Текст книги "Сальтеадор"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Боже мой, что же со мной будет? – ужаснулась девушка.

– С вами? – повторил посредник. – Мы-то не такие важные господа, поэтому девица вашего возраста, да еще из благородных, – добыча нашего атамана.

– Боже мой, – в отчаянии прошептала девушка, а ее отец закричал от ярости.

– Да вы не бойтесь, – продолжал, посмеиваясь, разбойник, – атаман у нас молод, атаман у нас красавец и, говорят, из дворян. Значит, в случае чего утешьтесь, достойный сеньор, даже если вы знатны, как сам король: неравный брак ей не грозит.

Только сейчас донья Флора поняла весь ужас своего положения, поняла, что ей уготовано судьбой, и, вскрикнув, с быстротой молнии выхватила из-за корсажа небольшой кинжал, острый как игла, – лезвие блеснуло у ее груди.

Разбойники отступили на шаг, и она снова осталась одна и стояла у стены со спокойным и решительным видом, подобно статуе, олицетворяющей твердость духа.

– Батюшка, я сделаю все, что вы прикажете, – обратилась она к старику. И взгляд невинной девушки говорил, что по первому его слову острое лезвие кинжала пронзит ее сердце.

Дон Иниго молчал, но неимоверное напряжение словно придало ему силу юноши – неожиданным и резким движением он отбросил двух разбойников, повисших на нем, и, рывком вскочив на ноги, крикнул:

– Сюда, дочь моя, ко мне!

Он раскрыл объятия, и донья Флора кинулась на грудь отца. Он схватил ее кинжал, а она вполголоса проговорила:

– Батюшка, вспомните об истории римлянина Виргиния, о котором вы мне рассказывали…

Еще не отзвучали эти слова, как один из разбойников – он намеревался схватить девушку – упал к ногам дона Иниго, пораженный прямо в сердце тоненьким кинжалом, казавшимся игрушкой, а не оружием защиты.

И тотчас же громкие яростные крики раздались в харчевне, в воздухе засверкали кинжалы и шпаги, выхваченные из ножен.

Пленники, видя, что наступил их смертный час, обменялись последними поцелуями, сотворили последнюю молитву и, воздев руки к небесам, воскликнули в один голос:

– Убивайте!

– Смерть, смерть обоим! – вопили грабители, направляя оружие на старика и девушку.

И вдруг раздался звон – вдребезги разлетелось оконное стекло, разбитое сильным ударом, и в комнате появился молодой человек с кинжалом на поясе. Он спросил – судя по тону, он привык повелевать:

– Эй, сеньоры, что тут у вас происходит?

Его голос звучал не громче обычного голоса, но все сразу умолкли; кинжалы и ножи исчезли, шпаги очутились в ножнах. Стало тихо; разбойники отступили на несколько шагов, и посреди образовавшегося круга перед неизвестным так и остались стоять, обняв друг друга, отец и дочь.

VII. САЛЬТЕАДОР

Тот, кто так неожиданно появился и чей внезапный приход произвел ошеломляющее впечатление и на грабителей, угрожавших пленникам, и на самих пленников, без сомнения, заслуживает нашего внимания оттого, что его появление было необычно и что ему уготована важная роль в нашем повествовании, которое мы сейчас прервем, чтобы нарисовать его портрет и, так сказать, представить его нашим читателям.

Молодому человеку было лет двадцать семь – двадцать восемь. Его костюм, – такое одеяние носят андалусские горцы, – поражал изяществом: серая войлочная шляпа с широкими полями, украшенная двумя орлиными перьями, кожаная расшитая куртка, какие и поныне еще надевают охотники из Кордовы, отправляясь на охоту в горы Сьерры-Морены, пояс, расшитый шелком и золотом, пунцовые шаровары с точеными пуговицами, кожаные сапоги под цвет куртки со шнуровкой по бокам, у лодыжек и подколенок, так, чтобы можно было видеть чулки, облегавшие икры.

Простой кинжал – неразлучный спутник охотников на медведей в Пиренеях – с рукояткой из резного рога, украшенной серебряными гвоздиками, с лезвием шириной в два пальца и длиной в восемь вершков, остроконечный и отточенный, вложенный в кожаные ножны с серебряной насечкой, был, как мы уже говорили, единственным оружием молодого атамана.

