Текст книги "Волчье логово. Красная кокарда. Капитан Поль"

Автор книги: Александр Дюма

Соавторы: Стэнли Уаймэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава VIII. ПАРИЖСКАЯ УТРЕНЯ

Бывают такие слова, которые вас совершенно ошеломляют: до того они резки, до того неожиданны, что на них можно ответить только ударом. Именно такое действие произвели на меня слова мсье де Паван. Если бы мы были не одни, я сказал бы ему, что он лжет и обнажил шпагу. Но с глазу на глаз, в мрачной темноте улицы Фосс, безо всяких свидетелей, и к тому же под влиянием новых для меня дружеских чувств к нему, … что же я мог сделать?

Ничего я и не сделал, а просто продолжал стоять словно окаменелый в ожидании того, что он скажет дальше. Долго ждать он меня не заставил.

– Она сестра моей жены, – заговорил он сурово. – Но это не повод к ее защите. Защищать ее? Если бы вы пожили только месяц при дворе, мсье де Кайлю, то убедились бы сами, что всякая такая защита бессмысленна: она известна не менее мадам де Сов. И как не тяжело мне это говорить, – а я убежден в этом, хотя моя жена и не верит мне, – что первое желание мадам д'О – отделаться от своей сестры, и от меня также, чтобы захватить наследство Маделены. Недаром я вчера испытывал такой ужас, когда она не вернулась домой!

– Вы несправедливы к мадам д'О! – воскликнул я, содрогнувшись от такого обвинения, особенно подействовавшего на меня в темноте ночи. – Без сомнения вы несправедливы к ней! Как вам не стыдно, мсье де Паван?

Положив мне на плечо руку, он заглянул в мое лицо.

– Видели вы с ней монаха? – медленно спросил он. – Его называют коадъютором – отталкивающего вида собака?

Я отвечал утвердительно, и дрожь пробежала по всему моему телу под влиянием чувства, вызванного его манерой говорить. Я рассказал, какое участие принимал монах в этом деле.

– Я действительно прав, – добавил Паван. – Для меня устроена западня… Настоятельница Урсулинок и похищение моей жены? Да она самый близкий друг ее! Это невозможно: она скорее спасла бы ее от опасности… Хм! Постойте–ка минуту…

Я замер в ожидании новых ужасных открытий. Наконец он пробормотал, видимо сдерживая себя из последних сил:

– Да может ли это быть?! Не знала ли настоятельница об истинной опасности, грозящей всем нам, и не хотела ли она укрыть Маделену? Мне думается…

И я стал размышлять также, ведь мысли воспламеняются словно порох – от самой ничтожной искры. Нескольких слов Павана было достаточно, чтобы пробудить целый рой новых идей в моем мозгу, и на мгновение я был словно ослеплен внезапно охватившим меня ужасом: мне отчетливо представилась картина злодейства, которого я никак не мог подозревать. Мне припомнились сопротивление Мирнуа и горячая настойчивость монаха; я вспомнил суровое предостережение, сделанное Безером мадам де Паван, когда он сказал, что для нее будет лучше оставаться в доме Мирнуа; оживление на улицах, безмолвные люди, спешившие в разных направлениях, признаки близкой борьбы… Какой контраст все это представляло с тишиной и явной безопасностью дома Мирнуа!

Я быстро спросил Павана, в каком часу он был арестован.

– За час до полуночи, – отвечал он.

– В таком случае, вы ничего не знаете о том, что делается? – быстро сообразил я. – Даже теперь, когда мы теряем здесь время… Но слушайте же…

И второпях, путаясь и сбиваясь в судорожном волнении, я рассказал ему все, что я заметил на улицах, а также о слышанных мною намеках. Показал я ему и значки на платье, которыми снабдила меня мадам д'О.

Его поведение в конце моего короткого рассказа навело на меня еще пущий ужас. Он силой потащил меня к одному из ближайших окон, в котором незадолго перед тем появился свет.

– Кольцо! – воскликнул он. – Скорее покажите мне кольцо! Чье оно?

