Текст книги "Предводитель волков"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Почему вы так думаете?

– Да потому что крови нет.

– Тогда поищите в снегу вашу пулю.

Я направился туда, где, по моим расчетам, должна была лежать пуля, если она не задела волка.

Пройдя напрасно с полкилометра, я решил вернуться к Моке.

Он знаком подозвал охотников.

– Ну что, – спросил он у меня, – где пуля?

– Я ее не нашел.

– Значит, мне повезло больше, чем вам: я нашел ее.

– Как! Ты ее отыскал?

– Идите за мной.

Я послушался. Охотники подошли ближе. Но Моке указал им черту, которую нельзя переступать. Мойна с Мильде тоже приблизились к нам.

– Ну как? – спросил у них Моке.

– Мимо, – ответили оба лесника.

– Я видел, что вы промахнулись на равнине, ну а в лесу?

– То же самое.

– Вы уверены в этом?

– Мы нашли обе пули, они застряли в стволах деревьев.

– Не может быть, – сказал Ватрен.

– Да, это невероятно, – согласился Моке, – и тем не менее, я покажу вам кое-что еще более удивительное.

– Покажи.

– Смотрите, что это здесь на снегу?

– Волчий след, черт возьми!

– А вот здесь, около правой передней лапы, что это?

– Маленькая ямка.

– До сих пор не поняли? Охотники удивленно переглянулись.

– Что, теперь догадались? – продолжал Моке.

– Это невозможно! – ответили они ему.

– Но это так, и сейчас я вам это докажу.

Моке сунул руку в снег, немного поискал и с победным криком извлек сплющенную пулю.

– Смотрите-ка! – сказал я. – Моя пуля.

– Вы ее узнаете?

– По-моему, ты ее пометил.

– Каким знаком?

– Крестом.

– Вот видите, господа, – сказал Моке.

– Теперь объясни нам, в чем дело.

– Так вот: он отвел от себя обычные пули, но у него нет власти над пулей этого мальчика, помеченной крестом. Она ударила его в плечо, я видел, как он укусил себя.

– Но, если пуля попала ему в плечо, – спросил я, удивленный молчанием и испугом охотников, – почему она его не убила?

– Потому что она не из золота и не из серебра, малыш, а только золотые и серебряные пули могут пробить шкуру дьявола и убить того, кто продал ему душу.

– Что же, Моке, – вздрогнув, спросили охотники, – ты думаешь…

– Да, черт возьми! Готов поклясться, что это был волк башмачника Тибо.

Охотники переглянулись. Двое или трое перекрестились.

Казалось, все разделяли мнение Моке и знали, кто такой волк башмачника Тибо. Один я ничего не понимал.

– Но, в конце концов, – потребовал я, – объясните мне, что это за волк башмачника Тибо!

Моке не решался ответить.

– Ах да! – воскликнул он наконец. – Генерал сказал, что вам можно будет узнать это, когда вам исполнится пятнадцать лет. Вам ведь уже больше, не так ли?

– Мне шестнадцать, – гордо ответил я.

– Так вот, мой дорогой господин Александр, волк башмачника Тибо – это дьявол. Вы ведь просили меня вчера рассказать вам какую-нибудь историю?

– Да.

– Пойдемте сейчас ко мне, и я вам ее расскажу – да какую!

Лесники и охотники расходились, молча обмениваясь рукопожатиями; каждый двинулся в свою сторону; мы вернулись к Моке, и тогда он рассказал мне ту историю, которую вы сейчас прочтете.

Может быть, вы спросите, отчего я так долго не рассказывал вам ее. Она была скрыта в одной из ячеек моей памяти. Я мог бы сообщить вам, по какому случаю извлек ее оттуда три дня назад, но боюсь, что это не слишком интересно и лучше немедленно начать мой рассказ.

Я говорю «мой рассказ», хотя, наверное, следовало сказать «историю Моке». Но, право же, когда высиживаешь яйцо тридцать восемь лет, начинаешь думать, что сам его снес.

I. НАЧАЛЬНИК ВОЛЧЬЕЙ ОХОТЫ ЕГО ВЫСОЧЕСТВА

Сеньор Жан, барон де Вез, был страстным охотником.

