Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

XXX. Акции «Планше и K°» поднимаются

Во время переезда Монк говорил с д’Артаньяном только в тех случаях, когда нельзя было этого избежать. Например, когда француз медлил приняться за скудный обед, состоявший из соленой рыбы, сухарей и джина, Монк звал его:

– К столу, сударь.

И больше ни слова. Д’Артаньян в трудных обстоятельствах обыкновенно говорил мало, поэтому и из молчаливости Монка он сделал неблагоприятный для себя вывод. Располагая досугом, он ломал себе голову, стараясь отгадать, каким образом Атос увиделся с Карлом II, как составили они план этой поездки, как, наконец, Атос пробрался в лагерь Монка? И бедный лейтенант мушкетеров вырывал из усов по волоску каждый раз, как задумывался над тем, что, вероятно, Атос и был тем самым человеком, который сопровождал Монка в знаменитую ночь его похищения.

Через двое суток Кейзер, исполнявший все приказания Монка, пристал к берегу в месте, указанном генералом. Это было устье речки, на берегу которой Атос занял дом.

Вечерело. Солнце, как раскаленный стальной щит, скрылось до половины за синей линией горизонта. Фелука подымалась по реке, вначале еще довольно широкой. Но нетерпеливый Монк приказал пристать, и Кейзер высадил его вместе с д’Артаньяном на илистый берег, заросший тростником.

Д’Артаньян, решивший повиноваться, следовал за Мон-ком, как медведь, идущий на цепи за хозяином. Но это оскорбляло его гордость, и он ворчал про себя, что не стоит служить королям, что даже лучший из них никуда не годится.

Монк шел быстро. Казалось, он не мог еще поверить, что снова находится на английской земле. Но вдали уже виднелись домики моряков и рыбаков, рассеянные на набережной жалкого порта.

Вдруг Д’Артаньян вскричал:

– Боже мой! Горит дом!

Монк поднял взгляд. Действительно, в одном из домов начинался пожар. Горел сарай, стоявший возле дома, и пламя уже начало лизать крышу. Свежий вечерний ветерок помогал огню.

Оба путешественника, ускорив шаг, услышали страшный крик и, подойдя ближе, увидели солдат, которые размахивали оружием и грозили кулаками кому-то в горевшем доме. Увлеченные своим гневом, они не заметили фелуки.

Монк остановился и первый раз выразил свою мысль словами.

– Ах, – сказал он, – может быть, это уже не мои солдаты, а Ламберта.

В его словах прозвучали печаль, опасение, упрек, прекрасно понятые д’Артаньяном. В самом деле, во время отсутствия генерала Ламберт мог дать сражение, победить, рассеять приверженцев парламента и занять ту самую позицию, которую занимала армия Монка, лишенная своего предводителя. Из этой догадки, передавшейся от Монка к д’Артаньяну, мушкетер сделал такой вывод: «Случится одно из двух: либо Монк угадал, и тогда здесь никого нет, кроме ламбертистов, то есть его врагов, которые примут меня великолепно, будучи обязаны мне победою; либо нет никакой перемены, и Монк, обрадовавшись, что нашел лагерь на прежнем месте, не будет мстить мне слишком сурово».

Погруженные в размышления, наши путешественники шли вперед, пока не очутились среди группы моряков, которые уныло смотрели на горевший дом, не смея ничего сказать из страха перед солдатами. Монк спросил одного из моряков:

– Что здесь случилось?

– Сударь, – отвечал моряк, не узнав в Монке генерала, потому что тот завернулся в плащ, – в этом доме жил иностранец, и солдаты заподозрили его. Они захотели войти к нему под предлогом того, что его надо отвести в лагерь; но он их не испугался и заявил, что убьет первого, кто попробует переступить порог его дома. Какой-то смельчак кинулся вперед, и француз уложил его на месте пистолетным выстрелом.

– А, это француз? – улыбнулся д’Артаньян, потирая руки. – Отлично!

– Почему отлично? – спросил моряк.

– Нет, нет, я ошибся, я не то хотел сказать. Продолжайте!

