Текст книги "Мандат"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– С богом! – тихо произнес он, обращаясь к верзиле. – Подымай бузу.

Верзила побежал к станции, а старичок обвел своими светло-голубыми глазами сидевших вокруг кулаков, остановился на маленьком юрком мужичке и приказал:

– Пойдешь со мной!

Остальным старичок сказал, уже уходя от водокачки:

– Будут вести от Хмеля, – пусть встречает в Загрудино…

Два кулака – благообразный старик и юркий мужичок – пошли вдоль железнодорожной насыпи. Дойдя до середины длинного состава, они разделились: мужичок залез под вагон, а старик медленно побрел дальше – к хвосту поезда.

Архип стоял около последней теплушки. Отсюда он хорошо видел и заднюю площадку с тормозным устройством, и боковые стенки вагонов. Другую сторону можно было не охранять, – там еще продолжалась погрузка хлеба.

Архип приметил приближающегося благообразного старика. Тот шел спокойно, не торопясь, всем своим видом рассеивая всякое подозрение. Даже тогда, когда старик поравнялся с передней теплушкой, Архип не окликнул его: мало ли какое дело у старика, – может, он стрелочник. Но старичок шел на Архипа и пристально глядел прямо ему в глаза.

– Эй, гражданин! Сверни-ка на тропку! – добродушно сказал Архип. – Там тебе и идти удобней будет!

Под невысокой насыпью вилась протоптанная тропа. Но старик не стал спускаться вниз.

– Зачем сворачивать, ежели я к тебе? – возразил он и сделал еще несколько шагов вперед.

Архип снял с плеча винтовку, сказал более громко:

– Поворачивай оглобли!

Старик остановился и сунул руку за пазуху. Архип услышал быстрый и смущенный шепоток:

– Баба у меня, понимаешь, сердечная больно!.. Настоящая дура!.. Услыхала, что у тебя девять детишков… ну и… погнала меня! Говорит, снеси ты ему, горемычному!

Старик вытащил руку из-за пазухи. В руке желтел большой брусок сала.

– Держи!.. Все мы люди, все человеки!

С этими словами старик совсем близко подошел к Архипу и заслонил от него передние теплушки.

– Держи! – повторил он.

На Архипа смотрели ласковенькие маслянистые глаза. В них светилось неподдельное сочувствие.

Дрогнула рука у Архипа.

– Бери! Бери! – поощрительно приговаривал старик.

И Архип взял сало.

– Чем же отдарить мне тебя? – растроганно спросил он.

– Э-х! Мил человек! – воскликнул старичок. – Расквитаемся как-нибудь. Корми детишков на здоровье да кланяйся им!

Уставился Архип на подарок, и тепло у него стало на сердце. Не так дорог был кусок сала, как дорога братская помощь и сочувствие. Не видел Архип, что в эту самую минуту юркий мужичок добрался под вагонами до передней теплушки и, бесшумно приоткрыв буксу, сыпанул в коробку несколько горстей песку.

– Спасибо! – сказал Архип старику. – Век буду тебя помнить!

– Чего там! – ответил строчок и сойдя с насыпи на тропку, побрел обратно.

А верзила крутился но платформе, влезал в переполненные вагоны и, понизив голос до таинственного шепота, везде твердил одно и то же:

– На смерть едете, рабы божьи, мешочники!.. Состав-то вона какой! А к нему еще теплушки с комиссарским добром прицепили! Тяжеленные, что гири на ногах!.. Быть вам под откосом!.. Жить хотите – отцепить их надо!

Но люди боялись далеко отходить от своих вагонов: вдруг поезд тронется. Тогда верзила натравил мешочников на начальника станции.

Когда Глеб-старший появился на платформе, у вокзала опять плескалась и ревела большая толпа. С начальника уже сшибли фуражку. Он стоял среди бушующего людского моря и беспомощно лепетал:

– Что я могу?.. Ничего я не могу!.. Делайте, что хотите!.. Хотите отцеплять теплушки – отцепляйте!