Мы называем его так, ибо шайка грабителей и убийц тотчас подчинилась его властному голосу и мигом отступила от пленников.

На атамане был полосатый плащ, и он носил его с таким величием, с каким император носит пурпурную мантию.

Говоря о его внешности, заметим, что в словах разбойника, заявившего дону Иниго для успокоения его оскорбленного самолюбия, что их вожак молод, красив, изящен и вдобавок держится с таким достоинством, что его принимают за идальго, да, в этих словах не было ничего преувеличенного, пожалуй, он даже что-то и опустил, ничуть не польстив портрету.

Увидев молодого человека, донья Флора вскрикнула от удивления, впрочем, скорее от радости, словно появление незнакомца сулило ей и отцу спасение, ниспосланное небом.

Дон Иниго, казалось, понял, что отныне их судьба будет зависеть от этого молодого человека, а не от шайки разбойников.

Но дон Иниго был горд и первым не стал заводить разговор; он сжимал рукоятку окровавленного кинжала, приставив его к груди дочери, и, как видно, выжидал.

И Сальтеадор заговорил.

– В вашей храбрости я не сомневаюсь, сеньор, – начал он, – но, право, вы поступаете весьма самонадеянно, пытаясь защищаться иголкой, когда на вас нападают двадцать человек, вооруженных кинжалами и шпагами.

– Если б я защищал свою жизнь, это было бы действительно безумием, – отвечал дон Иниго. – Но я решил сначала убить ее, а потом себя. И, вероятно, так мне и придется сделать, а это нетрудно.

– А почему же вы хотите убить сеньору» а потом и себя?

– А потому, что нам угрожало насилие, и мы предпочли смерть.

– Сеньора ваша жена?

– Нет, дочь.

– Во сколько же вы оцениваете свою жизнь и честь вашей дочери?

– Свою жизнь я оцениваю в тысячу, крон, а чести моей дочери нет цены.

– Сеньор, я вам дарую жизнь, – произнес Сальтеадор, – что же касается чести сеньоры, то здесь ваша дочь будет в такой же безопасности, как в доме своей матери, под ее, опекой.

Раздался недовольный ропот разбойников.

– Прочь отсюда! – приказал Сальтеадор, протягивая руку.

И разбойники стали поспешно выходить из комнаты, а он все стоял с простертой рукой, пока последний не скрылся за дверью.

Сальтеадор затворил дверь, потом вернулся к дону Иниго и его дочери, которые следили за ним с удивлением и тревогой.

– Сеньор, их надобно извинить, – сказал он, – ведь они грубы, неучтивы, не дворяне, как мы с вами.

Дон Иниго и его дочь, казалось, немного успокоились, но они по-прежнему смотрели с удивлением на разбойника, заявившего, что он дворянин, впрочем, его манеры, достоинство, с которым он держался, его речи – словом, все говорило о том, что он не лжет.

– Сеньор, – произнесла девушка, – у моего отца, как видно, не хватило слов, чтобы поблагодарить вас. Позвольте же мне сделать это и от его имени, и от своего.

– Ваш отец прав, ибо благодарность, произнесенная такими прекрасными устами, гораздо ценнее, чем благодарность самого короля. – Затем он повернулся к старику и продолжал:

– Мне известно, что вы спешите в путь, сеньор.

Куда же вы направляетесь?

– В Гранаду, по велению короля.

– Ах, вот что! – с горестной усмешкой произнес молодой человек. – Весть о его прибытии дошла и до нас. Вчера мы видели солдат – они обстреляли горы: королю угодно, – так он сказал, – чтобы двенадцатилетний мальчишка прошел из Гранады до самой Малаги, держа в руках по мешку с золотыми монетами, слыша от всех встречных обычное напутствие: «С богом путь свой продолжай!»

– Да, действительно, такова его воля, – подтвердил дон Иниго. – И он отдал соответствующие приказы.

– За какой же срок повелел король дон Карлос покорить горы?

– Говорят – за две недели: такой наказ получил верховный судья.