– Другие солдаты разъярились, как львы, дали выстрелов сто по этому дому, но француз был защищен стеной. Когда пробуют подойти к двери, стреляет его лакей, и очень метко! А когда подходят к окну, натыкаются на пистолет его господина. Смотрите, вон лежат уже семь человек убитых.

– А, храбрый мой соотечественник! – вскричал д’Артаньян. – Погоди, погоди! Я иду к тебе на помощь, и вдвоем мы сладим с этой дрянью!

– Позвольте, сударь, – сказал Монк. – Погодите.

– А долго ли ждать?

– Дайте мне задать еще один вопрос.

Монк повернулся к моряку и с волнением, которое не мог скрыть, несмотря на всю свою твердость, спросил:

– Друг мой, чьи это солдаты?

– Чьи? Разумеется, этого бешеного Монка.

– Так здесь не было сражения?

– К чему сражаться? Армия Ламберта тает, как снег в апреле. Все бегут к Монку, офицеры и солдаты. Через неделю у Ламберта не останется и пятидесяти человек.

Рассказ моряка был прерван новым залпом по горевшему дому. В ответ из дома раздался пистолетный выстрел, уложивший самого смелого из нападающих. Солдаты пришли в еще большую ярость.

Пламя поднималось все выше, и над домом вились клубы дыма и огня. Д’Артаньян не мог более удержаться.

– Черт возьми! – сказал он Монку, враждебно взглянув на него. – Вы генерал, а позволяете вашим солдатам жечь дома и убивать людей! Вы на все это смотрите спокойно, грея руки у огня. Черт возьми! Вы не человек!

– Потерпите! – молвил Монк с улыбкой.

– Терпеть! Терпеть до тех пор, пока совсем изжарят этого неведомого храбреца?

И д’Артаньян бросился к дому.

– Стойте! – повелительно сказал Монк и сам направился туда же. В это время к дому подошел офицер и крикнул осажденному:

– Дом горит. Через час ты превратишься в пепел. Время еще есть. Если ты скажешь нам все, что знаешь о генерале Монке, мы подарим тебе жизнь. Отвечай или, клянусь святым Патриком…

Осажденный не отвечал. Он, вероятно, заряжал свой пистолет.

– Скоро к нам придет подкрепление, – продолжал офицер, – через четверть часа около дома будет сто человек.

Француз спокойно произнес:

– Я буду отвечать, если все уйдут; я хочу свободно выйти отсюда и один пойти в лагерь. Иначе убейте меня здесь.

– Черт возьми, – воскликнул д’Артаньян, – да ведь это голос Атоса! Ах, канальи!

И шпага его сверкнула, выхваченная из ножен.

Монк остановил его, вышел вперед и сказал звучным голосом:

– Что здесь делается? Дигби, что это за пожар? Что за крики?

– Генерал! – вскричал Дигби, роняя шпагу.

– Генерал! – повторили солдаты.

– Что же тут удивительного? – спросил Монк спокойным, неторопливым тоном.

Потом, когда все смолкло, он продолжал:

– Кто поджег дом?

Солдаты опустили головы.

– Как! Я спрашиваю, и мне не отвечают! – возмутился Монк. – Я обвиняю, и никто не оправдывается! И еще не потушили пожара!

Солдаты тотчас бросились за ведрами, бочками, крючьями и принялись тушить огонь так же усердно, как прежде разжигали, но д’Артаньян уже приставил лестницу к стене дома и закричал:

– Атос! Это я, д’Артаньян! Не стреляйте в меня, дорогой друг.

Через минуту он прижал графа к своей груди. Между тем Гримо с обычным хладнокровием разобрал укрепления в нижнем этаже и, открыв дверь, спокойно стал на пороге, скрестив руки. Но, услышав голос д’Артаньяна, он не мог удержаться от возгласа изумления.

Потушив пожар, смущенные солдаты подошли к генералу во главе с Дигби.

– Генерал, – сказал Дигби, – простите нас. Мы сделали все это из любви к вам, боясь, что вы исчезли.

– С ума вы сошли! Исчез! Разве такие люди, как я, исчезают? Разве я не могу отлучиться, не сказав никому о моих намерениях? Уж не считаете ли вы меня обыкновенным горожанином? Разве можно атаковать, осаждать дом и угрожать смертью дворянину, моему другу и гостю, только потому, что на него пало подозрение? Клянусь небом, я прикажу расстрелять всех, кого этот храбрый дворянин не отправил еще на тот свет!