До Глеба долетели эти испуганные причитанья. Он вскипел. Протолкавшись к начальнику станции, Глеб крепко тряхнул его за плечи и спросил:

– Ты понимаешь, что говоришь?

– А что я могу? – вновь воскликнул начальник. – Все технические нормы нарушены! Анархия!

– Бей анархиста! – услышал Глеб знакомый голос.

Комиссар повернулся на этот крик и увидел верзилу, который продолжал орать:

– Что ему технические нормы! Плевал он на них! Он всех нас в гроб вгонит – на то и комиссар! Бей его в печенки!

Глеб почувствовал сзади на своей шее чье-то горячее прерывистое дыхание. Он выхватил маузер. Толпа ахнула и подалась назад. Вокруг Глеба образовалось неширокое свободное пространство. Начальник станции нырнул в вокзальную дверь. И Глеб Прохоров остался один на один с толпой.

Он мог бы пробиться, открыв стрельбу, но рука не подымалась на людей. Можно было стрелять в воздух – дать сигнал тревоги. Тогда бойцы бросятся на помощь. А что будет с теплушками, с хлебом?

Пока Глеб раздумывал, верзила пригнулся и по кошачьи пружинисто прыгнул вперед. Глеб повел маузером. И наткнулся бы враг на смертельную пулю, но в последнюю секунду приподнял комиссар дуло и сознательно выстрелил поверх головы бандита. Глеб Прохоров все еще надеялся избежать кровопролития.

Выстрел на платформе подстегнул Глебку. Он бежал к отцу с радостной вестью, что погрузка хлеба окончена. Птицей влетел Глебка по ступенькам платформы, увидел толпу, иглой прошил ее и остановился перед кучей скрутившихся тел. На мгновенье в этой многорукой, многоголовой массе мелькнуло лицо отца. Глебка подскочил и с воем уцепился в чью-то руку с ножом. Рука согнулась, локоть ударил его по лбу и отбросил к стене вокзала.

В глазах у Глебки зарябило от разноцветных кругов и пятен. В ушах зазвонили колокольчики. Он с трудом приподнял свинцовую голову и бессознательно потер глаза рукой. Круги стали таять, лишь один из них – большой темно-зеленый – висел неподвижно над ним. Это был привокзальный колокол, которым дают отправку поезду. Цепляясь за стену, Глебка приподнялся сначала на колени, потом на ноги, дотянулся до веревки, привязанной к языку, и что было сил ударил раз, два и три. Звона он не услышал, в ушах все еще переливались разноголосые колокольчики, а вот короткий ответный гудок паровоза дошел до его сознания. И сразу же загрохотали буфера.

Потом Глебка, точно сквозь туманную дымку, увидел, Кик поредела толпа, – мешочники бросились по вагонам. Распалась и куча тел, сгрудившихся вокруг отца. Только верзила, как клещ, продолжал висеть на нем, уцепившись сзади за кожаную куртку. Нож валялся под ногами, и верзиле нечем было ударить. Глеб-старший закинул руку за спину, ухватил верзилу за шиворот, подбросил на спине и швырнул через голову на платформу.

И это видел Глебка, но не мог двинуться с места. А когда руки отца подхватили его и понесли куда-то, в глазах совсем потемнело. Глебка потерял сознание.

А дальше было вот что. Поезд медленно двигался вперед. Глеб-старший побежал с сыном на руках к концу платформы. Здесь он столкнулся с бойцами, спешившими на помощь. Продотрядовцы на ходу влезли в теплушки и уложили Глебку на мешки. Кто-то сильно, подул ему в нос. Он открыл глаза и спросил слабым голосом:

– Едем?

– Едем! – ответил Василий и ободряюще подмигнул здоровым глазом.

В ПУТИ

Задняя теплушка была до потолка забита продовольствием. На закрытых дверях висел небольшой замок. Его приладил Митрич, сняв со своего фанерного сундучка. В передней теплушке ехал почти весь отряд. Мешки с хлебом высились слева и справа, а посередине, у дверей, было оставлено свободное место для бойцов. В средней теплушке, кроме продовольствия, находилась маленькая печурка-буржуйка и два кашевара – Митрич а еще один рабочий, помоложе.