– Жаль, что вам, сеньора, пришлось проехать горными тропами сегодня и вы не отложили свое путешествие на три недели, – заметил Сальтеадор, обращаясь к молодой девушке. – Тогда вы бы встретили на своем пути не разбойников, которые так напугали вас, а честных людей, и они сказали бы вам: «С богом путь свой продолжайте», – и даже, вероятно, сопровождали бы вас.

– Зато, сеньор, мы встретили, – ответила дочь дона Иниго, – дворянина, который вернул нам свободу.

– Не надо благодарить меня, – возразил Сальтеадор, – ибо я подчиняюсь власти более могучей, чем моя воля, власти, которая сильнее меня самого.

– Что же это за власть?

Сальтеадор пожал плечами:

– Право, не знаю: на свою беду, я подвластен первому впечатлению. Между сердцем и разумом, разумом и рукой, рукой и шпагой у меня полное согласие, и оно заставляет меня то свершать зло, то творить добро – чаще зло, нежели добро Но как только я увидел вас, чувство симпатии к вам исторгло гнев из моего сердца и прогнало так далеко, что, клянусь честью дворянина, я поискал его взглядом, да так нигде и не обнаружил.

Пока молодой человек говорил, дон Иниго не сводил с него глаз, и, странное дело, чувство симпатии, в котором признался Сальтеадор, говоря шутливо, с теплотой и задушевностью, походило на то чувство, которым невольно полнилась душа старика.

Тем временем донья Флора еще теснее прижалась к плечу отца, дрожа не от страха, а от какого-то непостижимого волнения, которое девушка испытала, с упоением внимая речам молодого человека, – она прильнула к отцу, чтобы в его объятиях обрести защиту от неведомого ей, властно овладевшего ею чувства.

– Знаете ли, молодой человек, – сказал дон Иниго в ответ на последние слова Сальтеадора, – у меня тоже появилась какая-то симпатия к вам. И то, что мне довелось проехать по этим местам теперь, а не через три недели, я скорее сочту удачей, а не невезением, ибо через три недели, пожалуй, мне бы уже не удалось, в свою очередь, оказать вам услугу, равную той, что вы оказали мне сейчас.

– Мне – услугу? – переспросил атаман.

Горькая усмешка выдала сокровенную мысль Сальтеадора: «Лишь всемогущий окажет мне услугу – ту, единственную, которую еще можно оказать».

А дон Иниго, словно понимая, что происходит в сердце молодого человека, говорил:

– Милосердный творец каждому предназначил место в этом мире: в государствах он создал королей, дворян, которые и являются, так сказать, естественной охраной королевской власти, города населил обывателями, торговцами, простым людом, по его воле отважные мореходы бороздят океаны, открывая неведомые, новые миры; горы же он заселил разбойниками, и там, в горах, он дал убежище хищным плотоядным зверям, как бы указуя нам, что, давая разбойникам и хищникам единое пристанище, разбойников он ставит на самую низкую ступень общества.

Сальтеадор взмахнул рукой.

– Дайте мне закончить, – остановил его дон Иниго.

Молодой человек молча и смиренно склонил голову.

– И вот, – продолжал старик, – вы можете встретить людей вне того круга, который господь бог им предназначил и где они обитают, подобно стаду особей одного и того же вида, хотя и различны по своей духовной ценности, – так вот, вы встретите их в другом кругу только в том случае, если произошло какое-либо общественное потрясение или в семье их случилась большая беда. И все это вырвало их из того круга, который был им близок, и перенесло в тот, который уготован был не для них. Так, мы с вами, например, родились дворянами, дабы состоять в свите короля, но наша судьба сложилась иначе. Я стал, по воле судьбы, мореплавателем, вы же…

Дон Иниго умолк.

– Кончайте, – усмехнулся молодой человек. – Ничего нового вы мне не скажете, да и от вас я готов все выслушать.

– ..стали разбойником.

– Да, но ведь вы знаете, это слово означает одинаково и бандита, и изгнанника.

– Да, знаю, и поверьте мне – я не смешиваю эти понятия. – И он спросил строго:

– Вы – изгнанник?

– А кто вы, сеньор?