Когда вы идете прекрасной долиной из Берваля в Лонпре, слева от себя вы видите старую башню; она стоит уединенно и кажется от этого еще более высокой и грозной, чем она есть на самом деле.

Сегодня владелец этой башни – старый друг пишущего эти строки, а к ее виду все так привыкли, хотя он и страшен, что летом крестьяне садятся отдохнуть в ее тени так же беззаботно, как пронзительно кричащие стрижи, что носятся на своих больших черных крыльях, или нежно щебечущие ласточки, которые каждый год вьют там свои гнезда.

Но в те времена, о коих пойдет речь, около 1780 года, замок сеньора де Веза выглядел совсем не так, как сейчас, и приближаться к нему было не вполне безопасно. Время не смягчило облик этой мрачной и суровой постройки двенадцатого или тринадцатого века. Конечно, часовой в сверкающем шлеме уже не расхаживал взад и вперед по стене, во дворе не было звонко трубящего в рог лучника и у потерны не стояли два вооруженных стражника, готовые по первому сигналу тревоги опустить решетку и поднять мост. Но само уединенное положение замка, где жизнь, казалось, замерла, придавало, особенно по ночам, этому сумрачному гранитному великану устрашающее величие, присущее безмолвным и неподвижным предметам.

Впрочем, владелец старого замка не был злым человеком и, как говорили те, кто достаточно хорошо его знал и судил о нем не поверхностно, мог скорее испугать, чем причинить вред.

Разумеется, это касалось только людей. Для обитавших в лесах зверей это был смертельный враг, жестокий и беспощадный.

Сеньор Жан был начальником волчьей охоты у монсеньера Луи Филиппа, герцога Орлеанского, четвертого по счету из носивших это имя; эта должность давала ему возможность удовлетворить свою необузданную страсть к охоте.

Если речь шла о любом другом предмете, барона Жана, хоть и не без труда, все-таки можно было переубедить; но во всем, что касалось охоты – если только благородный сеньор забивал себе что-либо в голову, – он должен был высказаться до конца и добиться своего.

Как рассказывали, он был женат на незаконнорожденной дочери принца; это родство вместе со званием начальника волчьей охоты давало ему почти неограниченную власть во владениях его прославленного тестя – власть, которую никто не решался оспорить, особенно с тех пор, как его высочество герцог Орлеанский в 1773 году женился вторым браком на г-же де Монтессон и почти перестал появляться в своем замке в Виллер-Котре, а жил в прелестном доме в Баньоле, принимал там самых остроумных людей того времени и играл в комедиях.

Ни одного Божьего дня – радовалась ли земля солнцу, грустила ли под дождем, укрывала ли зима поля белым саваном, разворачивала ли весна на лугах свой зеленый ковер, – ни одного дня не проходило без того, чтобы от восьми до девяти часов утра ворота замка не распахивались настежь и в них не появился бы сеньор Жан. За ним шел главный доезжачий Маркотт, за Маркоттом – охотники, следом слуги вели на сворах собак под присмотром метра Ангулевана, помощника доезжачего, который, подобно палачу в Германии, шествующему после знати и впереди мещанства как последний из дворян и первый мещанин, шел позади охотников и впереди псарей.

Вся эта охота была богато снаряжена: английские лошади, французские собаки; лошадей было двенадцать, собак – сорок.

С этими двенадцатью лошадьми и сорока собаками барон Жан шел на любого зверя.

Чаще всего он охотился на волка, что соответствовало его званию. Настоящий охотник поймет, насколько барон был уверен в чутье и выносливости своих собак: после волка приходил черед кабана, за кабаном следовал олень, за оленем – лань, за ланью – косуля. Если же слуги, ведущие поиск, возвращались ни с чем, барон спускал собак и кидался на первого попавшегося зайца. Мы уже говорили, что достойный сеньор охотился каждый день: ему легче было сутки не есть и не пить – хотя он часто испытывал жажду, – чем двадцать четыре часа не видеть, как собаки травят зверя.

Но, как всем известно, охота не всегда бывает удачной даже с самыми лучшими собаками и самыми быстрыми лошадьми.