Как только станция Уречье осталась позади, Митрич вытащил из ящика весы, развязал мешок с пшенкой и, приказав своему помощнику растапливать печку, начал отвешивать обычную порцию крупы.

– А вода? Где мы ее возьмем? – спросил кашевар.

– Кхэ! – с достоинством кашлянул Митрич. – С кем едешь? Возьми в углу!

В углу теплушки стоял большой оцинкованный бидон, в каких перевозят керосин. Кашевар подозрительно понюхал его, а Митрич насмешливо шевельнул щетинкой усов. В бидоне была чистейшая вода – без запаха и привкуса.

На буржуйке установили артельный котел. Засыпав в него крупу, Митрич достал несколько караваев хлеба и принялся отвешивать четырнадцать порций. Он не торопился – терпеливо ждал, когда клювики весов перестанут качаться. Если равновесие не устанавливалось и один клювик был выше другого хотя бы на миллиметр, Митрич снова брал нож и уменьшал или увеличивал порцию.

Второй кашевар долго наблюдал за ним, помешивая в котле оструганной палкой.

– Митрич! Твой отец случаем не был золотых дел мастером?

– Плевал я на твое золото! – огрызнулся Митрич. – Слышал, что комиссар сказал? Дороже золота!.. Жизнь везем!.. Как одну лишнюю пайку сжевал, – знай, что с куском хлеба чью-то жизнь проглотил! И не человек ты с того часа, а людоед!

Кашевар не ожидал такого поворота и смутился.

– Ну уж!.. Сразу и людоед!

– Сразу! – отрубил Митрич и, сбившись со счета, прикрикнул: – Помолчи, говорун!

Ему пришлось снова считать порции. Первые куски он пересчитал молча, а последние вслух:

– Двенадцать… тринадцать… Еще одну надо!

Митрич отрезал от каравая ломоть хлеба, положил его на весы. Кусок явно перетягивал гирю. Митрия взялся за нож.

– Последняя? – спросил кашевар.

– Четырнадцатая! – ответил Митрия.

– Ну и оставь ее Глебке! Пусть ему будет с походом… За смекалку! Не ударь он в колокол, – сидеть бы ним на той станции!

– Отстань! – крикнул Митрич.

Усы у него заходили ходуном. В сердцах он отхватил от ломтя слишком большой кусок, и теперь порция была меньше нормы.

– Тебя бы наркомом по продовольствию сделать! – съехидничал кашевар. – Скряга ты старая! Ребенку пожалел!..

Митрич хотел выругаться, но поперхнулся от обиды, закашлялся, задел локтем весы. Тарелка с гирей полетела на пол. Он поднял и то и другое, спрятал весы в ящик и, присоединив только что отрезанный довесок к ломтю, положил оба куска хлеба отдельно – на край ящика. Так четырнадцатая порция и осталась с походом.

Прошло не меньше десяти минут, прежде чем рассерженный Митрич открыл рот и сказал:

– Он мал, не понимает. На нем грех не повиснет! А ты…

– Вот на меня и повесь грех этот! – закончил за него кашевар. – С радостью приму! Я хоть увидел, что осталась еще в тебе кой-какая душа!

И опять они долго молчали. Вода в котле начинала закипать и весело побулькивала.

– А скажи-ка, товарищ нарком, – прервал молчание кашевар, – как мы обед в ту теплушку доставим?

– Одно скажу, – буркнул Митрич, – ты будешь есть в последнюю очередь!..

А в передней теплушке об обеде и не мечтали. Как только Глебка открыл глаза, Глеб-старший взял у Василия винтовку и встал у дверей. Он опасался каких-нибудь новых неприятных сюрпризов.

Мимо спокойно проплывала опустевшая станция. На путях и на платформе не было ни души. Лишь из приоткрытой двери вокзала выглядывал все еще испуганный начальник станции. Увидев комиссара, он стал делать ему какие-то знаки, указывая на передние вагоны. Глеб Прохоров не понял и, вспомнив, как начальник трусливо оставил его одного с мешочниками, потряс кулаком.