– Генерал, – смиренно произнес Дигби, – нас было двадцать восемь человек. Восемь из них погибли!

– Я позволяю графу де Ла Фер присоединить к этим восьмерым двадцать остальных, – сказал Монк, подавая Атосу руку. – Идите все в лагерь. Дигби, вы просидите месяц под арестом.

– Генерал!..

– Это научит вас в другой раз действовать только по моим приказаниям.

– Мне приказал лейтенант…

– Лейтенанту не следовало давать вам таких приказаний. Он будет арестован вместо вас, если действительно поручил вам сжечь этого дворянина.

– Это не совсем так, генерал: он приказал доставить его в лагерь, но граф не хотел идти.

– Я не хотел, чтобы грабили мой дом, – произнес Атос, выразительно глядя на Монка.

– И хорошо сделали. В лагерь!

Солдаты ушли, опустив головы.

– Теперь, когда мы одни, – обратился Монк к Атосу, – скажите мне, граф, почему вы непременно хотели остаться здесь? Ваша фелука так близко…

– Я ждал вас, генерал. Не вы ли назначили мне свидание через неделю?

Красноречивый взгляд д’Артаньяна показал Монку, что два друга, храбрые и честные, не сговаривались похитить его. Монк уже знал это.

– Сударь, – сказал Монк д’Артаньяну, – вы были совершенно правы. Позвольте мне сказать несколько слов графу де Ла Фер.

Д’Артаньян воспользовался свободной минутой, чтобы подойти к Гримо поздороваться.

Монк попросил у Атоса позволения войти в его комнату. Она была еще полна обломков и дыма. Более полусотни пуль влетели в окно и избороздили стены. В комнате стоял стол с чернильницей и принадлежностями для письма. Монк взял перо, написал одну строчку, подписал свое имя, сложил бумагу, запечатал перстнем и отдал послание Атосу.

– Граф, – сказал он, – будьте так добры отвезти это письмо королю Карлу Второму. Поезжайте тотчас же, если ничто не удерживает вас.

– А бочонки? – спросил Атос.

– Рыбаки, которые привезли меня сюда, перетащат их к вам на фелуку. Постарайтесь уехать не позже, чем через час.

– Хорошо, генерал.

– Господин д’Артаньян! – крикнул Монк в окно.

Д’Артаньян поднялся в комнату.

– Обнимите вашего друга и проститесь с ним. Он возвращается в Голландию.

– В Голландию! – вскричал д’Артаньян. – А я?

– Вы свободны и можете тоже ехать, но я очень прошу вас остаться. Неужели вы откажете мне?

– О нет! Я к вашим услугам, генерал.

Д’Артаньян быстро простился с Атосом. Монк наблюдал за ними обоими. Потом он сам проследил за приготовлениями к отъезду, за отправкой бочонков на фелуку и, когда она отплыла, взял смущенного и расстроенного д’Артаньяна под руку и повел его в Ньюкасл. Идя под руку с Монком, д’Артаньян шептал про себя: «Ну-ну, кажется, акции „Планше и K°“ поднимаются!»

XXXI. Облик Монка обрисовывается

Хотя д’Артаньян теперь больше рассчитывал на успех, однако он не совсем понимал положение дел. Обильную пищу для размышлений давала ему поездка Атоса в Англию, союз короля с Атосом и странное сплетение его собственной жизни с жизнью графа де Ла Фер. Лучше всего, казалось ему, предоставить себя судьбе. Была допущена неосторожность: хотя д’Артаньяну вполне удалось желаемое, хорошего из этого ничего не вышло. Все погибло, значит, теперь уже нечего было терять.

Д’Артаньян прошел с Монком в лагерь. Возвращение генерала произвело впечатление чуда, так как все считали его погибшим. Но суровое лицо и ледяной вид Монка словно спрашивали у обрадованных офицеров и восхищенных солдат о причине такого ликования. Лейтенант встретил Монка и рассказал ему, какое беспокойство причинило всем его отсутствие.