– Я – дон Иниго Веласко де Гаро.

Молодой человек при этих словах снял шляпу и отбросил ее далеко в сторону.

– Прошу простить меня, я оставался с покрытой головой, а ведь я не испанский гранд.

– А я не король, – улыбнулся дон Иниго.

– Но вы благородны, как король.

– Вы что-нибудь знаете обо мне? – поинтересовался дон Иниго.

– Отец часто говорил о вас.

– Значит, меня знает ваш отец?

– Он не раз повторял, что ему выпало счастье быть знакомым с вами.

– Как зовут вашего отца, молодой человек?

– Да, как же его зовут? – негромко спросила донья Флора.

– Увы, сеньор, – отвечал атаман с удрученным видом, – отцу не доставит ни радости, ни счастья, если уста мои произнесут имя – имя старого испанца, в жилах которого нет ни капли мавританской крови! Не заставляйте же меня произносить его имя и усугублять его бесчестие, муки, которые он терпит из-за меня.

– Он прав, отец, – взволнованно сказала молодая девушка.

Дон Иниго взглянул на дочь, она вспыхнула и опустила глаза.

– Мне кажется, вы согласны с прекрасной доньей Флорой, – заметил Сальтеадор.

– Пусть будет так, – ответил дон Иниго. – Храните же в тайне ваше имя, но, может быть, у вас нет повода скрывать от меня причину ваших бед. Скажите мне, почему вы ведете чуждый вам образ жизни, почему изгнаны из общества?

Почему вы бежали сюда в горы? Думаю, что все это следствие безрассудства молодости. Но если вас иногда мучают угрызения совести, если вы хоть немного сожалеете, что ведете такую жизнь, то клянусь вам перед господом богом, даю слово стать вашим покровителем и даже поручителем.

– Благодарю вас, сеньор. Я верю вам, но вряд ли есть на свете человек, который мог бы помочь мне вернуться в общество и занять то место в свете, которое я прежде занимал, кроме одного – того, кто получил от господа бога наивысшую власть. В душе моей нет греховных помыслов, но сердце у меня пылкое, в горячности я совершаю ошибки, а от них часто приходишь к преступлениям. Итак, ошибки сделаны, преступления свершены – позади меня зияет бездонная пропасть. Выхода нет, и только сверхъестественная сила может вывести меня на прежнюю дорогу, по которой я когда-то шел. Порою я мечтаю о таком чуде, о таком счастье, и если б вы смогли сдержать свое слово, я бы подобно Товию возвратился в отчий дом и надо мной парил бы ангел-хранитель. Я буду ждать и надеяться, ибо надежда – единственный друг обездоленных. Правда, она обманчива, пожалуй, всего обманчивей на свете. Да, я уповаю, но я не верю. Я продолжаю жить и ухожу все дальше и дальше по глухой и крутой дороге, которая ведет меня против общества и закона, да, я иду, поднимаюсь вверх, а мне мерещится что я возвышаюсь над людьми, я повелеваю, а поскольку я повелеваю, мне мерещится, что я король. Только иногда, по ночам, когда я остаюсь совсем один, меня охватывает тоска, я погружаюсь в размышления, начинаю понимать, что я поднимаюсь не к трону, а к эшафоту.

Донья Флора негромко вскрикнула, задыхаясь от волнения.

Дон Иниго протянул руку Сальтеадору. Но он отказался от чести, которую ему оказал старый дворянин, и низко склонился, прижимая руку к сердцу, а другой рукой указывая ему на кресло.

– Итак, вы поведаете мне обо всем, – произнес дон Иниго, опускаясь в кресло.

– Расскажу обо всем, но скрою имя отца.

Старик идальго, в свою очередь, указал молодому человеку на стул, но тот, так и не сев, проговорил:

– Вы услышите не рассказ, а исповедь, перед священником я бы преклонил колена, но исповедоваться всякому другому, будь это дон Иниго или сам король, я буду стоя.

Донья Флора оперлась о спинку кресла, в котором сидел отец, а Сальтеадор, храня смиренный вид, заговорил спокойным и печальным голосом.