Дверь вокзала захлопнулась. Но не Глеба испугался начальник станции. В середине состава на подножке висел верзила. Он заметил, что железнодорожник кому-то указывает на него. Ощерив большие лошадиные зубы, верзила вытащил из-под полы нож и пригрозил.

На той же подножке, уцепившись за поручни, сидел юркий мужичок, насыпавший песку в коробку буксы.

Когда промелькнула речка с мостом и лес с двух сторон обступил поезд, Глеб-старший задвинул дверь теплушки и подошел к сыну. Глебка уже сидел. Василий внимательно ощупывал его голову. На затылке у Глебки проклюнулась огромная шишка.

– Стоять можешь? – спросил у него отец.

– А чего?.. Могу! – ответил Глебка и, догадавшись, что ответ вышел не по уставу, поправился: – Есть стоять!

– Отряд! – скомандовал Глеб-старший. – Становись!

Бойцы выстроились буквой «П». Глебка встал на левом фланге. Его немного мутило, ныл ушибленный затылок, но он держался стойко и даже грудь выпятил, равняясь на Василия.

– За находчивость и бесстрашие, – торжественно произнес Глеб-старший, – объявляю бойцу Глебу Прохорову-младшему благодарность!

В теплушке стало тихо-тихо, лишь постукивали колеса на стыках да перезванивались буфера. Глебка растерялся. Он знал, что в таких случаях боец обязан отвечать, но ни одно подходящее слово не приходило в голову. Радостное волнение сдавило горло. На глазах навернулись слезы. Василий шепнул ему что-то, но Глебка не понял.

– Забыл? – ласково спросил отец. – Ну, ничего!.. Иди ко мне, я тебя просто так, по-граждански поцелую!

Глебка подбежал к отцу, а Василий, сделав шаг вперед, спросил:

– Разрешите вопрос задать, товарищ комиссар?

– Задавай!

– Выходит, не зря мы Глеб Глебыча с собой взяли?

Знал Василий, как обрадовать Глебку, – для того и задал этот наивный вопрос.

– Не зря! – твердо ответил Глеб-старший. – А вот ты свое… ранение сам схлопотал!.. Не одобряю! Надо знать, когда гармошку заводить! Вот сейчас, к примеру, в самый бы раз, да что с тебя спросишь – с калеки!

– Глаз – что! Он проморгается! – чувствуя, что комиссар не сердится, шутливо ответил Василий. – Вообще глаз игре не помеха! Пальцы нужны! А они – вот они! Золотые!

– Посмотрим! – произнес Глеб-старший и скомандовал: – Разойдись!

Но расходиться было некуда. Бойцы уселись, кто где стоял Василий потянулся за гармошкой. Больше всего он любил песни про Стеньку Разина. Сначала гармошка взяла широкую разгульную мелодию, и Василий запел про Волгу и расписные челны, про Стеньку и заморскую княжну, про нерушимую дружбу атамана со своими товарищами. Пел Василий задушевно, удивительно чистым и гибким голосом. Его не хотелось заглушать, и бойцы хотя и подтягивали, но не во все горло, а легонько. И голос Василия всегда был слышен. Он, как чайка над волнами, летел поверх других голосов, не смешиваясь с ними.

Подпевая, бойцы занимались своими нехитрыми делами: кто винтовку вытирал тряпьем, кто подвязывал оторвавшуюся подошву, кто чинил одежонку. Глеб-старший, вынув пачку бумаг, переписывал в блокнот названия деревень и пуды собранного в них хлеба. А Глебка перебирал в памяти бурные события дня.

Пока собирали хлеб, никаких особых происшествий не случилось. И Глебка был немножко разочарован. Зато сегодняшний день принес такие переживания, что Глебкина душа, жаждавшая приключений, вполне насытилась ими. Он бы, пожалуй, не согласился второй раз пройти этот короткий и страшный путь от мостика к теплушкам.

Потом Глебка вспомнил Москву, коридор Кремлевского дворца.

А Василий в это время затянул вторую песню о Разине. Она была величаво-торжественной. Не лихая удаль и молодечество, а могучая сила и несокрушимая воля звучали в ней. Степан Разин вставал в песне во весь свой рост, как тот утес, который его именем звался.