– Но о чем же вы беспокоились? – спросил Монк. – Разве я обязан во всем давать вам отчет?

– Но, генерал, овцы без пастуха могут испугаться.

– Испугаться! – повторил Монк своим твердым и могучим голосом. – Вот так слово!.. Черт возьми! Если у моих овец нет зубов и когтей, так я не хочу быть их пастухом! Вы испугались!..

– За вас, генерал!

– Занимайтесь лучше своим делом. Если у меня нет такого ума, какой бог дал Оливеру Кромвелю, то у меня есть свой ум, данный мне, и я им доволен, как бы мал он ни был.

Офицер не возражал, и все решили, что Монк совершил какой-нибудь важный подвиг или просто испытывал их. Очевидно, они мало знали своего осторожного и терпеливого генерала. Монк, если он был таким же искренним пуританином, как его союзники, должен был горячо благодарить своего святого за освобождение из ящика д’Артаньяна.

Пока все это происходило, наш мушкетер не переставал повторять про себя: «Дай бог, чтобы Монк был не так самолюбив, как я. Если бы кто-нибудь засадил меня в ящик, под решетку, и повез таким образом, как теленка, через море, я сохранил бы такое неприятное воспоминание о своем жалком положении в ящике, так сердился бы на того, кто запер меня туда, так опасался, чтобы он не смеялся над моим путешествием в ящике, что… Черт возьми! Я воткнул бы ему в горло кинжал в награду за его решетку и пригвоздил бы его к настоящему гробу в память о фальшивом, в котором я лежал два дня».

Д’Артаньян был искренен, говоря это; наш гасконец отличался большой чувствительностью. По счастью, Монк был поглощен другими мыслями. Он ни словом не обмолвился о минувшем своему смущенному победителю, напротив, оказывал ему полное доверие, водил с собой на рекогносцировки, чтобы добиться одобрения д’Артаньяна, которое ему, вероятно, очень хотелось получить. Д’Артаньян вел себя как искуснейший льстец: он восхищался тактикой Монка, порядком в его лагере и весело трунил над Ламбертом, который, говорил он, совершенно напрасно затруднял себя созданием лагеря на двадцать тысяч человек, тогда как ему хватило бы и десятины земли для капрала и пятидесяти гвардейцев, которые, возможно, останутся ему верны.

Тотчас по возвращении Монк согласился на свидание, о котором просил Ламберт накануне и на которое лейтенанты Монка ответили отказом под предлогом, что генерал болен. Это свидание не было ни продолжительным, ни интересным. Ламберт спросил об образе мыслей своего противника. Монк ответил, что согласен с мнением большинства. Ламберт спросил: не лучше ли кончить распрю союзом, чем сражением? Монк попросил неделю на размышление. Ламберт не посмел отказать ему в этой просьбе, хотя, отправляясь в поход, хвастался, что сразу уничтожит армию Монка.

Когда за этим свиданием, которого нетерпеливо ждали приверженцы Ламберта, не последовало ни мира, ни сражения, мятежная армия Ламберта (как и предвидел д’Артаньян) предпочла парламент, хоть и «усеченный», пышным, но бесплодным замыслам своего генерала.

Вспоминались сытные лондонские обеды, эль и херес, которыми горожане потчевали солдат, своих друзей. Солдаты Ламберта с ужасом смотрели на черный походный хлеб, на мутную воду Твида, слишком соленую для питья, слишком пресную для пищи, и думали: «Не лучше ли нам будет на той стороне? Не для Монка ли жарится говядина в Лондоне?» С тех пор только и говорили что о побегах из армии Ламберта. Солдаты давали увлечь себя силе тех начал, которые наравне с дисциплиной неизменно объединяют между собой членов любого отряда, сформированного с любой целью.

Монк защищал парламент, Ламберт на него нападал. Желания поддерживать парламент у Монка было не более, чем у Ламберта, но он написал его на своих знаменах, и потому противной партии поневоле пришлось написать на своих лозунг восстания, резавший слух пуритан. Поэтому солдаты стекались от Ламберта к Монку, как грешники от Вельзевула к богу.