VIII. ПРИЗНАНИЕ

– Уверяю вас, сеньор, – так начал Сальтеадор, – я вправе утверждать, что каждым человеком, ставшим преступником, какое бы преступление он ни совершил, движет сила, независимая от его воли, по ее наущению он и сбивается с правильного пути.

Чтобы совратить человека, нужна могучая рука, иногда это железная длань самой судьбы. Но чтобы заставить ребенка уклониться с прямого пути, ребенка, у которого еще неверный глаз, а походка еще нетверда, иной раз довольно и легкого дуновения.

И такое дуновение пронеслось над моей колыбелью: это было равнодушие, пожалуй, даже ненависть моего отца…

– Сеньор, не начинайте с обвинений, если хотите, чтобы господь бог простил вас, – негромко молвила донья Флора.

– А я и не обвиняю, да хранит меня бог от этого. Мои ошибки и преступления на моей совести, и в день грядущего суда я не переложу их на другого, но я должен рассказать обо всем истинную правду.

Мать моя некогда слыла одной из самых красивых девушек в Кордове, и сейчас еще она среди первых красавиц Гранады. Не знаю, что заставило ее выйти замуж за моего отца, но я всегда замечал, что живут они как чужие, а не как супруги.

И вот я родился… Мне часто приходилось слышать, что общие друзья родителей думали, будто мое рождение сблизит их, но ничего подобного не произошло. Отец был холоден к моей матери, он стал холоден и к ребенку. И я почувствовал это, как только стал все сознавать. Я понял, что лишен покровителя, которого бог дарует нам при нашем рождении.

Правда, матушка, чтобы смягчить несправедливость судьбы, окружила меня горячей и нежной любовью, стараясь заменить ею все, чего мне недоставало, как видно, считая, что должна любить сына за двоих.

Да, она горячо любила меня, но любила по-женски; если бы в этом чувстве было немного меньше нежности и побольше отцовской строгости, это умерило бы капризы ребенка и укротило страсти юноши. Так бог сказал Океану:

«Ты не поднимешься выше, ты не разольешься дальше».

Капризы, усмиренные рукой отца, страсти, подавленные рукой мужчины, стали бы терпимы, приемлемы в обществе.

Но у юнца, воспитанного под снисходительным взором женщины и ведомого ее нежной рукой, нрав становится неистовым. Материнская снисходительность безгранична, как и материнская любовь. И вот я превратился в эдакого необузданного горячего коня и, увы, поддавшись мгновенному порыву, умчался в горы.

Правда, хотя мой характер в безудержной свободе испортился вконец, зато силы мои окрепли. Я знал – твердая отцовская рука не захлопнет передо мной двери дома, и заранее посмеивался над робкими попреками, которыми встретят меня, когда я вернусь. Вместе с горцами я блуждал по Сьерре-Морене. Я научился охотиться на вепря с рогатиной, на медведя с кинжалом. Мне было всего пятнадцать лет а ведь эти дикие звери привели бы в ужас любого моего сверстника. Для меня же это были просто противники, с которыми я вступал в единоборство, в опасное сражение и всегда побеждал. Бывало, стоило мне заметить в горах звериный след, и животное было уже обречено – я преследовал его, настигал, нападал первый. Не раз я ужом вползал в звериное логово, и там мне светили только горящие глаза разъяренного врага, на которого я шел. И тогда-то, хотя только господь бог был свидетелем борьбы, происходившей в недрах гор, – схватки со зверем, тогда-то мое сердце учащенно билось от гордости и ликования и, подобно героям Гомера, которые насмехались над недругом, прежде чем напасть на него с мечом, дротиком или копьем, я дразнил, вызывая на единоборство волка, вепря, медведя. И начиналась борьба между мною и зверем. Борьба молчаливая, жестокая, и завершалась она предсмертным рычанием зверя и торжествующими криками победителя. И, как Геркулес, победитель чудовища, Геркулес, с которым я себя сравнивал, я, выбираясь из логова на свет божий и влача за собой труп побежденного, осыпал его оскорблениями в дикой своей радости и восхвалял свою победу песней, которую тут же слагал. Я называл бушующие горные потоки своими друзьями, орлов, что парили в вышине, – своими братьями.

Я возмужал, пришла пора любви. Новые страсти и прежние увлечения соединились, и все это безудержно толкало меня на безумства. Я погряз в азартных играх, я предавался любовным похождениям. Матушка старалась образумить меня. Но, как всегда, все ее попытки были тщетны – она была слишком кротка. Тогда она призвала на помощь отца.

Было поздно – я не привык повиноваться и восстал против увещеваний отца. Да и его голос, звучавший в грохоте бури, был мне чужд. Ведь я вырос, возмужал в тлетворной среде; так юное деревце, быть может, и поддалось бы, но дерево устояло, не сгибаясь, и по-прежнему под его корой, грубой и шероховатой, словно у дуба, бурлили жгучие токи.

О нет, я не буду вспоминать обо всем – рассказ был бы слишком долог, да я и не могу этого сделать в присутствии вашей чистой, невинной дочери; чувство уважения замыкает мои уста. Нет, я не буду говорить о ночных оргиях, неистовых любовных страстях, обо всем, что в конце концов разорило моего отца и измучило страдалицу мать. Нет, нет… Я прохожу мимо бесконечных приключений, которые составляют суть всей моей жизни, – она пестрит поединками, серенадами под балконами дам, уличными встречами – так пестрит яркими красками мой плащ; повторяю, я умолчу о всех своих похождениях и перейду к рассказу о том, какой крутой поворот произошел в моей жизни, изменив ее навсегда.

Я полюбил.., или вообразил, что люблю одну женщину – сестру моего друга. Как я клялся ей, призывая в свидетели моей любви целый мир, – простите, сеньора, тогда я еще не видел вас и считал, что она всех красивее на свете… И вот как-то ночью, а вернее утром, я встретил у дверей отчего дома брата своей любовницы. Он был верхом и держал за поводья вторую лошадь.

Я сразу заподозрил, что тайна моей любви открыта.

«Что ты здесь делаешь?» – спросил я.

«Жду тебя или не видишь? Шпага при тебе?»

«С ней я никогда не расстаюсь».

«Тогда садись на коня и следуй за мной».

«Я буду сопровождать тебя – скорее ты последуешь за мной».

«О нет! Я сам знаю, куда нам нужно попасть, и поскорее».

И он пустил коня галопом, я тоже, и так мы мчались бок о бок во весь опор и скоро очутились в горах.

Мы проскакали еще шагов пятьсот и оказались близ полянки, заросшей нежной травой, словно приглаженной рукой человека.

«Здесь и остановимся», – сказал Альваро: так звали моего друга.

«Пожалуй», – отвечал я.

«Сходите с лошади и готовьте шпагу, дон Фернандо. Вы, конечно, догадываетесь, зачем мы здесь – я вызываю вас на дуэль».

«Сначала я сомневался, – отвечал я, – а теперь теряюсь в догадках – что же могло произойти? Отчего наша любовь обернулась ненавистью; вчера еще братья, сегодня враги…»

«Враги именно потому, что братья, – оборвал меня дон Альваро, вынимая шпагу. – Братья по моей сестре Вперед, вперед, дон Фернандо, со шпагой в руке!»

«Я готов, – ответил я. – Вы-то хорошо знаете, что дважды повторять приглашение мне не нужно. Но я жду – скажите о причине нашего приезда сюда, на эту поляну. Что настроило вас против меня? В чем я виноват?»

«Обвинений столько, что я предпочитаю молчать. И одно напоминание о них заставляет меня еще и еще раз поклясться, что я смою твоей кровью все оскорбления. Живо шпагу из ножен, Фернандо!»

Я просто не узнавал себя – до того спокойно я выслушал его гневные слова, его вызов.

«Драться я не буду, пока не узнаю, в чем моя вина», – сказал я.

Он выхватил из кармана пачку писем.

«Узнаете эти бумажонки?»

Я вздрогнул.

«Бросьте их на землю, может быть, и узнаю».

«Ну что же, соберите их и прочтите».

Он швырнул письма на землю. Я их подобрал, пробежал глазами – да, то были мои письма.

Отрицать это было невозможно; я стоял перед лицом оскорбленного брата.