– Батя! – спросил Глебка. – Как же так?.. Поют про Стеньку Разина, про Ермака… А почему про Ленина таких хороших песен нету?

– А он не любит, когда про него песни вслух поют, – ответил отец.

– Как вслух? – не понял Глебка. – А если про себя?

– Про себя поют… Все поют… У каждого человека своя песня про Ленина сложена… Соедини их в одну – и получится хор на весь мир! Таких песен ни про кого еще не пели!

И опять задумался Глебка. На этот раз об отце. «Хитрый какой!.. Здорово ответил! А как он сегодня на мешочников шел!..» Глебка пристально посмотрел на отца. И было Глебке в этот момент удивительно хорошо. Что-то большое, еще неиспытанное ширилось в нем, заполняло все его существо.

– Голос у тебя!.. – восхищенно произнес Архип, когда Василий пропел последние слова «Утеса».

– Опера! – шутливо согласился Василий. – Если б еще перекусить чего, – цены бы моему голосу не было!

Бойцы не ели с полудня. Как пообедали на лесной поляне, так с тех пор и заговелись. Глеб-старший рассчитывал накормить отряд перед отправкой поезда. Но на станции было не до еды. И сейчас комиссар пожалел, что оборудовали кухню в отдельной теплушке.

После намека Василия все бойцы посмотрели на Глеба-старшего.

– Есть будем на первой остановке! – сухо сказал Комиссар.

– А если он пойдет и пойдет… без остановок? – спросил кто-то из бойцов.

– Кому не понятно, скажу так! – повысив голос, произнес комиссар: – Я буду рад, если поезд без остановок пойдет до самого Питера! И потерплю!.. Там терпят дольше! – Помолчав, комиссар спросил: – Кому невтерпеж!

– Потерпим, Глеб Прохорыч! – смущенно сказал Василий.

Он понял, что не вовремя заикнулся о еде.

– Потерпим! – послышались голоса других бойцов.

Глеб-старший повернулся к Глебке.

– Тебя не слышу!

– Я? – Глебка вздрогнул. – Потерплю!.. Мне и есть-то неохота! Во у меня брюхо – как барабан! – Он надул пустой живот и похлопал по нему ладошкой.

В теплушке засмеялись. Улыбнулся Глеб-старший и, смягчив голос, объяснил:

– До Питера терпеть не будем… Следующая станция – Загрудино. До нее – верст восемьдесят. Если там не остановимся, то в Узловой. Еще пятнадцать верст накиньте…

Но ждать остановки не пришлось. По крыше теплушки затопали чьи-то ноги. Глеб-старший вскочил и выхватил маузер. Повскакали и бойцы. Все настороженно уставились в потолок. В крышу кто-то постучал каблуком, и раздался приглушенный голос:

– Откройте личному гонцу наркома продовольствия!

Глеб-старший отодвинул дверь. Сверху на веревке спустились два котелка. Запахло вкусной кашей. Радостные голоса приветствовали появление котелков. А кашевар крикнул с крыши:

– Левый котелок – Глеб Глебычу! Хлеб ему с походом – за смекалку.

Глебка радостно потянулся за котелком, но отец перехватил его руку и сам принял обе порции. В правом котелке на густой каше лежал кусок хлеба, в левом – два.

Никогда еще Глебка не видел отца таким разгневанным. Глеб-старший вынул из кармана платок, завернул в него кусок хлеба из левого котелка, привязал платок к веревке и крикнул:

– Еще раз… – голос у него сорвался от внутреннего негодования, и он глухо закончил: – Еще раз – и судить буду тебя и твоего наркома!

Веревка испуганно дернулась, и платок с куском хлеба исчез. С крыши долетели поспешные удаляющиеся шаги.

– Ешьте! – произнес комиссар и подал правый котелок ближайшему бойцу, а левый – Глебке. – Ешь! – уже мягче повторил отец и добавил: – В Петрограде смекалистыми ребятами хоть пруд пруди! А добавки они ни от кого не получают…

Бойцы молча оценили и одобрили поступок комиссара, но в средней теплушке разгорелась шумная перепалка.