Однажды Маркотт явился на место встречи сильно сконфуженный.

– Ну, Маркотт, что случилось? – нахмурившись, спросил барон Жан. – По твоему лицу видно, что охота сегодня будет плохая.

Маркотт покачал головой.

– Говори же, – с нетерпеливым жестом приказал сеньор Жан.

– Дело в том, монсеньер, что я видел черного волка.

– А! – воскликнул барон, и глаза его загорелись.

В самом деле, достойный сеньор уже в пятый или в шестой раз поднимал этого зверя, которого так легко было узнать из-за необычного цвета шерсти, но ни разу ему не удалось ни приблизиться к нему на расстояние выстрела, ни загнать его.

– Да, – продолжал Маркотт, – но проклятый волк за ночь так запутал следы, что, обойдя половину леса, я вышел к своей первой метке.

– Так что же, Маркотт, ты считаешь, мы не сможем подойти к этому животному?

– Думаю, нам это не удастся.

– Клянусь всеми чертями! – воскликнул сеньор Жан, самый большой любитель божиться со времен Нимрода, – я сегодня неважно себя чувствую, и, для того чтобы поправиться, мне необходимо затравить зверя – все равно какого. Послушай, Маркотт, кем мы можем заменить этого проклятого черного волка?

– Да я так был занят им, – ответил Маркотт, – что других не трогал. Может быть, монсеньеру угодно спустить собак и погнаться за первым попавшимся зверем?

Барон Жан собрался предложить Маркотту поступить так, как тот сочтет нужным, но в это время к ним со шляпой в руке приблизился Ангулеван.

– Постой, – сказал барон Жан. – Кажется, метр Ангулеван хочет дать нам совет.

– Я не смею советовать такому благородному сеньору, как вы, – и Ангулеван постарался придать своей лукавой и насмешливой физиономии смиренное выражение, – но считаю своим долгом сообщить вам, что неподалеку видел великолепного оленя.

– Ну-ка, поглядим на твоего великолепного оленя, Ангулеван, – ответил начальник волчьей охоты, – и если ты не ошибся – получишь вот это новенькое экю.

– Где олень? – спросил Маркотт. – Берегись, если из-за тебя мы зря спустим собак!

– Дайте мне пока Матадора и Юпитера, а там будет видно. Матадор и Юпитер были две лучшие гончие собаки сеньора де Веза.

Не успел Ангулеван пройти за ними и ста шагов по кустарникам, как по лаю собак и по дрожанию их хвостов понял, что они напали на след.

В самом деле, почти сразу показался великолепный семилетний олень. Вся стая псов присоединилась к двум ветеранам. «Берегись!»– закричал Маркотт; потом он затрубил в рог, и охота началась, к большому удовольствию сеньора де Веза, который, продолжая сожалеть о черном волке, все же за неимением лучшего соглашался на семилетнего оленя.

Охота продолжалась уже два часа, но олень держался. Сначала он увел за собой всю стаю из маленького леса Арамона к дороге Висельника, оттуда, не теряя гордого вида, – в Уаньи: олень был не из тех животных, что дают схватить себя за хвост любой паршивой таксе.

Все же у Бур-Фонтена олень стал уставать, ему уже трудно было уходить от преследования, и он начал петлять.

Сначала он вошел в ручей, вытекающий из Безмонского пруда и впадающий в Бурский пруд, поднялся по нему на одну восьмую льё – вода доходила ему до подколенок, – скакнул вправо, вернулся в ложе ручья, скакнул влево, а затем стал убегать так стремительно, как позволяли ему оставшиеся силы.

Но собак сеньора Жана не так легко было сбить со следа.

Умные и породистые псы сами разделили обязанности между собой. Одни побежали вверх по ручью, другие – вниз, одни искали справа, другие – слева, и вскоре им удалось разгадать хитрость зверя; стоило одной из собак залаять, и вся стая тут же оказалась рядом, продолжая преследовать оленя с тем же пылом и страстью, как будто он был в двадцати шагах перед ними.

Охотники, продолжая скакать и трубить, и собаки, не переставая лаять, приблизились к прудам Сент-Антуана, расположенным в нескольких сотнях шагов от опушки Уаньи.