Монк подсчитал: если в день будет по тысяче дезертиров, то Ламберт продержится двадцать дней. Но при падении всякого тела скорость и сила тяжести всегда возрастают: в первый день было сто беглецов, во второй пятьсот, в третий тысяча. Монк думал уже, что дошло до среднего числа; но с тысячи число беглецов перескочило на две, потом на четыре, и через неделю Ламберт, чувствуя, что не может уже принять боя, если ему предложат драться, благоразумно решил ночью снять лагерь, вернуться в Лондон, чтобы опередить Монка, составив себе там крепкую армию из остатков военной партии.

Но Монк, ничего не боясь, победоносно двинулся прямо на Лондон, вбирая в свою армию всех тех, кто сам плохо знал, к какой партии он принадлежит. Монк стал лагерем в Барнете, в четырех милях от столицы. Парламент ликовал, воображая, что нашел в нем покровителя. Народ ждал, когда знаменитый полководец покажет себя, чтобы судить о нем. Даже д’Артаньян не мог разобраться в его тактике. Он наблюдал и восхищался. Монк не мог войти в Лондон с готовым решением, не вызвав там междуусобной войны. Он медлил.

Вдруг, вопреки ожиданию, Монк прогнал из Лондона военную партию и занял город именем парламента.

Потом, когда граждане исполнились возмущения против Монка, когда даже солдаты стали обвинять своего начальника, он, убедившись, что сила на его стороне, объявил «охвостью» парламента, что пора ему сложить с себя полномочия и уступить место настоящему, а не шутовскому правительству. Монк объявил об этом, опираясь на пятьдесят тысяч шпаг, к которым в тот же вечер с бурным ликованием присоединилось пятьсот тысяч жителей славного города Лондона.

И вот в ту минуту, когда народ, после шумных празднеств и пирушек на улицах, задумался над тем, кому передать власть, вдруг узнали, что из Гааги отплыл корабль, на котором находится Карл II.

– Господа, – заявил Монк своим офицерам, – я отправляюсь навстречу законному королю. Кто любит меня, пусть следует за мной!

Слова его были встречены бурными возгласами. Услышав их, д’Артаньян задрожал от радости.

– Черт возьми! – сказал он Монку. – Вот это смело!

– Вы поедете со мной?

– Непременно, генерал!.. Но скажите мне, прошу вас, что написали вы в письме, отправленном с Атосом, то есть с графом де Ла Фер?.. Помните… в день нашего приезда?

– От вас у меня нет тайн, – ответил Монк. – Я написал только: «Жду ваше величество через шесть недель в Дувре».

– Ну, тогда я не скажу, что это смело, а скажу, что это тонко разыграно.

– Вы в этих делах знаток, – отвечал Монк.

Это был единственный намек генерала на его путешествие в Голландию.

XXXII. Атос и д’Артаньян опять встречаются в гостинице «Олений рог»

Английский король с величайшей пышностью въехал в Дувр, потом в Лондон. Он вызвал братьев, привез с собой сестру и мать. Англия так долго была предоставлена самой себе, то есть тирании, власти людей жалких и безрассудных, что возвращение Карла II, которого англичане, впрочем, знали только как сына человека, которому они отрубили голову, было праздником для всех трех королевств. Ликующие крики народа так поразили молодого короля, что он прошептал на ухо своему младшему брату, Джону Йоркскому:

– Право, мы, должно быть, сами виноваты, что долго не возвращались в страну, где нас так любят.

Короля окружала великолепная свита. Прекрасная погода благоприятствовала торжеству. Карл точно помолодел и был весел; он казался совершенно другим. Все ему улыбалось, даже солнце. Среди этой праздничной и шумной толпы придворных льстецов, по-видимому забывших, что они сопровождали на эшафот отца нового короля, человек в костюме лейтенанта мушкетеров с улыбкой на тонких умных губах смотрел то на оравшую толпу, то на Карла II: король притворялся растроганным и усердно кланялся дамам, бросавшим букеты под ноги его лошади.

