже не подвигу… Мне нечему в ней гордиться, понимаете? Гордиться самому, собой. Не вызывать восторг окружающих, а глядя в свои глаза в зеркале, сказать: «Ты смог».

Я не пытаюсь играть в гладиатора или рыцаря. Все разы, что я поднимался, я плакал. Я плакал от счастья, что смог. Мне было наплевать на всё, на окружающих, на мир внизу – я просто был счастлив оттого, что мои десять тысяч шагов кончились победой. Сладкое слово «победа». Оно важно мне. Мне важно знать, что там, где многие сдались, что там, где многие не бывали – я смог и побывал. И когда я иду вниз, я улыбаюсь. Для себя я совершил подвиг. И мне становится легче.

К слову сказать, это всегда больно. Сейчас я не о моральном аспекте восхождений – я говорю о боли физической. Она присутствует практически постоянно, с годами в горах она притупляется, но я всегда чувствую ее где-то рядом. Это боль усталости, головная боль, страх, это бессонные на высоте ночи, это десятичасовые переходы, когда немеют ноги, это натертые рюкзаком плечи, голод и обезвоживание. Все это смешивается в котле ощущений и в какой-то момент, встав на снегу, вытянувшись лицом к вершине, ты думаешь – зачем? И я не нахожу ответа в тот момент, я просто иду.

В последний раз, когда горная болезнь сдавила мне мозги так, что я не мог ни думать, ни фантазировать, я начал считать шаги. И считал их одиннадцать часов. Как сомнамбула, я шевелил губами и считал тысячами шаги, не сбиваясь. В лицо мне бил холодный ветер, мешающий сделать вдох, а в спину дышали напарники по восхождению. Я слышу стук палок о снег, я слышу треск льда под их ботинками и знаю – я тут не один. Я это знаю где-то на задворках сознания, но знаю точно. Ведь уже несколько лет назад я решил, с кем готов ходить, а с кем нет. Я знаю этих людей, знаю их привычки, знаю их сильные стороны, хоть мы и видимся только в горах. Мы встречаемся в аэропортах Кавказа, Памира и крепко обнимаемся от радости. Это как лакмус – если мы вместе, значит, скоро снег и палатки.

Это не мазохизм. Это не отрешение от мира. Просто глядишь на гору – и все вокруг меркнет. Все проблемы становятся мельче. Остаешься только ты – и гора.

Тут одна дорога

Я коротко вдыхаю, словно задыхаясь, и открываю глаза. В темноте незнакомой комнаты звонит будильник в телефоне. Резко сажусь, осознавая, что не узнаю мрачной луны за окном, кровати и вообще этой комнаты. Тускло мигает телефон, в неровном свете его я оглядываюсь, чувствуя, как покрываюсь холодным потом от непонимания, где я нахожусь. Проходит несколько долгих секунд – и я падаю обратно на подушку, вспомнив.

Запах сводит меня с ума. Машина маленькая, дряхлая, в ней пятеро крупных мужчин. Меня как нежелательного пассажира посадили посередине, и запах пота, перегара, едкий и омерзительный, просто убивает меня. Ехать долго, ехать бесконечность… Я пытаюсь заставить себя задремать, но мысли мечутся в усталом сознании. Я почему-то вижу лица своих сыновей, играющих друг с другом, и на глаза наворачиваются слезы. Я слышу голоса и смех, и вот уже дрема накатывает на меня, когда машина резко останавливается. Скрипят тормоза и я судорожно вскидываюсь – за стеклом темень и проливной дождь. На фоне окон появляются фигуры в камуфляжных плащ-палатках, резко очерченные в свете фонарей злобно смотрят в стороны дула коротких автоматов. Ствол автомата небрежно стучит в водительскую дверь. «Все на выход», – грубо, с гортанным приклектыванием приказывает военный, и мы вываливаемся под холодный дождь. «Досмотр, все достаем», – говорит он и, уверенный в своем приказе, не оглядываясь идет в сторону временного пункта досмотра. Тени людей в свете автомобильных фар, грубые крики и смех – меня не тревожит происходящее. Я привык.