Там, между Уаньи и Озере, стояла лачуга башмачника Тибо.

Расскажем немного о том, кто такой башмачник Тибо, подлинный герой нашей истории.

Может быть, вы спросите: как это я, выводивший на сцену королей, заставлявший принцев, герцогов и баронов играть второстепенные роли в моих романах, делаю главным героем моего повествования простого башмачника.

Я отвечу, что, во-первых, в моем милом Виллер-Котре башмачники встречаются куда чаще, чем бароны, герцоги и принцы, и что с тех пор, как я выбрал местом действия леса в окрестностях родного города, мне приходится, чтобы не выдумывать персонажей, подобных героям «Инков» г-на Мармонтеля или «Абенсераджей» г-на Флориана, сделать героем моего рассказа одного из настоящих жителей этих лесов.

Во-вторых, это не я выбираю героя, это он меня выбирает; хорош он или плох, но он распоряжается мной.

Теперь я постараюсь изобразить башмачника Тибо – простого башмачника – так же верно, как художник писал бы портрет владетельного принца, если бы тот хотел послать его своей невесте.

Тибо двадцать пять – двадцать семь лет, это высокий, сильный, хорошо сложенный человек, но ум его и душа явно омрачены: это постоянное недовольство, порожденное крупинкой зависти, которую Тибо испытывал невольно и, быть может, сам того не ведая, к любому, кому больше повезло в жизни.

Его отец совершил ошибку, серьезную в любое время, но более опасную в ту эпоху абсолютизма, когда никто не мог подняться на более высокую ступень, чем сейчас, когда способный человек может добиться всего, чего пожелает.

Отец дал ему воспитание, не соответствующее его положению в обществе. Тибо ходил в школу городка Виллер-Котре к аббату Фортье и там научился читать, писать, считать, даже знал немного по-латыни, чем очень гордился.

Тибо много читал, чаще всего – книги конца прошлого века. Но он, неискусный химик, не сумел отделить хорошее от дурного, или, вернее, извлек из них все вредное и жадно проглотил, оставив все доброе на дне стакана в виде осадка.

Разумеется, в двадцать лет Тибо меньше всего хотел становиться башмачником.

Одно время он подумывал стать военным.

Но его товарищи, служившие королю и Франции, как начинали службу солдатами, так и выходили в отставку после пяти-шестилетней неволи, не получив даже звания капрала.

Тибо хотел бы стать и моряком.

Но в морской службе карьера была еще более недоступной для простолюдина, чем в армейской.

Через пятнадцать или двадцать лет, заполненных опасностями, штормами и сражениями, он, может быть, дослужится до боцмана – только и всего!

Тибо хотел носить не куртку и парусиновые штаны, а королевский синий мундир, красный жилет и золотые эполеты в виде кошачьей лапки.

Но никогда еще сын башмачника не становился ни капитаном фрегата, ни лейтенантом, ни даже младшим лейтенантом.

Значит, и моряком ему не быть.

Тибо согласился бы стать нотариусом. Некоторое время он думал поступить к метру Нике, королевскому нотариусу, мальчиком на побегушках и подниматься по служебной лестнице, пользуясь силой своих ног и острием своего пера.

Но, сделавшись старшим писарем и получая сто экю в год, где взять тридцать тысяч франков, чтобы купить самую скромную сельскую контору?

Значит, ему не быть нотариусом, как не быть офицером – сухопутным или морским.

Тем временем скончался отец Тибо.

Оставшихся после него денег хватило как раз на похороны.

Его похоронили, и у Тибо оказалось всего три или четыре пистоля.

Тибо хорошо знал свое дело: он был ловким башмачником.

Но ему не хотелось работать сверлом и ножом.

Тогда он, предусмотрительно оставив одному из друзей отцовские инструменты, продал все остальное и, выручив за свое имущество пятьсот сорок ливров, отправился путешествовать.

Тибо странствовал три года. За это время он не разбогател, но узнал многое, чего не знал прежде, и проявил способности, которыми раньше не мог похвастаться.

Он узнал, что в торговых делах между мужчинами принято держать слово, но любовную клятву, данную женщине, можно с легкостью нарушить.