Он поднял мою руку к слабому свету, чтобы разглядеть кольцо. Это был тяжелый золотой перстень с печатью, отличавшейся одной особенностью: у нее было две грани. На одной была вырезана буква «Н» с короной наверху, на другой – орел с распростертыми крыльями.

Паван отпустил мою руку и прислонился к стене, совершенно подавленный отчаянием.

– Это кольцо герцога Гиза, – пробормотал он. – Это орел Лорени.

– А! – воскликнул я, получив внезапное объяснение чудесам.

Герцог был тогда, как и впоследствии, идолом парижан, и я понял, почему городская стража оказывала мне такое почтение: они приняли меня за доверенное лицо, посланное герцогом. Но более я ничего не мог понимать и предвидеть. Паван же понял и увидел все. Он проговорил с горечью:

– Теперь нам – гугенотам, осталась только последняя молитва. Это наш смертный приговор. К завтрашнему вечеру, юноша, в Париже не останется ни одного. Гизу нужно отомстить за смерть своего отца, и эти проклятые парижские волки готовы сделать все, что он прикажет. Барон де Рони предупреждал нас об этом слово в слово. Если бы только Бог вразумил нас послушать его совета!

– Стойте! – вскричал я, ибо в своих чудовищных предположениях он зашел слишком далеко, превосходя мои худшие опасения, хотя, отчасти и аналогичные высказанным, но, на мой взгляд, лишенным достаточных оснований. – Но король… король не допустит этого, мсье де Паван!

– Мальчик, ты слеп! – прибавил он с нетерпением, потому что теперь он ясно видел все, а я, по–прежнему – ничего. – Мы только что покинули капитана герцога Анжу – приверженца брата короля, заметьте это! И он, он повиновался герцогскому кольцу! Герцогу сегодня предоставлен полный простор, а он ненавидит нас. А река? Отчего нам не позволяют переправляться на ту сторону? Король! Да он погубит нас или уже погубил. Он предал нас своему брату и Гизам. Va chasser I'Idole! – Во второй раз мне приходилось слышать эту странную фразу, и лишь потом я узнал, что она была анаграммой имени короля: Charle de Valois, и служила паролем у гугенотов. – Va chasser I'Idole предал нас! Я помню слово в слово то, что он сказал адмиралу: «Теперь мы заманили вас сюда и не отпустим так легко!». О, предатель! Низкий предатель!

Он прислонился к стене, убитый этим ужасным открытием и совсем обессиленный ожиданием близкой опасности. Вообще, как мне казалось, это был нерешительный человек, хотя и несомненной храбрости, но более он подходил для ученых занятий, чем для бранного дела, и теперь совсем предался отчаянию. Может быть причиной этого была мысль о жене, а может быть на него повлияли те треволнения, которые он уже испытал, и неожиданное открытие предстоящих кошмаров. Во всяком случае, я первый пришел в себя, 6 моим первым движением было разорвать надвое бывший у меня в сумке белый платок: из одной половины я сделал перевязь на его рукаве, другую прикрепил на его шляпу, в виде грубого подобия креста, что я имел на себе.

Ясно, что я уже не вполне доверял словам мадам д'О. Правда, я еще не убедился окончательно в ее вине, но уже сомневался в ее искренности. «Не носите их по возвращении», – сказала она мне, и это было странно, хотя я и не мог представить ее одной из тех сирен, от которых нас предостерегал отец Пьер, пересказывая древних поэтов. Но сомнение зародилось во мне, хотя я и содрогался при мысли об этом возможном предательстве. Ее дружба с этим отвратительным монахом, се стремление добиться возвращения домой Павана, ее старания увести туда свою сестру, где она, находясь в доме известного гугенота, подвергалась наибольшей опасности, – все это приводило меня к одному выводу, до того жуткому, что при всех сомнениях и колебаниях, я не хотел остановиться на нем и всеми силами старался избавиться от этой мысли, неотступно сверлившей мозг.