Когда кашевар рассказал, что произошло с Глебкиной порцией, Митрич разъярился.

– Супостат вислоухий! – выругал он кашевара. – Все из-за тебя, губошлепа! В том куске нет полной нормы!

– Ты бы меньше трясся, скряга! – ответил кашевар. – Пожалел – вот оно колом и обернулось!

– Шипел тут под руку: «Дай с походом, дай с походом!» – выкрикнул с отчаяньем Митрич, и усы у него стали дыбом, как иголки у ежа. – А вышло – обокрали парня!

– Следующий раз добавишь! – предложил расстроенный кашевар.

– А сколько? – со свистом спросил Митрич. – Ты знаешь, сколько я недодал?

Кашевар зло сплюнул:

– Ну и дотошливый ты, дьявол!..

Глеб-старший ел последним. Бойцы уже до дна очистили котелки. Глебка даже пальцем проехался по стенкам и слизал оставшиеся крупинки. На отца он не сердился – понимал, что тот поступил правильно. Норма есть норма. Единая для всех. Один лишь вопрос не мог решить Глебка: когда в Питере увеличат эту норму? Может быть, там уже едят больше?

– Батя! – спросил он, отставляя чистый котелок в сторону. – А что если в Питере паек прибавили?

Глеб-старший посмотрел на сына.

– Что, не наелся?

– Нет, я просто так!

– Вижу!..

Отец взглянул на тугие мешки, громоздившиеся до самой крыши вагона, и сказал с горечью:

– Прибавили, говоришь… А откуда? Хлеб на Невском не растет! Манная с неба тоже не падает… Потому и нужны продотряды. Много их! Ездят они по глубинным районам России, и одна у них задача – держать хлебный фронт революции!.. Мы приедем – привезем малость, другие, третьи… Тогда, может, и прибавят!.. А пока – крепись, Глеб Глебыч! Про ремень не забывай! Он хорошо заменяет и хлеб, и масло. Затянись потуже!; Сейчас все большевики новые дырки в ремнях сверлят! В голод – это первое дело! И фигура опять же от этого улучшается…

Василий растянул мехи гармошки и, подражая слышанному когда-то шарманщику, гнусаво пропел:

 
У нее бы-ла фигу-ра,
Как у желтой у осы-ы-ы…
 

– Не тяни за душу! – сказал кто-то из бойцов. Василий замолчал, лишь гармошка долго еще тянула одну и ту же высокую ноту да ритмично перестукивали колеса. От этих монотонных звуков и легкого покачиванья клонило ко сну.

– Глебушка! Поди-ка сюда! – позвал Архип. Глебка подсел к Архипу, который удобно устроился в уголке между стеной теплушки и мешками.

– Ложись рядышком – и ни гугу!

Последние слова Архип произнес шепотом. Скосив глаза, он оглядел дремлющих бойцов, Глеба-старшего. Когда Глебка лег рядом, Архип вытащил из кармана складной нож, из-за пазухи – брусок сала, отрезал порядочный ломоть и сунул Глебке.

– Жуй да помалкивай!

Глебка и не заметил, как его зубы впились в сало, а Архип тихонько говорил ему:

– Комиссар у нас крутой! Правильный, конечно, ничего не скажешь! Но… иногда и скидку надо делать… Это мне подарок! Личный подарок! Своим я могу распорядиться, как хочу. Кушай!.. Мои детишки в обиде не будут! Это я им везу!.. Сам ни-ни! А ты, когда терпенье кончится, всегда – ко мне! Отрежу кусманчик!

Съел Глебка сало и задремал, уронив голову на руку Архипа.

А колеса все стукали да стукали. Бренчали ложки в котелках. Пыхтел маломощный паровозик, надрываясь от непосильной для него тяжести длинного состава. Не справиться бы ему с этим грузом, если бы не воля и настойчивость людей. Никто не знал, какое мастерство проявили машинист и его помощник, чтобы преодолеть крутой подъем, сколько сил потратили они, чтобы теплушки с хлебом для Питера хоть на полсотню верст приблизились к голодающему городу.