Так обстояло дело с его нравственным развитием.

Что касается развития физического, то здесь все было иначе: он восхитительно плясал жигу, умело действовал палкой, мог обороняться против четверых и лучше любого охотника управлялся с рогатиной.

Все это лишь увеличивало природную гордыню Тибо. Видя себя более красивым, сильным и ловким, чем многие дворяне, он без устали вопрошал Провидение: «Почему я не родился знатным, а этот дворянин не родился простолюдином?»

Но Провидение не отвечало на вопросы Тибо; а поскольку этот последний, танцуя, размахивая палкой и орудуя рогатиной, лишь утомлял, но не подкреплял свое тело, он стал склоняться к тому, чтобы заняться своим ремеслом, говоря себе: каким бы скромным оно ни было, но кормило отца, прокормит и сына.

Тибо забрал свои инструменты и, держа их в руке, явился к управляющему поместьями ею высочества Луи Филиппа Орлеанского с просьбой разрешить ему построить в лесу хижину и заняться ремеслом; управляющий охотно позволил ему это, зная по опыту, что господин герцог Орлеанский, будучи чрезвычайно милосердным, раздавал бедным до двухсот сорока тысяч франков в год, и, в сравнении с такой суммой, тридцать-сорок квадратных футов земли, необходимых честному труженику, чтобы заработать себе на хлеб, – сущий пустяк.

Тибо, который волен был выбирать для своего жилища любой уголок леса, остановился на самом красивом месте – у перекрестка Озере, откуда было четверть льё до Уаньи и три четверти льё до Виллер-Котре.

Башмачник соорудил свою хижину наполовину из старых досок, подаренных соседним торговцем, г-ном Паризи, наполовину из веток, которые управляющий позволил ему нарубить в лесу.

Затем, построив хижину, состоявшую из закрытой комнаты, где он мог бы работать зимой, и навеса, под которым он будет сидеть летом, Тибо стал устраивать себе постель.

Первое время ее заменяла охапка папоротника.

Продав первую сотню сабо папаше Бедо, державшему лавку в Виллер-Котре, Тибо из заработанных денег дал задаток и купил в рассрочку матрац, за который должен был расплатиться в течение трех месяцев.

Деревянную часть постели сделать было нетрудно.

Хороший башмачник, Тибо был и неплохим столяром.

Он сделал остов из дерева, сплел сетку из ивовых прутьев, положил сверху свой тюфяк, и у него получилась постель.

Постепенно появились простыни и одеяла.

Потом пришел черед жаровни, чтобы разжигать огонь, глиняной посуды, чтобы готовить пищу, и фаянсовой, чтобы есть из нее.

К концу года у Тибо был прекрасный дубовый ларь и красивый ореховый шкаф, как и кровать, сделанные им самим.

Вместе с тем и дело шло; Тибо не имел себе равных в изобретательности: он умел вырезать из куска бука пару сабо да еще наделать из обрезков ложек, солонок и чашечек.

С тех пор как Тибо устроил свою мастерскую, то есть после его возвращения из странствий, прошло три года, и все это время его не в чем было упрекнуть, кроме того, о чем мы уже говорили: он чуть сильнее, чем другие, желал имущества ближнего своего.

Но пока это чувство было довольно безобидным, и лишь духовник мог пристыдить башмачника не за преступление, нет, а пока еще лишь за греховные движения его души.

II. СЕНЬОР И БАШМАЧНИК

Как мы уже говорили, олень добрался до опушки Уаньи и стал кружить близ хижины Тибо.

Была уже поздняя осень, но погода стояла теплая, и Тибо работал под навесом.

Вдруг в тридцати шагах от себя башмачник заметил дрожащего оленя: у него подгибались все четыре ноги, и он испуганно косился на Тибо умным глазом.

Давно уже звуки охоты слышались, то приближаясь к Уаньи, то вновь удаляясь, так что в появлении зверя не было ничего удивительного.

Нож замер в руке Тибо, уставившегося на гостя.