– Неплохо быть королем! – сказал себе этот человек, поглощенный созерцанием окружающего, и, глубоко задумавшись, остановился на дороге, пропустив всю свиту. – Вот король, усыпанный золотом и брильянтами, как Соломон, пестреющий цветами, как весенний луг: он пригоршнями будет черпать из сундуков, где его верноподданные, прежде поголовно изменявшие ему, накопили кучу золота. Теперь его забрасывают букетами так, что он может утонуть в них; а если б он явился сюда два месяца назад, на него посыпалось бы столько же пуль и ядер. Право же, неплохо быть королем!

Шествие двигалось вперед. Волна криков отхлынула вслед за королем по направлению к дворцу; однако мушкетера все еще сильно толкали.

– Черт возьми! – продолжал наш философ. – Все эти люди наступают мне на ноги и не ставят меня ни во что, потому что они англичане, а я француз. Если спросить у них: «Кто такой д’Артаньян?» – они ответят: «Не знаем!» Но если им сказать: «Вот король! Вот Монк!» – они сейчас же до полной хрипоты будут кричать во всю глотку: «Да здравствует король! Да здравствует Монк!» Однако, – продолжал он, лукаво и немного свысока поглядывая на спешащую толпу, – подумайте немножко, добрые люди, что совершил Карл Второй, что совершил Монк, и припомните кстати, что сделал незнакомец, именуемый д’Артаньяном. Правда, вы не знаете, что он сделал, вы не знаете его самого, что, может быть, мешает вам правильно судить. Но… какая важность! Это не мешает Карлу Второму быть великим королем, хотя он провел двенадцать лет в изгнании, а Монку – великим полководцем, хотя он съездил в Голландию в ящике. Ну, если уж признано, что один – великий король, а другой – великий полководец, то будем кричать: «Ура королю Карлу Второму! Ура генералу Монку!»

И его голос слился с тысячью голосов, на минуту заглушив все другие. Чтобы подчеркнуть свою преданность, он снял шляпу и размахивал ею. Кто-то схватил его за руку, как раз когда он с величайшим жаром проявлял свои верноподданнические чувства.

– Атос! – воскликнул д’Артаньян. – Вы здесь!

Друзья обнялись.

– Вы здесь, – продолжал мушкетер, – и не в королевской свите, любезный граф? Как! Вы – герой праздника – не едете возле его величества, восстановленного короля, по левую сторону, как Монк по правую? Признаюсь, я не понимаю ни вас, ни короля, который вам стольким обязан.

– Вы всегда шутите, любезный д’Артаньян, – отвечал Атос. – Неужели вы никогда не бросите этой дурной привычки?

– Почему же вы не в свите?

– Я не в свите потому, что не хочу этого.

– А почему вы не хотите?

– Потому что я не курьер, не посланник и не представитель короля французского, и мне не следует быть в свите иностранного короля.

– Черт возьми! Вы, однако, были при покойном короле, отце его…

– То было другое дело: он шел на смерть.

– Однако ваши услуги Карлу Второму…

– Я сделал только то, что должен был сделать. Вы знаете, я не люблю блеска. Пусть король Карл Второй оставит меня в покое и в тени, раз я ему не нужен; это все, чего я прошу.

Д’Артаньян вздохнул.

– Что с вами? – спросил Атос. – Можно подумать, что счастливое возвращение короля в Лондон огорчает вас, друг мой? А ведь вы сделали для его величества по крайней мере столько же, сколько и я.

– Не правда ли? – спросил д’Артаньян со своим смехом гасконца. – Не правда ли, и я много сделал для его величества, хотя этого и не подозревают?

– Да, да! – отвечал Атос. – И король знает это, верьте мне, друг мой.

– Знает! – повторил мушкетер с горечью. – Черт возьми, я в этом не сомневался, но сейчас постарался забыть!

– Но он не забудет, уверяю вас!

– Вы говорите так только затем, чтобы утешить меня, Атос!

– В чем же?

– Черт возьми! А мои издержки? Я разорился, мой друг, совершенно разорился из-за восстановления этого принца, который сейчас проскакал на буланой лошадке.

– Король не знает, что вы разорились, друг мой, но он знает, что многим обязан вам.