Все это промелькнуло в моем уме за то время, пока я прикреплял белые значки к одежде Павана. Я не терял времени: после высказанных им догадок, каждая минута казалась мне драгоценной. Я укорял себя, что забыл на время главную цель, которая привела нас сюда, а именно – спасение жениха Катерины. Теперь почти не оставалось надежды, что мы успеем предупредить его вовремя, благодаря несчастной ошибке. Если опасения моего товарища были основательны, Луи должен был погибнуть в общем избиении гугенотов прежде, чем мы успеем разыскать его. Даже и в противном случае, мало оставалось надежды: Безер не станет медлить со мщением. Я знал его достаточно для такого суждения. Гиз еще мог пощадить своего врага, но Видам – никогда. Он, правда, предостерег мадам де Паван, но после такого необычайного для него поступка, воплощенный в нем дьявол заговорит еще сильнее и будет искать новой жертвы, как голодный зверь.

Я взглянул на узкую полоску неба, видневшуюся между домами: заря была уже близко. Едва оставалось полчаса до рассвета, хотя внизу, в этих узких улицах, царил еще мрак. Да, наступало ясное, радостное утро, и в городе было совсем тихо; не слышно было ни одного звука, изобличавшего какую–нибудь борьбу или волнение. «Без сомнения, – думал я, – Паван ошибся. Или заговора вовсе не существовало, что было вероятнее всего, или его оставили, или может быть…» Что это – крик? Нет, пистолетный выстрел! Короткий сухой, зловещий звук раздался в тишине ночи. Это было где–то поблизости от нас, и я замер.

– Где это? – воскликнул я, оглядываясь кругом.

– Недалеко от нас, близ Лувра, – отвечал Паван, прислушиваясь. – Смотрите, смотрите! О, Боже! – с отчаянием прибавил он. – Да это сигнал!

Да, это был сигнал. Раз, два, три… Прежде, чем я успел сосчитать сколько, стали загораться, словно зажженные одною рукой, огни в окнах тех девяти или десяти домов, что были расположены в небольшой улочке, где находились и мы. Прежде, чем я успел спросить своего спутника, что это обозначало; прежде, чем мы успели обменяться хоть словом или двинуться с места; прежде чем мы успели сообразить, что нам делать, – над самыми нашими головами раздался страшный резкий удар, и, точно раскачиваемый руками обезумевшего от ярости, загудел большой колокол. Густые звуки его разнеслись в пространстве; они опрокинулись с такою силой на спящий город, что, казалось, самый воздух заколебался, а дома дрогнули. В одно мгновение тихая летняя ночь превратилась в ад.

Мы повернулись и бросились прочь из улицы, инстинктивно пригнув головы и поглядывая наверх.

– Что, что это? – в ужасе повторял я. Гул набата оглушал меня.

– Это колокол Сент–Жермен л'Оксерруа, – крикнул он в ответ. – Церковь Лувра. Все вышло как я говорил. Мы погибли!

– Погибли? Нет! – ответил я с яростью, и под влиянием раздававшегося звона мужество проснулось во мне. – Этого не будет! На нас чертовы знаки, и они будут оберегать своих. Обнажайте шпагу, и горе тому, кто нас остановит! Вы знаете дорогу, так ведите меня! – закричал я в исступлении.

Зараженный моей отвагой, он обнажил шпагу, и мы смело двинулись вперед. Мои предположения оправдались: без сомнения, мы походили на других убийц, наполнявших улицы в эту ужасную ночь. Под защитой белых значков мы прошли одну улицу, потом другую, все еще преследуемые колокольным трезвоном, и наконец, повернули в третью. Нас никто не останавливал и не спрашивал ни о чем, хотя множество людей, к которым постоянно прибывали новые – особенно когда мы стали приближаться к. той части города, в которой, очевидно, был центр волнений, – и спешили одной дорогой с нами. Впереди нас, где отблески огней играли на массе оружия, слышался рев голосов, то смолкавший, то снова усиливавшийся, как грозный шум волнующегося моря. Все сливалось в волнении, тревоге и шуме. Но некоторые картины, увиденные во время нашего продвижения вперед, сохранились у меня в памяти.

Я видел испуганные бледные лица в окнах домов, полуодетые фигуры у дверей; я припоминаю большие удивленные глаза ребенка, которого держали у окна, чтобы показать нас; изображение Христа на углу какой–то улицы, освещенное красным пламенем дымящего факела; я помню женщину с оружием в руках, одетую в мужское платье, которая шла рядом с нами, распевая площадную песню. Я вспоминаю все это, и глухой шум людской толпы, освещаемой краткими вспышками света, до сих пор звучит в моих ушах…

Наконец мы должны были остановиться на углу другой улицы, пересекавшей ту, по которой мы шли. Толпа было устремилась туда, но вынуждена была остановиться в начале улицы, уже переполненной народом. При этом началась свалка из–за мест, с которых был лучше виден театр действий в глубине улицы. Мы с Паваном попробовали было пробраться через толпу, чтобы продолжить дорогу, но, подталкиваемые сзади другими, напиравшими на нас, мы сами невольно попали в такое место, откуда было видно все происходящее.

Вся улица была ярко освещена. Из конца в конец ее, во всех окнах домов с высокими крышами отражался свет бесчисленных факелов. Вместо мостовой была видна сплошная масса человеческих лиц, – хотя в выражении их было мало человеческого, – и все они были обращены в одну сторону. По временам из этой массы поднимался шум и рев, напоминавший рев диких зверей, беснующихся в своей клетке, что повергало меня в такой ужас, что я, совершенно вне себя, то и дело хватался за рукав Павана. Неудивительно, что эти звуки производили такое впечатление (мне приходилось слышать подобные и впоследствии), потому что нет ничего на свете ужаснее человеческой толпы, обезумевшей от ярости.

Ближе к нашему концу улицы, около ворот одного из домов, точно остров среди волнующегося моря голов, стояла неподвижная группа всадников. Они стояли в молчании, по–видимому не обращая никакого внимания на беснующихся демонов, толпившихся около их стремян, и следили с суровым, сосредоточенным вниманием за тем, что происходило по ту сторону ворот. Все они были богато одеты, но у некоторых поверх дорогих шелковых костюмов, убранных кружевами, были видны кирасы. Я даже разглядел драгоценные камни, сверкавшие на берете одного из них, казавшегося их предводителем. Это был очень молодой человек, лет двадцати на вид, находившийся в центре группы, – замечательно красивой наружности, гордо сидевший на своем коне. На нем был серый колет, и он на голову был выше своих товарищей. Казалось, сама лошадь с гордостью носила своего всадника.

Не было надобности спрашивать о нем Павана: я сам догадался, что это был герцог Гиз, и что дом, перед которым стояли всадники, принадлежал Колиньи. Что происходило внутри этого дома, я тоже понял, и в тот же момент чуть не лишился чувств от охватившего меня негодования. Передо мной промелькнуло страшное видение: я ясно увидел седую окровавленную голову, увидел страшную расправу! Все чувства мои возмутились, и я стал бороться с толпой, пробивая себе дорогу за Паваном, поглощенный одною мыслью – как бы уйти отсюда. Мы не останавливались и не оглядывались назад, пока толпа и пылавшая огнями улица, на которой свершилось столь ужасное дело, не оказались позади.

Очутившись, наконец, в каком–то узком переулке, который, по словам моего товарища, должен был привести нас к его дому, мы замедлили шаги, чтобы перевести дух, и невольно оглянулись назад. Небо за нами казалось багровым, воздух был наполнен звуками набата, которые неслись с каждой колокольни, с каждой башни. С востока до нас доносился сухой треск барабанов, отдельные выстрелы и крики «Долой Колиньи!» и «Долой гугенотов!»…

Испуганный город поднимался, как один человек, внезапно разбуженный чем–то ужасным. Из каждого окна выглядывали тревожные лица мужчин и женщин, слышались вопросы, зажигались свечи. Но большинство населения еще не принимало участия в волнении.

Паван на минуту снял шляпу, пока мы стояли в тени одного из домов.

– Не стало благороднейшего человека во Франции, – произнес он тихо и торжественно. – Упокой Господь его душу! Они добились своего и зарезали его, как собаку. Он был стар, но они не пощадили его; он был дворянин, но они призвали городское отребье для совершения убийства… Но будь уверен, мой друг, – при этом голос его изменился, в нем послышались ноты гордости и он выпрямился во весь рост. – Будь уверен, что дни его убийц сочтены! Да! Обнаживший нож от ножа и погибнет. Я не увижу этого, но ты увидишь!

Слова эти не произвели тогда на меня сильного впечатления. Мужество само возвратилось ко мне, я весь трепетал под влиянием охватившего меня воинственного пыла. Но годы спустя, когда главные два человека из группы собравшихся у порога дома Колиньи умерли, когда Генрих де Гиз и Генрих де Валуа погибли под ножом убийц, через шесть месяцев один после другого, – тогда я вспомнил предсказание Павана. И когда вспомнил, для меня стали ясны пути Провидения; и я увидел, что та самая необузданная смелость, которая подвигла Гиза погубить Колиньи, завела его, с коробкою конфет в руке и неостывшими поцелуями любовницы на щеках, в кабинет короля – известный кабинет в Блуа. Она также подтолкнула его приподнять занавес, – и кто из французов не знает этой истории? – приподнять занавес, за которым стоял адмирал…

Но возвратимся к нашим приключениям. Бросив мимолетный взгляд на город, мы пустились далее, обсуждая дорогой, что нам предпринять. Первым движением Павана было искать убежища в его доме, но вскоре он стал колебаться, предвидя опасность для своей жены при его возвращении. Он думал, что одну ее толпа вероятно бы пощадила, так как смерть ее принесла бы мало выгоды его личным врагам, если б сам он спасся. Поэтому он настаивал на том, чтобы мы избегали его дома, но я не согласился с этим. Шайка убийц под предводительством монаха (допуская справедливость подозрений Павана), без сомнения, дожидалась некоторое время его возвращения, но затем, все равно, последует нападение на дом, хотя бы из–за одного грабежа, и неизвестно еще, какая судьба постигнет его жену тогда. Я также стремился во что бы то ни стало воссоединиться с моими братьями и с ними вместе постараться спасти нашего Луи, или, в крайнем случае, сообща скрыться из города. Четверо вооруженных людей смогли бы защитить мадам де Паван и увести ее в какое–нибудь безопасное место, коли уж не представилось случая оказать помощь Луи сразу. Помимо всего, у нас оставалось кольцо герцога, которое могло пригодиться.

– Нет, – убеждал я его, – идем туда. Мы как–нибудь проскользнем в ворота с улицы, закрепим их болтами и запорами, и, пока они будут ломиться в них, все успеем выйти задней калиткой.

– Но такой калитки нет, – отвечал он, покачав головой.

– Есть окна!

– Они защищены крепкими решетками. Мы не успеем сломать их, – сказал он с глубоким вздохом.

Я оказался в затруднении, но опасность только способствовала изощрению моей сообразительности. В то же мгновение у меня появился другой план, более рискованный и опасный, но который стоило испытать. Я сообщил его Павану, и он согласился. Едва он успел кивнуть мне головой, как мы уже вышли в знакомую улицу, и при слабом свете разгорающейся зари я увидел, что мы были в нескольких шагах от ворот и той самой калитки, через которую вошли в дом мои братья. Находились ли они еще в доме? Были ли живы? Прошло более часа с тех пор, как я их оставил.

Как не велико было мое нетерпение, но я пристально осмотрел всю улицу, пока мы подходили к дому. Легонько постучав в дверь, я встал в оборонительное положение на случай внезапного нападения. Но пока все было тихо, и улица, находившаяся в стороне от центра волнений, была совершенно пуста, не считая нескольких голов, высунувшихся из окон и созерцавших нас в полном безмолвии и с большим вниманием. Однако вскоре я заметил издали крадущуюся фигуру, которая, заметив нас, тотчас же скрылась за углом.

– Стучите громче! – закричал я, забывая всякую осторожность. – Громче, громче! Поздно бояться шума! Все равно, тревога уже поднята, потому что этот шпион побежал за своими товарищами!

Злоба душила меня: я не мог равнодушно видеть безмолвные лица в окнах. Меня доводили до исступления эти жестокие, безжалостные глаза, в которых я читал зверское любопытство и терпеливое ожидание кровавого зрелища, приводившие меня в ярость. Эти мужчины и женщины, смотревшие на нас такими окаменелыми взорами, хорошо знали, кто такой был мой товарищ и какой он веры придерживался. Чуть ли не каждый день они видели, как он выезжал и въезжал в эти самые ворота, веселый и счастливый, – это было постоянное и, как я думаю, излюбленное зрелище улицы, – а теперь они с таким же любопытством ждали появления его убийц. Даже дети по–новому смотрели на него, как на человека, приговоренного к смерти, нетерпеливо ожидая начала кровавого спектакля. Так и только так я понял их.

– Стучитесь! – в гневе повторил я, теряя последнее терпение. Может я поступил необдуманно, увлекая его в эту часть города, где он был всем известен, но отступать было уже поздно. – Стучитесь! Мы должны попасть туда во что бы то ни стало. Они не могли все покинуть дом!

Дверь, в которую я продолжал отчаянно ломиться, к моему большому облегчению открылась. На пороге показался бледный дрожащий слуга, за ним стоял Круазет.

Не говоря ни слова, мы бросились в объятия друг другу.

– Но где же Мари, – восклицал я, – где Мари?

– Мари в доме, и мадам де Паван также, – отвечал он радостно, потому что мы были опять вместе и все было нипочем. – Но Ан, где же ты был все это время? Что случилось? Большой пожар? Или умер король? Что такое?

Я быстро пересказал ему, что случилось со мной и что, как я опасался, могло ожидать прочих. Естественно, он был изумлен и напуган, но когда я объяснил ему недоразумение, касаемое Луи, радость его была так велика, что, кажется, поглотила все его прочие чувства. Луи для него опять стал верным женихом Кит, нашим старым другом и товарищем – надежным, храбрым, без страха и упрека.

Прошло несколько минут, прежде чем Круазет смог успокоиться, но тут воспоминание об опасности, грозившей Луи, и о нашем безвыходном положении вернулось с новой силой. План его спасения не удался!

– Нет! Нет! – воскликнул с отвагой Круазет, который не мог и слышать об этом. – Нет, мы не откажемся от надежды! Дружно, рука об руку, мы двинемся вперед и разыщем его. Луи храбр как лев и ловок – мы успеем еще предупредить его. Мы пойдем, как только…

Тут он замялся и умолк, оглядывая опустелый дворик, где мы стояли, и внезапное молчание было красноречивее всяких слов. Первые, холодные лучи рассвета уже пробивались в это закрытое пространство, освещая конюшни по сторонам двора, шалаш привратника у ворот и величественный четырехэтажный дом, серый и мрачный, возвышавшийся над нами.

– Да, – начал я мрачно, – мы пойдем, когда…

Тут и я замолчал. Одна и та же мысль преследовала нас обоих. Как мы оставим этих людей? Как бросим даму в такую минуту, когда ей грозит опасность? Разве мы в состоянии отплатить ей таким поступком за ее доброту? Нет, никогда, даже ради Кит! Наш Луи как мужчина, скорее справится с опасностью и найдет из нее какой–нибудь выход.

Мы приняли решение. Свой план я уже сообщил Круазету, и, пока мы стояли в ожидании других во дворе, он начал сбивчивый рассказ о мадам д'О. Мне казалось, что он говорит больше для того, чтобы поддержать в нас мужество, и я мало обращал внимания на его слова, но не успел он еще дойти до самой сути дела (а может быть, я и не сумел схватить ее), когда на улице послышался шум – шум шагов многих людей, приближающихся к дому. Разговор наш был прерван, и мы бросились по своим, заранее оговоренным местам, и в то время, как я стоял у ворот, мимо меня, в слабом, едва брежжущем свете утра, проскользнула легкая фигура женщины, которая на мгновение вложила свою руку в мою. Под капюшоном трудно было признать ее бледное лицо с добрыми кроткими глазами, но я поднес эту руку к губам и поцеловал. Все колебания мои пропали, и мне стало ясно, в чем была наша прямая обязанность. Я стоял, терпеливо ожидая, что будет дальше.