– Клянусь днем святого Сабо! – воскликнул он. (Здесь мы должны пояснить: этот день – праздник башмачников.) – Клянусь днем святого Сабо, вот неплохой кусочек, не хуже той серны, которую мы ели во Вьене на праздничном обеде подмастерьев из Дофине! Есть же счастливчики, которым каждый день в рот попадает такое мясо! Я всего один раз в жизни его попробовал, и хотя уже четыре года прошло, а как вспомню – до сих пор слюнки текут. О сеньоры, сеньоры! Они всегда едят свежее мясо и пьют старые вина, а я всю неделю запиваю водой картошку, и только в воскресенье мне иногда удается полакомиться жалким обрезком прогорклого сала, на четверть недозревшей капустой и стаканом кислого пиньоле.

Разумеется, олень убежал, едва Тибо произнес первые слова. Башмачник продолжал развивать свою мысль и дошел до того заключения, которое вы только что прочли, когда его грубо окрикнули:

– Эй ты, бездельник, отвечай!

Это был сеньор Жан. Его собаки остановились в нерешительности, и он хотел убедиться, что они не потеряли след.

– Эй, бездельник, – повторил начальник волчьей охоты, – ты не видел нашего зверя?

Без сомнения, обращение барона не слишком понравилось философствующему башмачнику, потому что, прекрасно понимая, о чем речь, он переспросил:

– Какого зверя?

– Черт возьми! Оленя, которого мы гоним! Он должен был пробежать не дальше чем в пятидесяти шагах отсюда, и ты не мог не увидеть его со своего места. Это семилеток, да? Куда он повернул? Говори же, негодяй, или я велю тебя выпороть!

– Чума тебя забери, волчье отродье! – пробормотал башмачник себе под нос.

Затем он сказал вслух, притворяясь дурачком:

– Ах да, конечно, я его видел.

– Самец, да? С роскошными рогами? Семилеток?

– Да самец, и с роскошными рогами. Я его видел, как вас вижу, монсеньер, а вот есть ли у него мозоли, не могу вам сказать: я не смотрел ему на ноги. Во всяком случае, бежать ему они не мешали, – с глупым видом добавил он.

В другое время барон Жан посмеялся бы над таким простодушием, в которое мог поверить, но сейчас из-за хитростей животного он был одержим лихорадкой святого Губерта.

– Ну, бездельник, довольно шуток! Тебе весело, а мне не слишком.

– Я буду в таком настроении, в каком прикажет быть монсеньер.

– Отвечай же мне!

– Монсеньер еще ни о чем не спросил.

– Олень выглядел усталым?

– Не очень.

– Откуда он выбежал?

– Ниоткуда; он стоял на месте.

– Но он появился с какой-то стороны?

– Да, но я не видел, как он бежал.

– А куда он ушел?

– Я бы сказал вам, но не знаю.

Сеньор де Вез исподлобья взглянул на Тибо.

– Олень давно был здесь, господин негодяй? – спросил он.

– Не так давно, монсеньер.

– Примерно сколько времени прошло с тех пор? Тибо притворился, будто вспоминает.

– Я думаю, это было позавчера, – в конце концов ответил он.

Но, произнося последние слова, Тибо не смог скрыть улыбки.

Эта улыбка не ускользнула от внимания барона Жана. Он пришпорил коня и занес хлыст над головой башмачника.

Но Тибо был начеку. Одним прыжком он отскочил под навес, куда всадник не мог войти, пока не слезет с коня.

Тибо временно был в безопасности.

– Ты лжешь и смеешься надо мной! – закричал барон. – Маркассино, лучший из моих псов, свернул и залаял в двадцати шагах отсюда; раз олень был там, где сейчас Маркассино, значит, он должен был перескочить через изгородь и ты не мог его не заметить.

– Простите, монсеньер, но наш кюре говорит, что непогрешим лишь папа римский, так что господин Маркассино вполне мог ошибиться.

– Маркассино никогда не ошибается, слышишь, тупица, и доказательство этому то, что я вижу место, где олень скреб копытом.

– Все же, монсеньер, уверяю вас, клянусь вам… – продолжал Тибо, с беспокойством глядя на начинавшие хмуриться черные брови барона.

– Замолчи, бездельник, и иди сюда! – крикнул сеньор Жан.