– Что мне в этом, Атос, подумайте! Я вам отдаю полную справедливость: вы сделали все, что могли. Но ведь именно я привел к благополучному концу все ваши замыслы, хотя с первого взгляда кажется, что я мешал их успеху. Следите за ходом моих рассуждений: все ваши доводы и вся ваша кротость, наверное, не убедили бы генерала Монка; а я так жестоко обошелся с ним, что доставил вашему принцу случай щегольнуть благородством. Только из-за моего счастливого промаха он смог проявить великодушие; а за великодушие Монк заплатил Карлу, возвратив ему трон.

– Все это, друг мой, сущая правда, – отвечал Атос.

– И что же? Хотя это сущая правда, однако, любезный друг, я ворочусь домой, обласканный Монком, который называет меня беспрестанно «любезным капитаном», хотя я ему вовсе не любезен и не капитан, любимый королем, который уже забыл мое имя; я человек, проклинаемый солдатами, которых я соблазнил обещаниями крупной награды, осуждаемый славным Планше, у которого я взял часть его состояния.

– Как так? При чем тут Планше?

– А вот при чем. Монк воображает, что он призвал этого разодетого, улыбающегося, обожаемого короля; вы воображаете, что поддержали его; я думаю, что доставил ему победу; народу кажется, что он отвоевал его; сам он воображает, что достиг цели переговорами. Все это неправда: Карл Второй, король Англии, Шотландии и Ирландии, восстановлен французским лавочником по имени Планше, живущим на Ломбардской улице. Вот что значит величие! Суета сует! – как говорит Писание.

Атос невольно улыбнулся.

– Любезный д’Артаньян, – сказал он, дружески пожимая руку мушкетера, – неужели вы перестали быть философом? Неужели вас не утешает мысль, что вы спасли мне жизнь, подоспев так счастливо с Монком, когда эти окаянные приверженцы парламента хотели сжечь меня живьем?

– Вы отчасти сами заслужили такое наказание, дорогой граф.

– За что? За спасение миллиона, принадлежавшего его величеству королю Карлу?

– Какого миллиона?

– Да, ведь вы ничего не знаете о нем, друг мой! Но не сердитесь на меня; эта была не моя тайна. Слово «Remember!», которое сказал Карл Первый на эшафоте…

– И которое значит помни!..

– Именно так. Слово это значило: «Помните, что в нью-каслских погребах спрятан миллион и что это золото принадлежит моему сыну».

– А, теперь понимаю!.. Понимаю также – и это всего хуже, – что каждый раз, как Карл Второй вспоминает обо мне, он говорит самому себе: «Этот человек чуть не заставил меня потерять корону. К счастью, я был великодушен, благороден, полон присутствия духа». Вот что думает обо мне и о короле молодой дворянин в черном поношенном платье, который в Блуаском замке просил меня со шляпой в руке впустить его в кабинет короля французского.

– Д’Артаньян, д’Артаньян! – сказал Атос, кладя руку на плечо мушкетера. – Вы несправедливы.

– Я имею право на это.

– Нет, вы не знаете будущего.

Д’Артаньян пристально посмотрел на друга и расхохотался.

– Признаюсь, любезный Атос, – заметил он, – у вас попадаются великолепные выражения. Я слыхал такие только от вас и от кардинала Мазарини.

Атос сделал протестующий жест.

– Извините, друг мой, если я оскорбил вас, – продолжал д’Артаньян с улыбкой. – Будущее! Как хороши слова, которые много обещают! Как приятно жевать их, когда нечего есть! Черт возьми! Я слышал пропасть многообещающих слов. Когда же я услышу хоть одно слово, которое исполняет обещание! Но оставим это, – молвил д’Артаньян. – Что вы делаете здесь, любезный Атос? Вы казначей короля?

– Как! Казначей? Почему?

– А как же? У короля есть миллион, стало быть, ему нужен казначей. У французского короля ровно ничего нет; однако у него есть суперинтендант финансов, господин Фуке. Впрочем, надо признать, что зато у господина Фуке есть несколько миллиончиков.

– О, наш миллион давно уже истрачен, – сказал Атос и рассмеялся, в свою очередь.