…она пригубила вино и игриво посмотрела в мою сторону. Изумрудного цвета глаза, длинные светлые волосы – типаж светской львицы в этом питерском ресторане не редкость. Длинное платье с глубоким вырезом подчеркивает все достоинства спортивной фигуры. Нога, закинутая на ногу, говорит о любви к эпатажным жестам проституток. Я не улыбаюсь в ответ. Я просто поднимаю бритую голову, и она пугливо отворачивается от моего выжженного солнцем и снегом лица, обгоревшей, сползающей кожи и черных губ. Над модной водолазкой словно лицо чучела, которого посадили отпугивать гостей. Я сижу в центре зала, жду, пока придет мой друг, и думаю, почему я здесь? Зачем мне эта игра полутонов, зачем строить из себя кого-то? За спиной шепчутся официанты, когда я отскребаю от лица куски кожи и бурчу что-то под нос, как сумасшедший. Зачем я здесь?..

В сумке сорок килограммов. Это много вещей. Много снаряжения. Много, много, много.... Те, с кем я ехал, давно умчались, не дождавшись меня. Своими замечаниями я взбесил пограничников, и вот я сижу в специальной комнате, весь пол которой занимает моя одежда и экипировка. Им некуда торопиться, чтоб наказать за едкую болтливость, поэтому каждую вещь осматривают подолгу и несколько раз. Я в полной апатии третий час сижу в углу, совершенно не обращая, к вящей их злости, внимания на происходящее. На самолет я уже опоздал. Ехать мне уже не на чем. Застряв на полузабытом посту посреди Северного Кавказа, я просто сижу в хорошо освещенной комнате и от одурения и усталости не могу даже думать. Просто сижу.

«…ну, как там?» – спрашивают они. Всегда. А я не хочу говорить. Я не хочу расплескивать эту благодать, по сусекам собранную в своих путешествиях, и отмалчиваюсь, рассказывая смешные и дурацкие, часто выдуманные эпизоды своих путешествий. Мои ладони покрыты броней от скал и магнезии, и я прячу их при важных встречах, чтоб не вызывать изумленных взглядов и расспросов. Но когда я один, я смотрю на эти мозоли и вспоминаю, как шел, лез, карабкался – один или вдвоем, как в голове была только одна мысль – «Вперед!». Как смачивал я сухие губы остатками слюны и как я плакал, когда дошел до конца. Все тлен. Все остальное тлен, казалось мне в эти моменты, и именно о них я думаю, когда совсем тяжело в загроможденном бытом и работой городе.

…дорога была совершенно пуста на много километров в обе стороны. Я огляделся и задумался, как поступить. До рассвета еще далеко. Я мог подняться выше, в более безопасные места, и поставить лагерь, чтоб продолжить путь утром. Мог стоять, обвешанный рюкзаками, на дороге в ожидании попутки. Оба варианты были настолько несуразны, что я рассмеялся в голос. Со стороны это выглядело жутко – и образ высокого парня, ночью на полузаброшенной горной дороге громко хохочущего диковатым смехом, веселит меня еще больше. Это чистый смех. Мне не страшно. Все, что могло произойти, уже произошло. Я сажусь на кожаный баул и достаю последнюю пачку печенья. Воды нет, поэтому я долго раскатываю сухое печенье во рту, чтобы не так сильно хотелось пить. Тишина совершенна. Я сижу, грызу печенье и мысли о налогах и кредитах не тревожат меня. О выросших из осенней одежды детях, о страхе завтрашнего дня – ничего нет. Есть я и песочное печенье. Прислушавшись, я отхожу на пару шагов и набираю в ладони чистой воды, скатывающейся со скалы. Дождь это или вода ледника, меня не волнует – я по вкусу отличу гнилую воду от нормальной. Напившись, я сажусь обратно на сумку и понимаю – я счастлив. Пока эта мысль ореолом окружает меня, из-за поворота, кряхтя, выползает грузовик. Я поднимаюсь и классическим жестом руки прошу подбросить …

Одиночество полностью поглотило меня. Недавно, вернувшись из долгой поездки, я в дружеской беседе сказал своему другу Славе, как это было. И он дал мне понять, что большая часть людей не может провести столько времени в одиночестве. А я могу. И в этот раз я побил для себя все рекорды. За последние 5 дней я говорил только сам с собой. Утром, разогревая на горелке завтрак, вечером, разогревая на горелке ужин, перед тем, как влезть в палатку. Я прокручивал в голове свои мысли до полной пустоты и тогда начинал болтать, просто чтоб услышать звуки своего голоса, отражающегося от ущелья. Я шел очень долго. А когда понял, что ушел далеко, увидел огромный походный лагерь поляков. Они приветливо махали мне от палаток. Я помахал в ответ, и ушел в совершенно другую от них сторону – и снова шел очень далеко. В этот раз я хотел испытать абсолютное одиночество. И испытал. Мысли бьются о стенки черепа и отражаются в сознании – в какой-то момент окружающие меня горы показались картинкой рабочего стола ноутбука. И когда я проснулся и не захотел выходить из палатки, я понял, что пора домой.

Мы приходим одни. И уходим одни. Оборачивая себя одеялами бесконечных дел и социальных сетей, мы забываем, что человек одинок. Я – одинок. Теперь я точно знаю это. Будучи злым и неприятным в общении – мне лучше так и обществу тоже так лучше – я ежедневно стараюсь ограничивать мир вокруг себя узким кругом друзей и врагов. И пусть так и будет.

Грузовик, как мне кажется, пережил еще революцию, а водитель не намного младше него. Остановив машину, он оборачивает ко мне свое изрезанное морщинами лицо и долго смотрит. Я встаю ближе, чтоб он меня разглядел.

– Альпинист?– он кивает на рюкзаки, и я киваю в ответ. Его речь я понимаю с трудом. – Давно сидишь?

– Часа три, – разговор неспешен и оттого кажется нереальным.

– Я тоже был альпинист, – он задумчиво смотрит на притороченный к рюкзаку ледоруб, – потом устал.

Я пытаюсь понять, как реагировать на эту информацию, и украдкой щипаю себя за ладонь – не сплю ли?

– Садись, – он открывает пассажирскую дверь, перегнувшись, – вещи сюда кидай, кузов мокрый. Дождь.

Я в два захода забрасываю все в машину, и мы трогаемся. В машине вкусно и тепло пахнет хлебом, дедом, соляркой – совсем иначе, чем всегда. Меня несколько смущает, что дед не спросил, куда я еду, а еще больше смущает, что я не спросил его. Будто прочитав мои мысли, он кивает вперед: «Тут одна дорога. Все равно ближе будешь, чем был».

Иногда просто нужно быть ближе, чем был.

Террорист

Даже при моем великолепном умении оказываться в глупых ситуациях, в этот раз я превзошел самого себя. За окном было жарко, но в салоне Мерседеса прохладно, и я дремал. Всю ночь перед этим я не спал, нервное напряжение перед поездкой в Чечню – да не просто в Чечню, а на снайперские курсы в РУС, он же университет спецназа – спать мне так и не дали. Проворочавшись до утра на границе яви и сна, в котором мне все время мерещились какие-то укутанные в камуфляж боевики, я вскочил, закинул на себя поклажу и спустился в такси.

Это сейчас Чечня – что-то такое таинственное, часто показываемое по телевизору. А когда я был в призывном возрасте, перелет Санкт-Петербург—Грозный ассоциировался с цинком и грузом-двести, и это будоражило мое сознание. Сейчас я не знал, чего ждать, но тяга к неизвестному пересиливала любую тревогу.

Вылезая из такси, я сощурился на солнце. Приняв заранее непоколебимо-высокомерный и надменный вид закоренелого мизантропа, я закинул на спину здоровенный альпинистский рюкзак – после курсов я собирался сходить в горы в Кабардино-Балкарии и полазать там по скалам. На груди висел подсумок, эдакий армейский ридикюль на лямке – я с ним езжу на полигон раз в неделю. Постояв в очереди на первый досмотр, я сложил рюкзаки на ленту. Прохлада аэропорта навевала тоску, я прошел рамку и уже схватился за мой багаж, когда сотрудник аэропорта, щуплый и прыщавый парнишка, остановил меня. «Можно вот эту сумку на досмотр», – не вопросительным тоном сказал он. Я равнодушно и презрительно пожал плечами.

Меня много раз просили показать багаж, и я совершенно не чувствовал опасности. Смутное чувство тревоги возникло, когда по взмаху руки рядом со мной появился наряд полиции в составе двух доблестных низкорослых сержантов. Теперь они втроем с парнишкой-охранником безо всякой симпатии смотрели на меня снизу вверх. Я же смотрел на них темными глазами, полными праведного гнева, поверх черной санитарной маски – обязательного атрибута современного путешественника. В кармане тревожно гудел телефон – мой приятель Леха уже стоял на стойке регистрации и торопился. Перетряхнув рюкзак, вытянув из него наушники, очки, пару чистых носков и ничего не найдя, охранник взглянул на меня. Сержанты погрустнели, и тут, всунув руку по локоть в рюкзак, он с победным видом вытащил… патрон.

«Патрон?!» – вопросительно констатировал он. «Патрончик!» – согласились полицейские. «Пиздец», – вслух сообщил я. Патрон, судя по всему, завалялся в рюкзачке после последних пострелушек.

Картинным жестом охранник взял двумя пальцами и показал публике здоровенный патрон от моей винтовки – солнечный луч ласково лизнул его полированный бок. Публика в лице полиции взволновалась и обрадовалась. Мое коричневое от загара лицо приобрело цвет свежей сметаны. Нашедший боеприпас смотрел на него задумчиво. За его спиной дрожала от возбуждения очередь граждан. «Террориста поймали», – услышал я комментарий и похолодел. Быть пойманным в аэропорту во время чемпионата Европы по футболу с патроном – тут можно и вправду попасть в ленту новостей. Постовые окружили меня с двух сторон, видимо, боясь, что с криком «За Сталина!» я брошусь на неповинных граждан. В их глазах я видел отпуск и премию за пойманного боевика.

«Куда летите?». Я сглотнул. «В Грозный» – сообщил я хрипловато, и моя компания напряглась еще больше. «Значит, в Чечню патроны везете?» – вопрос явно был риторический. Я, заикаясь и стараясь не терять достоинства, рассказал историю о забытом с полигона патроне и полез в телефон, чтоб показать фотографию разрешения на оружие и калибр. Там было сообщение «Саня, ты скоро?». Я подумал, что нескоро. Возможно даже через пару лет. Поездка перестала казаться столь близкой и желанной.

Через пару минут к посту подбежал коренастый лысый человек, отогнал зевак и полицию, бегло выслушал доклад и мазнул взглядом по патрону. После этого он внимательно осмотрел мои камуфляжные штаны, черную футболку и рюкзак. Ни слова не говоря, он составил протокол – если коротко, там было написано, что я кретин и идиот и сознаюсь в этом, а в наказание за это у меня отбирают патрон. Еще раз меня оглядев меня, он совершенно неуместно спросил: «Контрактник?». Не знаю, почему, но я утвердительно и уверенно кивнул. Пожал протянутую руку и пошел, обливаясь холодным потом, в сторону стоек регистрации.

…сидя у костра, я рассказывал чеченским инструкторам, обучающим меня стрельбе, эту историю в лицах. Они очень смеялись и хлопали меня по плечу. «Ты первый контрабандист, который пытался ввезти патроны в Чечню, а не наоборот».

Блоггинг как способ самоубийства

Мы долго сидели за столом, на котором уютно уместились пара тарелок с закусками, бутылка белого вина, уже полупустая ее усилиями. Ну и, конечно, истинным украшением стола была именно она. Легкое черное вечернее платье, открывающее ее высокую грудь ровно настолько, чтобы нормы приличия соблюдались, но при этом я не мог ее не оценить. Она позвякивала вилкой, неспешно облизывая полные, красивые губы, и уже к третьему бокалу вина смотрела на меня как кошка на мышь. Я не предел мечтаний, но возраст у нас такой, что цель встречи была ясна с самого начала. Редко девушки соглашаются на ужины в ресторанах отелей, если потом не планируют в них переночевать. Беседовали мы неспешно, предвкушая друг друга. Она рассказывала, как она путешествует, живет поездками по миру, показала свой аккаунт в инстаграме – почти миллион подписчиков. С усмешкой она прокомментировала мои жалкие несколько сотен фолловеров, сказав, что у меня нет единого стиля и слишком много дурацких селфи. Я развел руками – сдался на милость профессионального блогера. Допив четвертый бокал, она вытерла губы салфеткой и нежно провела по моей руке красными ноготочками, глядя мне в глаза.

И мы с ней переспали. Утром, проснувшись в развороченной постели, пахнущей потом и духами, я не сразу включился в происходящее. Приняв душ, я взял телефон, просмотрел звонки и почту и открыл инстаграм. В нем я обнаружил несколько десятков упоминаний моего аккаунта. Открыл их. И подавился водой, которую пил из початой бутылки на тумбочке. У модной блогерши была целая серия историй: вот она стоит в лифте, прижимаясь ко мне, и снимает в зеркало себя и мою спину, вот она в ванной гостиничного номера одевает белье, вот я стою полуголый в полотенце полубоком к ней, вот я сплю, едва прикрытый одеялом, вот она лежит рядом со мной и в кадре ее лицо и мои плечи, вот опрос «Как он вам?», где она стоит, прикрыв голую грудь, и на заднем плане пускаю слюну в подушку я. Счастье, что нигде не было видно моего лица – уж я-то знаю, как выгляжу во сне. А вот фотография, где она нежно целует меня в затылок и надпись «mood». Я пролистал истории еще раз. Удивился, что нету видео самого секса с подписью «Как думаете, сколько раз?» или «Как думаете, как он?» – и полоской ответа с рейтингом. Я яростно сплюнул прямо на пол и оглянулся в поисках джинсов. Я бурчал под нос проклятья, как старый мерзкий дед. Что-то вроде: «Вот в мое время…»

Мир изменился. Как же часто я это говорю последние пять лет. И тут есть несколько причин: одной из них я считаю все увеличивающуюся степень собственной ворчливости – я становлюсь похож на угрюмого старика и все чаще говорю, что «в мое время все было иначе». И это на самом деле так. Все было совсем иначе.

Наше общение было другим, наши мечты и желания были иными – да и людьми мы тоже были совсем другими. Жизнь наша состояла из вполне понятных мне тогда уровней успеха и понимания того, что есть успех. Причем я хочу сказать, что это не плохо и не хорошо, просто все было иначе. Обратите внимание, что слово «иначе» не несет эмоционального сравнения, оно означает лишь, что было по-другому. Я хорошо помню, как это было – сперва мерилом успеха были оценки в школе, успехи на физкультуре, спорт. Потом то, сколько ты способен выпить, со сколькими девчонками переспать, как часто пропускаешь лекции, при этом оставаясь на плаву. И, конечно, деньги – они всегда демонстрировали твой уровень либо уровень твоих родителей. Будь ты бандитом, умником, красавцем – количество машин, денег, женщин и адекватности были мерилом твоего истинного состояния. Получить информацию о человеке можно было, лишь спросив у других или встретившись с ним самому – и это, конечно, было проще. Ведь сейчас мерилом стали… лайки.

Деньги, успех, тачки – все девальвировано. Одеваешь реплику «Луи Виттон», садишься на арендованный «Бентли» – фоткаешься. И вот ты уже молодой, уверенный и богатый. Если рядом стоит такая же длинноногая телочка, то три из трех. Двадцать миллионов подписчиков – это пятнадцать процентов населения страны, которые по фотографиям и минутным видео следят за кем-то, поглощая его привычки, цитаты и стиль жизни. И хорошо, если этот стиль, например, спорт. А если два миллиона подписчиков читают цитаты Ницше, переписанные с грамматическими ошибками, под постами с голой и загорелой задницей? Когда-то, много лет назад, у меня был преподаватель по философии – предмету, мною тогда обожаемому – профессор Чернов. Был он стар, угрюм, черные длинные волосы обрамляли его залысины, он все время говорил сам с собой и ненавидел студентов больше, чем собственную жизнь. Он ходил все время в одном и том же пиджаке, меняя только рубашки, тоже не первой свежести.