«О я глупец! – воскликнул я. – Горе безумцу, доверившему бумаге свои сердечные тайны и честь женщины! Ведь письмо – это летящая стрела: известно, откуда она направлена, откуда она пущена, но неведомо, где она упадет и кого настигнет».

«Так что же, узнали вы письма, дон Фернандо?»

«Они написаны моей рукой, дон Альваро».

«Живо обнажайте шпагу, и пусть один из нас падет во искупление попранной чести моей сестры».

«Я зол на вас – ваш поступок, ваши угрозы, дон Альваро, мешают мне просить у вас руки вашей сестры».

«Ну и трус! – крикнул дон Альваро. – Увидел шпагу у брата опозоренной им женщины и обещает жениться'»

«Вы-то знаете, что я не трус, дон Альваро. Я хочу поговорить с вами, выслушайте меня».

«Шпагу наголо! Там, где должен говорить клинок, язык молчит».

«Я люблю вашу сестру, дон Альваро, и она любит меня.

Почему же мне не назвать вас братом?»

«Да потому, что отец сказал вчера, что он, вовеки не назовет сыном человека, погрязшего в долгах, пороках, распутстве».

Хладнокровие покинуло меня при таком потоке оскорблений.

«Так сказал ваш отец, дон Альваро?» – переспросил я и заскрежетал зубами от гнева.

«Да, и я повторяю его слова. И добавлю: обнажайте шпагу, дон Фернандо!»

«Итак, ты хочешь драться!» – воскликнул я.

«Обнажайте шпагу! – настаивал дон Альваро. – Иначе я просто изобью вас шпагой, как палкой».

Я противился, поверьте, дон Иниго, говорю вам сущую правду. Противился, пока позволяла честь. Я выхватил шпагу. Прошло минут пять, и дон Альваро был мертв. Он умер без покаяния, проклиная меня. Отсюда все мои несчастья…

Сальтеадор умолк в раздумье, склонив на грудь голову.

И тут вдруг появилась юная цыганка – в окне, через которое недавно вошел атаман, – и торопливо, так спешат, принося важные известия, трижды произнесла имя Фернандо.

Не сразу, очевидно, он ее услышал – обернулся, когда она окликнула его в третий раз.

Но как ни спешила Хинеста сообщить какую-то весть, Сальтеадор сделал ей знак рукой, приказав подождать, и она умолкла.

– Я вернулся в город, – продолжал он. – По дороге я встретил двух монахов и указал им место, где лежало тело дона Альваро.

Казалось бы, ничего особенного в этой истории – поединок двух молодых людей и смерть от раны, нанесенной шпагой. Но наша дуэль была необычна: отец дона Альваро был вне себя – он утратил единственного сына и объявил меня убийцей.

Признаюсь, моя репутация не могла меня защитить: я был обвинен в убийстве, суд подтвердил гнусное обвинение. Алькальд предъявил мне это обвинение, и трое альгвасилов явились за мной, собираясь взять под стражу.

Я заявил, что отправлюсь в тюрьму один. Они мне отказали. Я дал им слово дворянина, что не убегу, если пойду впереди или позади их. И в этом они мне отказали, решив вести меня в острог силой.

Двоих я убил, третьего ранил. Я вскочил на своего неоседланного коня, захватив из дома одну-единственную вещь: ключ.

Я не успел повидаться с матушкой и решил вернуться и обнять ее в последний раз.

Часа через два я был в безопасности в горах.

Горы кишели разбойниками всех мастей, как и я, – изгнанниками, вступившими в распрю с правосудием, поскольку ждать от общества им было нечего, они горели желанием отомстить за то зло, которое оно им причинило. Всем этим отверженным недоставало лишь атамана, который сплотил бы их, превратил в грозную силу.

Я вызвался стать главарем. Они согласились. Остальное вы уже знаете.

– А вам удалось повидаться с матушкой? – спросила донья Флора.

– Благодарю вас, сеньора. Вы еще считаете меня человеком.

Девушка опустила глаза.

– Да, удалось, – продолжал Сальтеадор, – я виделся с ней не один, а десять, двадцать раз. Только она одна – моя мать связывает меня с этим миром. Раз в месяц, не намечая определенного дня, ибо все зависит от бдительного надзора, который установлен за мной, итак, раз в месяц с наступлением ночи я спускаюсь с вершин и в одеянии горца, закутавшись в широкий плащ, пробираюсь в город, невидимкой, никем не узнаваемый, пересекаю площадь и проникаю в отчий дом: ведь он для меня особенно дорог с той поры, когда я стал изгнанником. Я поднимаюсь по лестнице, отворяю дверь в спальню матушки, крадучись приближаюсь к ней и бужу ее, поцеловав в лоб. Я сажусь на ее постель и всю ночь, как во времена детства, держу ее за руку, прильнув головой к ее груди.

Так проходит ночь; мы говорим о прошлом, о тех временах, когда я был невинен и счастлив. Она целует меня, и тогда мне кажется, что ее поцелуй примиряет меня с жизнью, людьми и богом.

– О отец! – воскликнула донья Флора, вытирая слезы со щек.

– Ну что ж, – проговорил старик, – вы увидите свою мать не только ночью украдкой, но при свете дня, на глазах у всех. Ручаюсь вам честью дворянина.

– О, как вы добры! Вы безмерно добры, батюшка! – повторяла донья Флора, целуя отца.

– Дон Фернандо, – вдруг с тревогой молвила цыганка, – я должна сообщить вам важную весть. Выслушайте же, бога ради!

Но и на этот раз он повелительным жестом приказал ей подождать.

– Итак, мы вас покидаем, – произнес дон Иниго, – и увезем самые лучшие воспоминания о вас.

– Значит, вы меня прощаете? – сказал Сальтеадор, охваченный каким-то неизъяснимым, теплым чувством к дону Иниго.

– Не только прощаем, но почитаем себя обязанными вам, и я надеюсь, что с божьей помощью докажу вам свою признательность.

– А вы, сеньора, – смиренно спросил Сальтеадор донью Флору, – разделяете ли вы мнение своего отца?

– О да! – воскликнула донья Флора. – Не знаю только, как выразить вам…

Она осмотрелась, словно ища, что бы подарить молодому человеку в знак благодарности.

Сальтеадор понял ее намерение и, увидев букет, составленный Амаполой по велению дона Рамиро, взял его и подал донье Флоре.

Она обменялась взглядом с отцом, словно советуясь с ним, и, когда он кивнул ей в знак согласия, вынула из букета цветок.

То был анемон – символ печали.

Донья Флора протянула его Сальтеадору.

– Отец обещал отплатить вам добром, а это от меня.

Сальтеадор с благоговением взял цветок, поднес его к губам и спрятал на груди, прикрыв курткой.

– До свидания, – промолвил дон Иниго. – Смею вас уверить заранее – до скорого свидания.

– Поступайте, как подскажет ваше доброе сердце, сеньор. И да поможет вам бог!

Затем он повысил голос и произнес:

– Вы свободны. Идите, и пусть всякий, кто встретится на вашем пути, отойдет на десять шагов от вас. Не то будет убит.

Дон Иниго и его дочь покинули харчевню, а он следил за ними из окна, выходящего во двор, увидел, как они сели на своих мулов и пустились в путь.

И тогда молодой человек взял цветок, спрятанный на груди, и еще раз поцеловал, поцеловал с чувством, которое не вызывало сомнений!

И тут кто-то положил ему руку на плечо.

Это была Хинеста. Девушка легко, словно птица, впорхнула в комнату, когда уехали дон Иниго и донья Флора, – она понимала, что при них Сальтеадор не желал слушать ее сообщений. Она была бледна как смерть.

– Что тебе нужно? – сказал, взглянув на нее, Сальтеадор.

– Слушай же: вот-вот появятся королевские солдаты.

Они уже в четверти мили отсюда. Не пройдет и десяти минут, как они нападут на тебя.

– Ты в этом уверена, Хинеста? – спросил Сальтеадор, хмуря брови.

Не успел он договорить, как раздался грохот выстрелов, – Вот ты и сам слышишь, – отвечала Хинеста.

– К оружию! – крикнул Сальтеадор, выбегая во двор. – К оружию!