Тибо с минуту поколебался, но, увидев, что выражение лица барона становится все более грозным и неповиновение только сильнее раздражает его, и надеясь, что барон хочет всего лишь потребовать от него какой-то услуги, решился покинуть свое убежище.

Не успел он выйти из-под навеса, как сеньор Жан, пришпорив коня, поскакал прямо на него, и Тибо получил сильный удар по голове рукояткой хлыста.

Башмачник, оглушенный ударом, пошатнулся, потерял равновесие и упал бы лицом вниз, если бы барон Жан, высвободив ногу из стремени, не ударил его в грудь изо всех сил, отчего бедняга не только выпрямился, но покачнулся назад и рухнул навзничь у двери своей хижины.

– Получай, – сказал барон, отвешивая ему удары, – это тебе за твою ложь, а вот это – за твои насмешки!

После этого, нимало не беспокоясь о валявшемся на земле Тибо, сеньор Жан весело протрубил собакам, сбежавшимся на лай Маркассино, и ускакал на своем коне.

Тибо с трудом поднялся и ощупал себя с ног до головы, проверяя, не сломал ли он какой-нибудь части тела.

– Так-так, – сказал он, погладив свои руки, а потом и ноги, – с удовлетворением вижу, что и сверху и снизу все цело. Вот как вы обращаетесь с людьми, господин барон, и это только потому, что женились на незаконной дочери принца! Что ж, господин начальник волчьей охоты, хоть вы и великий охотник, но не вам полакомиться мясом оленя, за которым гонитесь, – это сделает бездельник, тупица и негодяй Тибо. Да, клянусь, я съем его! – воскликнул башмачник, все более укрепляясь в своем смелом решении. – А мужчина, дав клятву, должен непременно выполнить ее!

Не мешкая, Тибо сунул за пояс нож, подхватил рогатину и, определив направление по лаю собак, со всех ног по прямой побежал туда, куда, описывая дугу, двигалась охота.

У Тибо были две возможности: устроить на пути оленя засаду и убить зверя рогатиной или завладеть им, когда собаки загонят его.

Как ни сильно Тибо был занят мыслью о мести барону Жану за его грубость, все же на бегу он не переставал мечтать о пирах, которые он станет задавать сам себе целый месяц, об оленьих лопатках и окороках, в меру замаринованных, зажаренных целиком на вертеле или ломтиками на сковороде.

В конце концов желание мести так соединилось с чревоугодием, что он разом представлял себе и жалкий вид барона, когда тот будет возвращаться в замок с пустыми руками, и себя самого, когда он закроет поплотнее дверь, поставит рядом бутылку вина и останется один на один с окороком; он уже видел красный душистый сок, вытекающий из окорока, в который раз за разом вонзается лезвие ножа. Продолжая бежать со всех ног, Тибо исподтишка посмеивался.

Насколько можно было об этом судить, олень направлялся к мосту, переброшенному через реку Урк между Норуа и Троеном.

В те времена мост, соединявший берега, состоял из двух балок и нескольких досок.

Вода в реке стояла высоко, течение было сильное, и Тибо подумал, что олень не решится перейти реку вброд.

Поэтому башмачник спрятался за камнем рядом с мостом и стал ждать.

Прошло немного времени, и вдруг неожиданно в десяти шагах от него высунулась грациозная голова оленя: насторожив уши, животное пыталось различить в шуме ветра звуки охоты.

Очень взволнованный этим внезапным появлением зверя, Тибо вскочил, покрепче перехватил рогатину и бросился на добычу.

Одним прыжком олень отскочил на середину моста, вторым прыжком – на другой берег, а сделав третий, скрылся с глаз.

Рогатина, пролетев не меньше чем в футе от него, воткнулась в землю в пятнадцати шагах от того места, где была брошена.

Никогда еще Тибо не был так неловок – Тибо, во время своих странствий самый меткий из участников состязаний!

Разозлившись на самого себя, он подобрал свое оружие и стремительно прыгнул на мост вслед за оленем.

Тибо не хуже оленя знал эти места, поэтому он сильно опередил зверя и спрятался за стволом стоявшего недалеко от тропинки бука.