Когда подъем кончился, было уже темно. Машинист посмотрел запавшими от усталости глазами на повеселевшего помощника и сказал:

– Теперь доедем.

– Доедем… Тут под уклон до самого Загрудино.

– Дальше! – поправил его машинист. – Чуть не до Узловой… Верст на двадцать уклон! Только сдерживай – не зевай!

Железная дорога в этом месте делала крутой поворот. Машинист, проезжая здесь, всегда осматривал состав, изгибавшийся на рельсах в большую дугу. И на этот раз машинист привычно выглянул в упругую заоконную темень и отпрянул с криком:

– Тормози!

Паровоз вздрогнул. По составу волной прокатился лязг и грохот. Поезд, пробежав со скрежетом и визгом по инерции еще метров сто, остановился. В паровозную будку порвались испуганные крики пассажиров.

– Что случилось? – спросил помощник.

– В хвосте букса горит! – ответил машинист, спускаясь по железной лестнице на землю. – Искры – как из-под точильного камня!

У передней теплушки собрались все бойцы. Неисправность обнаружили быстро: от левой передней буксы несло жаром. И коробка, и ось накалились так, что не дотронуться. Горько пахло горелым маслом.

Осмотрев при свете фонаря сгоревшую буксу, машинист с упреком сказал:

– Как же вы проворонили?.. Какая-то контра песку вам сыпанула!.. Отцеплять придется…

– Как отцеплять! – воскликнул Василий. – Ты что, земляк?

Глеб-старший отстранил Василия, надвинулся на машиниста, сказал, в упор глядя ему в лицо:

– Отцеплять не разрешу!

– А ты посчитай, сколько людей в вагонах! – ответил машинист.

– Мне их считать нечего! Я их всех сегодня видел… И не раз! Они мне не помешают провезти хлеб! Митрич! Выставь караул! – приказал комиссар. – Никого сюда не подпускать!

– Ты не понял! – возразил машинист. – Сейчас не тебе их, а им тебя бояться надо… Букса-то сгорела – кувырнутся твои теплушки и весь состав за собой под откос потащат! Не по костям же человеческим хлеб в Питер доставлять!

В наступившей тишине отчетливо слышались сердитые выкрики мешочников, которых бойцы не подпускали к теплушкам.

– Какие это люди! – воскликнул Василий. – Насмотрелись мы на них!

– Есть и люди! – снова возразил машинист.

– Есть! – согласился Глеб-старший. – Люди везде есть…

– Вот то-то! – обрадовался машинист. – Давай так… Теплушки отцепим… Я дотащу состав до Загрудино и мигом сюда, за тобой! Согласен?

Комиссар молчал. Оставаться здесь было рискованно. Что же делать? Ехать дальше с неисправной буксой?.. Даже ради хлеба нельзя ставить под угрозу столько человеческих жизней!.. Значит, надо оставаться! Но вернется ли паровоз? Нет ли тут какого-нибудь подвоха со стороны машиниста? Может, послать с ним для верности своего человека? Одного?.. Мало! Двух?.. Тоже мало! Трех?.. Жалко распылять отряд, он и так невелик!

– Отцепляй! – хрипло сказал комиссар. – Но если ты подведешь!.. Из-под земли достану! Сам умру – сын тебя найдет! Слово коммуниста!

– Я сам большевик! – ответил машинист.

Морщина на лбу у Глеба-старшего разгладилась.

– Прости! – сказал он. – Руку, товарищ!

Под колеса передней теплушки положили по осиновой плахе. Митрич до отказа закрутил рукоятку тормоза на задней площадке. Грузовые вагоны отцепили от состава. Паровоз прощально прокричал, и поезд тронулся.

Одинокая тень метнулась от состава в лес.

Три теплушки остались на линии. А вокруг в суровом молчании стояли старые ели, как часовые в почетном карауле. В ночной тишине долго еще раздавался удаляющийся перестук колес. И долго неподвижно стояли бойцы, тревожно прислушиваясь к замирающим звукам.