– Понимаю: он пошел на бархат, атлас, брильянты, на перья всяких сортов и цветов. Все это семейство очень нуждалось в портных и белошвейках. Помните, Атос, сколько мы тратили на одежду во времена сражений под Ла-Рошелью, перед тем как вступить на конях в город? Две или три тысячи ливров. Но ведь на королевское платье нужно ткани больше, тут истратишь миллион… Скажите по крайней мере, Атос, если вы и не казначей, то все-таки вы имеете вес при дворе?

– Клянусь честью, сам не знаю, – отвечал Атос просто.

– Неужели не знаете?

– Нет, я после Дувра не видал короля.

– А, он забыл и вас! Черт возьми! Недурно!

– У его величества столько дел!

– О! – вскричал д’Артаньян, со свойственной ему одному тонкой усмешкой. – Клянусь честью, я начинаю снова любить монсеньора Джулио Мазарини. Как! Король не видал вас, Атос?

– Нет.

– И вы не сердитесь?

– За что? Вы, кажется, думаете, любезный д’Артаньян, что я поступил таким образом ради короля? Да я совсем не знаю его. Я защищал отца, который олицетворял для меня священное начало, и я склонился в сторону сына опять-таки из приверженности тому же принципу. Я сделал все это ради его отца, который был достойный рыцарь, благороднейший человек, вы помните?

– Правда, человек прекрасный и добрый. Жил скверно, но умер хорошо.

– Так поймите же, любезный д’Артаньян, покойному королю я поклялся в последнюю минуту его жизни честно сохранить его тайну о сокровище, которое я должен был передать его сыну, чтобы помочь ему в случае надобности. Молодой принц приехал ко мне. Он рассказал мне про свою бедность, видя во мне только живое воспоминание о своем отце. Я исполнил для Карла Второго только то, что обещал Карлу Первому, не больше. Стало быть, какое мне дело, благодарен он или нет! Не ему, а себе оказал я услугу, сняв с себя ответственность.

– Я всегда говорил, – произнес д’Артаньян со вздохом, – что бескорыстие – бесподобная вещь.

– Ну так что же, дорогой друг, – заметил Атос, – вы точно в таком же положении, как я. Если я правильно понял ваши слова, вас тронуло несчастье молодого принца. Вы поступили во много раз благороднее, чем я: вы ничем не были обязаны сыну погибшего короля, а я должен был исполнить свой долг. Вы-то не должны были платить ему цену той драгоценной капли крови, какую он уронил на мое чело с помоста своего эшафота. Вас побуждало только сердце, благородное доброе сердце, которое таится под вашим наружным скептицизмом, под вашими язвительными насмешками. Вы употребили на это деньги вашего преданного слуги, может быть, ваши собственные – я даже в этом уверен, – и в довершение всего ваши жертвы не признаются! Что за беда? Вы хотите возвратить деньги Планше?.. Понимаю ваше желание, друг мой: неприлично дворянину, заняв деньги у своего подчиненного, не отдать ему капитала вместе с процентами. Знаете что, я продам замок Ла-Фер или, если этого много, какую-нибудь маленькую ферму. Вы расплатитесь с Планше, и, будьте уверены, в моих амбарах останется довольно хлеба для нас обоих и для Рауля. Таким образом, любезный друг, вы будете обязаны только самому себе, и – я знаю вас хорошо – вам очень приятно будет думать: «Я возвратил корону королю Англии». Не так ли, друг мой?

– Атос, Атос, – протянул д’Артаньян в раздумье, – я уже говорил вам, что, когда вы станете аббатом, я буду слушать ваши проповеди. Если вы скажете мне, что есть ад, черт возьми, я стану бояться огня и сковородки. Вы лучше меня, вернее сказать, вы лучший из людей. А за собой я признаю только одно достоинство: я не завистлив. Все остальные пороки найдутся во мне с избытком.

– А я не знаю никого, кто бы мог сравниться с д’Арта-ньяном, – возразил Атос. – Но мы незаметно пришли к дому, где я живу. Не хотите ли вы зайти ко мне, дорогой друг?

– О, да это, кажется, гостиница «Олений рог»! – вскричал д’Артаньян.

– Признаюсь, друг мой, я нарочно выбрал ее. Люблю старых знакомых; мне приятно сидеть на том самом месте, на которое я опустился, истомленный усталостью, убитый отчаянием, когда вы воротились вечером тридцать первого января.