На этот раз олень был так близко, что башмачник спросил себя, не лучше ли будет ударить его рогатиной, чем бросать ее.

Это колебание длилось одну секунду, но, животное, метнувшись быстрее молнии, оказалось в двадцати шагах от охотника; таким образом, вторая попытка Тибо настигнуть оленя удалась не лучше, чем первая.

Лай собак тем временем все приближался, и через несколько минут план Тибо мог стать неосуществимым.

Но надо отдать должное упрямству башмачника: его желание завладеть зверем росло по мере того, как возникали новые препятствия.

– Но он мне нужен! – воскликнул Тибо. – Да! И если есть для бедных людей Бог на небе, я одержу победу над этим бароном, который прибил меня как собаку; тем не менее, я человек, я мужчина и готов доказать это.

Тибо подобрал свою рогатину и побежал дальше.

Но Бог, к которому он взывал, казалось, не услышал его или решил испытать его терпение, потому что третья попытка оказалась не более удачной, чем две предыдущие.

– Разрази меня гром! – кричал Тибо. – Похоже, Господь совершенно оглох. Что ж, тогда пусть дьявол откроет уши и услышит меня! Проклятая тварь, с помощью Бога или черта, но я хочу тебя заполучить и добьюсь своего!

Не успел Тибо до конца произнести свое двойное богохульство, как зверь вернулся, в четвертый раз пробежал мимо и скрылся в кустах.

Это произошло так неожиданно и так мимолетно, что Тибо не успел даже поднять рогатину.

А лай собак раздавался уже близко, и охотник не решился продолжить преследование.

Он огляделся, увидел дуб с густой листвой, бросил рогатину в кусты; обхватив ствол, забрался на дерево и спрятался в кроне.

Он не без оснований предполагал, что в погоне за зверем охота проследует мимо.

Собаки не потеряли след. Никакие уловки оленю не помогут: они не отстанут от него.

Тибо не просидел на ветке и пяти минут, как появились собаки, а за ними барон Жан, который в свои пятьдесят пять лет возглавлял охоту, словно двадцатилетний.

Мы не беремся описать ярость сеньора Жана.

Потерять четыре часа из-за такой твари – и так и не догнать ее!

Никогда с ним такого не случалось.

Барон ругал своих людей, хлестал собак; толстый слой грязи, покрывавший его высокие гетры, принял красноватый оттенок – так он изодрал шпорами бока своего коня.

На мосту через Урк барон испытал недолгое облегчение: стая неслась по следу, сбившись так плотно, что он мог бы всю ее укрыть своим плащом.

Теперь сеньор Жан был так доволен, что не только напевал себе под нос, но отвязал охотничий рог и затрубил во всю мощь своих легких, что проделывал лишь в исключительных случаях.

Но, к несчастью, он радовался недолго.

Внезапно, как раз под тем деревом, на которое забрался Тибо, лай собак, сливавшийся в ласкавшую слух барона музыку, смолк словно по волшебству: вся стая потеряла след.

Маркотт, спешившись по приказу хозяина, попытался снова отыскать его. Другие охотники присоединились к нему.

Никто ничего не нашел.

Однако Ангулевану очень уж хотелось затравить обнаруженного им зверя, и он тоже стал искать.

Все кричали, подбадривая собак, но громовой голос барона перекрывал другие звуки.

– Тысяча чертей! – ревел он. – Маркотт, эти собаки, что, сквозь землю провалились?

– Нет, монсеньер, они здесь, но они потеряли след.

– Как потеряли след?! – заорал барон.

– Откуда мне знать, монсеньер? Я сам ничего не понимаю, но это так.

– Потеряли след? – продолжал барон. – Потеряли след в лесу, где нет ни ручья, в который зверь мог бы войти, ни скалы, на которую он мог бы запрыгнуть? Ты сошел с ума, Маркотт!

– Я, монсеньер?

– Да, ты сумасшедший, а твои собаки сущие клячи!

Маркотт обычно на удивление кротко сносил оскорбления, щедро расточаемые бароном в критические моменты охоты всем подряд. Но обиды, нанесенной его собакам, он снести не мог и, выпрямившись во весь рост, горячо вступился за них: