Текст книги "Паскаль Бруно"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– А этот человек, где он?

– Не знаю. Должно быть, я промахнулся, – ответил князь. – Не успел я перескочить через кровать, как он прыгнул в окно. Вы лежали без сознания, я позабыл о нем и поспешил к вам. Должно быть, я промахнулся, – повторил он, осматривая стены. – Странно, я нигде не вижу следа от пули.

– Скорее пошлите за ним погоню! – воскликнула Джемма. – Ни жалости, ни милосердия к этому человеку, ваша светлость! Он бандит и хотел задушить меня.

Поиски продолжались всю ночь, осмотрели виллу, прилегающие к ней сады, побережье – все было тщетно: Паскаль Бруно бесследно исчез.

Наутро были обнаружены пятна крови, они вели от окна спальни и терялись на берегу моря.

III

Рано утром рыбачьи лодки вышли, как обычно, из порта и рассеялись по морю; одна из них с мужчиной и мальчиком лет двенадцати – четырнадцати на борту легла, однако, в дрейф неподалеку от Палермо, и, так как этот маневр в месте, не особенно подходящем для рыбной ловли, мог показаться подозрительным, мальчик занялся починкой сети. Что касается мужчины, то он лежал в лодке, опершись головой о борт, и, по-видимому, был погружен в глубокое раздумье; время от времени он машинально опускал правую руку в море и, зачерпнув горсть воды, поливал ею свое левое плечо, стянутое окровавленной повязкой. После чего его губы сводила такая странная гримаса, что трудно было понять, смеется он или скрежещет зубами. Человек этот был Паскаль Бруно, а мальчик – тот самый страж, который дважды крикнул под окном спальни, чтобы предупредить его об опасности. Достаточно было беглого взгляда, чтобы признать в мальчике сына более жаркой страны, нежели та, где развертываются описываемые нами события. В самом деле, он родился на берегах Африки и чисто случайно оказался на пути Паскаля Бруно. Вот как это произошло.

Узнав около года назад, что князь де Монкада-Патерно, богатейший сицилийский вельможа, возвращается на небольшом судне из Пантеллерии в Катану со свитой из двенадцати человек, алжирские корсары устроили засаду за островом Порри, в каких-нибудь двух милях от Сицилии. Корабль князя, как и предполагали пираты, свернул в пролив, отделяющий остров от побережья; заметив его, они вышли на трех лодках из бухточки, в которой прятались, и налегли на весла, чтобы перерезать путь князю. Тот сразу дал команду направить судно к берегу и посадить его на мель возле Фугалло. Так как в этом месте глубина едва достигала трех футов, князь и его свита прыгнули в воду, держа оружие над головой, – они надеялись добраться до деревни, видневшейся в полумиле от берега, так и не пустив его в ход. Но как только они покинули корабль, другие корсары, которые в ожидании этого маневра успели зайти в устье Буфайдоне, выскочили из камышовых зарослей, среди которых течет эта река, и отрезали князю путь к отступлению. Завязалась схватка; но пока телохранители князя отражали натиск первого отряда корсаров, подоспел второй их отряд; видя, что сопротивляться бесполезно, князь сдался, попросив, чтобы ему и его людям была сохранена жизнь, и дав обещание заплатить за себя и за них богатый выкуп. Как только пленники сложили оружие, показалась толпа крестьян, вооруженных ружьями и косами. Корсары, победившие князя и, следовательно, достигшие своей цели, не стали ждать новоприбывших – они уплыли столь поспешно, что оставили на поле боя трех своих людей, посчитав их убитыми или смертельно раненными.

Среди прибежавших крестьян был и Паскаль Бруно: по прихоти своей кочевой жизни он появлялся то тут, то там, а беспокойный характер заставлял его ввязываться в любое рискованное предприятие. Крестьяне обнаружили на песчаном берегу, где происходило сражение двух слуг князя де Патерно – один был убит, другой легко ранен в ногу – и трех корсаров, плававших в собственной крови, но еще живых. Двух ружейных выстрелов было достаточно, чтобы тут же расправиться с двоими врагами, и дуло пистолета уже было нацелено на третьего, угрожая послать и его вслед за товарищами, когда Бруно заметил, что третий корсар всего-навсего ребенок; он отвел от него оружие и заявил, что берет мальчика под свое покровительство. Послышался ропот недовольствия против этой неуместной жалости, но Бруно никогда не отступал от своего слова; он зарядил карабин и заявил, что застрелит первого, кто подойдет к раненому. Бруно был известен как человек, способный осуществить свою угрозу, крестьяне отступились, позволив ему поднять мальчика и уйти вместе с ним. Бруно тотчас же направился к морю, сел в лодку, на борту которой совершал обычно свои походы и которой управлял так умело, что она повиновалась ему не хуже, чем лошадь повинуется всаднику, поднял паруса и взял курс на мыс Алига-Гранде.

Как только лодку подхватил ветер и она перестала нуждаться в кормчем, Бруно занялся раненым, по-прежнему лежавшим без чувств. Он распахнул белый бурнус, в который был завернут мальчик, расстегнул пояс с висящим на нем ятаганом и увидел при последних отблесках заходящего солнца, что пуля прошла между правым бедром и ребрами и вышла возле позвоночника: рана была опасна, но не смертельна.

Вечерний ветер и освежающее действие морской воды, которой Бруно промыл рану, привели в чувство мальчика; не открывая глаз, он произнес несколько слов на непонятном языке; Бруно, знавший по опыту, что огнестрельная рана вызывает сильную жажду, догадался, о чем просит мальчик, и поднес к его губам полную флягу воды; раненый жадно приник к ней, затем снова что-то пробормотал и снова впал в забытье. Паскаль уложил его как можно бережнее на дно лодки и, оставив рану открытой, каждые пять минут смачивал ее морской водой, действие которой моряки почитают целебным для любых ран.

В пору вечерней молитвы наши мореплаватели подошли к устью Рагузы, ибо ветер был попутный. Паскаль без труда направил лодку вверх по течению реки и три часа спустя, оставив справа от себя Модику, прошел под мостом на дороге между Ното и Каярамонти. Он сделал еще полмили, но, видя, что плыть становится все труднее, вытащил лодку на берег, скрыл ее в зарослях олеандров и папируса и, взяв мальчика на руки, продолжал путь пешком. Вскоре перед ним открылось узкое ущелье, и, пройдя еще немного, он очутился между двумя отвесными склонами с пробитыми в них отверстиями пещер – то были остатки древнего поселения троглодитов, первых жителей Сицилии, которых греческие колонисты некогда приобщили к цивилизации. Бруно вошел в одну из этих пещер и поднялся по лестнице на ее второй ярус, куда свет и воздух проникали через большую квадратную дыру; в углу помещения было устроено ложе из тростника; он расстелил на нем бурнус мальчика и положил его самого на этот бурнус; затем вышел, чтобы раздобыть огня, вернулся с горящей еловой веткой в руках, прикрепил ее к стене и, усевшись на камень возле раненого, стал ждать, когда тот очнется.

Бруно не впервые пришел в это убежище: во время своих бесцельных скитаний по Сицилии, которые помогали ему позабыть о своем одиночестве, успокоиться и прогнать дурные мысли, он заходил в эту долину и жил в этой комнате, выдолбленной в скале три тысячи лет тому назад; здесь он предавался тем смутным и бессвязным мечтам, которые обуревают людей необразованных, но наделенных пылким воображением. Он знал, что пещеры были вырыты в давние времена ныне исчезнувшим племенем, и, свято чтя народные предания, полагал, как и все местные жители, что эти люди были волшебниками, – убеждение, которое нисколько не пугало его, а, напротив, неудержимо влекло в эти места. Он слышал в юности немало сказок о волшебных ружьях, о неуязвимых людях, о путниках-невидимках, и в его бесстрашной душе, жаждавшей чудес, жило лишь одно желание: встретить колдуна, волшебника или черта, который в обмен на договор, скрепленный кровью, дал бы ему сверхъестественную власть над людьми. Но напрасно вызывал он тени древних обитателей долины Модика: их призраки так и не явились ему, и Паскаль Бруно остался, к своему великому огорчению, таким же человеком, как и все прочие люди; и все же он выделялся среди горцев, ибо мало кто из них мог потягаться с ним силой и ловкостью.

Бруно промечтал около часа у изголовья раненого мальчика, когда тот наконец вышел из забытья; он открыл глаза, недоуменно огляделся и остановил взгляд на своем спасителе, еще не зная, кто перед ним – друг или враг. При этом у него, видимо, мелькнула смутная мысль о самозащите, ибо он поднес руку к поясу в поисках своего верного ятагана, но, не найдя его, тяжело вздохнул.

– Тебе больно? – спросил Бруно, прибегнув к франкскому языку, который понятен решительно всем на берегах Средиземного моря, от Марселя до Александрии, от Константинополя до Алжира, и с помощью которого можно объездить весь Старый Свет.

– Кто ты? – спросил мальчик.

– Друг.

– Разве я не твой пленник?

– Нет.

– Как же я попал сюда?

Паскаль все рассказал ему; мальчик внимательно выслушал рассказ, а когда тот подошел к концу, посмотрел прямо в глаза Бруно и спросил с чувством глубокой благодарности:

– Хочешь быть моим отцом, ты, который спас мне жизнь?

– Хочу.

– Отец, – проговорил раненый, – твоего сына зовут Али. А тебя как звать?

– Паскаль Бруно.

– Да благославит тебя аллах! – сказал мальчик.

– Не надо ли тебе чего-нибудь?

– Воды, пить хочется.

Паскаль взял глиняную кружку, спрятанную в углублении скалы, и спустился к ручью, протекавшему неподалеку от пещеры. Вернувшись, он бросил взгляд на ятаган мальчика и заметил, что раненый даже не попытался достать его. Али с жадностью схватил кружку и разом опорожнил ее.

– Да ниспошлет тебе аллах столько счастливых лет, сколько капель в этом сосуде, – сказал Али, возвращая кружку.

– Ты славный мальчик, – прошептал Бруно, – скорее поправляйся, а когда поправишься, вернешься к себе в Африку.

Мальчик поправился и остался в Сицилии: он так полюбил Бруно, что не захотел с ним расстаться. С тех пор они были неразлучны. Али ходил с Бруно на охоту в горы, помогал ему управлять лодкой на море и готов был отдать жизнь по знаку того, кого он звал своим отцом.

Это Али сопровождал Бруно на виллу князя де Карини, это он ждал его под окнами Джеммы и дважды подал сигнал о грозящей опасности – первый раз, когда князь позвонил у калитки, и второй, когда тот вошел в замок. Мальчик уже хотел было подняться в комнату Джеммы, чтобы помочь отцу, но тут Бруно выпрыгнул из окна. Али побежал за ним. Они добрались до берега, сели в ожидавшую их лодку, и, так как ночью нельзя было выйти в море, не возбудив подозрения, они смешались с рыбачьими лодками, ожидавшими рассвета в порту.

Этой ночью Али так же заботливо ухаживал за Паскалем, как и тот ухаживал за ним когда-то, ибо князь де Карини не промахнулся; пуля, которую он напрасно искал в обивке стен, застряла в плече Бруно, и Али пришлось сделать лишь небольшой надрез своим ятаганом, чтобы вынуть ее со стороны, противоположной той, в какую она вошла. Все это произошло почти без участия Бруно, он словно и не думал о своей ране и только время от времени смачивал ее, как мы уже говорили, морской водой, пока мальчик чинил для отвода глаз свои сети.

– Отец, – вдруг прошептал Али, прерывая свое занятие, – взгляни-ка на берег!

– Что там такое?

– Толпа народа.

– Где?

– На дороге в церковь.

В самом деле, многочисленное общество шло по извилистой дороге, которая ведет на вершину святой горы. Бруно разглядел свадебное шествие, направляющееся в церковь святой Розалии.

– Правь к берегу и греби что есть мочи! – воскликнул он, вскочив на ноги.

Мальчик повиновался, схватил весла, и маленькая лодка полетела, словно на крыльях, по морским волнам. Чем ближе подходили они к берегу, тем свирепее становилось лицо Паскаля; наконец, когда оставалось проплыть каких-нибудь полмили, он воскликнул в неописуемом отчаянии:

– Это Тереза! Они поторопились со свадьбой, не захотели ждать воскресенья, боятся, как бы я не похитил ее!.. Бог мне свидетель, я сделал все, что мог! Хотел, чтобы все хорошо кончилось… Они этого не пожелали. Горе им!

После этих слов Бруно с помощью Али поднял парус, и лодка, обогнув гору Пеллегрино, скрылась два часа спустя за мысом Галло.

IV

Паскаль не ошибся. Графиня так опасалась какого-нибудь безумства с его стороны, что велела приблизить на три дня бракосочетание Терезы и утаила от девушки свою встречу с ее любовником, а будущие супруги из чувства глубокого благоговения выбрали для этого обряда церковь святой Розалии, покровительницы Палермо.

То, что Палермо отдал себя под покровительство молодой и красивой святой, является одной из своеобразных черт этого города, где все дышит любовью. Подобно тому как Неаполь чтит святого Януария, Палермо чтит святую Розалию, видя в ней всемогущую носительницу небесной благодати; но у этой святой имеется и немалое преимущество перед святым Януарием, ибо она француженка королевской крови и прямой потомок Карла Великого*, как об этом свидетельствует ее генеалогическое древо, изображенное над внешним порталом церкви; древо это произрастает из груди победителя Видукинда и делится на несколько побегов, которые соединяются у его вершины, символизируя рождение Синебалдо, отца святой Розалии. Но ни знатность, ни богатство, ни красота не тешили юную принцессу. Влекомая созерцательной жизнью, она покинула в возрасте восемнадцати лет двор короля Рожера и сразу исчезла, словно в воду канула: нашли ее только после смерти, неувядаемо прекрасную, будто спящую, в той самой пещере, где она жила, и в том положении, в котором она навеки почила безгрешным, целомудренным сном божьих избранников.

>>

* Нет нужды напоминать читателям, что мы пишем не трактат по истории Сицилии, а вспоминаем древнее предание. Нам прекрасно известно, что Карл Великий был тевтонец, а не француз. (Прим. автора.)

Пещера эта находится на склоне бывшей горы Эвита, известной в эпоху Пунических войн своей неприступностью, которой умело пользовались карфагеняне; однако в наши дни овеянная воинской доблестью гора получила новое имя. Ее бесплодная вершина была освящена церковью и стала называться Паллегрино, что имеет двойное значение – гора Благодати или гора Паломника. В 1624 году в Палермо разразилась эпидемия чумы; жители обратились за помощью к святой Розалии. Ее чудотворное тело было вынуто из пещеры и с большой торжественностью перенесено в палермский собор; и едва святые останки коснулись порога этого полухристианского, полуарабского храма, как по заступничеству святой, Иисус Христос избавил город не только от чумы, но также от войны и голода, если верить барельефу, высеченному Вилла-Реале, учеником Кановы. Благодарные жители Палермо превратили пещеру святой Розалии в церковь и провели к ней превосходную дорогу, хотя мы и считаем теперь, что постройка этой дороги восходит к временам, когда римляне перебрасывали между горами мосты и акведуки, бывшие как бы гранитной подписью метрополии. Наконец, тело святой Розалии было заменено в том самом месте, где его нашли, мраморной статуей в венке из роз, которой скульптор придал позу, в какой почила святая. Это произведение искусства было, кроме того, богато украшено самим королем. Карл III Бурбонский пожертвовал покровительнице Палермо платье из золотой ткани стоимостью в пять тысяч франков, алмазное ожерелье и великолепные кольца и, пожелав присовокупить к этим светским дарам поистине рыцарские почести, пожаловал ей большой мальтийский крест на золотой цепочке и орден Марии-Терезии – звезду, окруженную лавровыми венками с девизом Fortitudini*.

>>

* Храбрость (лат.).

Что до пещеры святой Розалии, она представляет собой углубление, образовавшееся в основной породе и в покрывающих ее пластах известняка. Со сводов ее свисают блестящие сталактиты. Слева от входа находится алтарь, у подножия которого установлена лежащая статуя святой, видимая сквозь золотую решетку, а за алтарем бьет родник, утолявший некогда жажду отшельницы. К этой созданной самой природой церкви ведет портик футов трех-четырех длиною со стенами, увитыми гирляндами плюща: из него солнечные лучи проникают в пещеру и в ясные дни как бы разделяют светлой завесой священника и молящихся.

В этой церкви и были обвенчаны Тереза и Гаэтано.

По окончании службы свадебное шествие спустилось в Палермо, где гостей ждали экипажи, чтобы отвезти их в деревню Карини, ленное владение князя Родольфо. По распоряжению графини там ожидало приглашенных великолепное пиршество, на которое были званы все окрестные жители; гости собрались даже из деревень, лежащих на расстоянии двух-трех миль от Карини, – из Монреаля, Капачи и Фавоты; среди молодых крестьянок, приложивших немало стараний, чтобы принарядиться, выделялись девушки из Пьяна де Гречи, свято сберегшие свой мораитский костюм, хотя предки, завещавшие им этот костюм, который они, в свою очередь, получили от прадедов, и покинули тысячу двести лет назад родной край ради новой родины.

Столы были накрыты под сенью каменных дубов и зонтичных сосен на эспланаде, благоухавшей апельсиновыми и лимонными деревьями и окруженной изгородью из гранатников и индийских смоковниц, которыми провидение одарило Сицилию, чтобы утолять, словно манной небесной, голод и жажду бедняков. К этой эспланаде вела дорога, обсаженная алоэ, чьи огромные цветы кажутся издали пиками арабских всадников, а стебли содержат волокна, более прочные и блестящие, нежели волокна льна и конопли; с юга вид был ограничен дворцом и возвышающейся над ним горной цепью, той самой, что делит остров на три части, зато на западе, севере и востоке взору трижды являлось волшебное море Сицилии, которое можно принять за три различных моря благодаря своеобразной окраске каждого из них; в самом деле, из-за игры света, вызванной лучами заходящего солнца, море за Палермо казалось небесно-голубым, возле острова Женщин – серебряным, тогда как о скалы Сен-Вито разбивались волны из жидкого золота.

Во время десерта, когда веселье было в полном разгаре, двери дворца отворились, и Джемма под руку с князем, предшествуемая двумя лакеями с факелами в руках и сопровождаемая толпою слуг, спустились по мраморной лестнице на эспланаду. Крестьяне хотели было встать, но князь поднял руку, прося их не беспокоиться. Они с Джеммой обошли все застолье и остановились за спиной молодоженов. Слуга принес золотой бокал, Наэтано налил в него сиракузского вина, тот же слуга подал бокал Джемме, Джемма пожелала счастья новобрачным, пригубила вино и передала бокал князю, который, осушив его, высыпал в пустой бокал целый кошелек унций* и велел вручить его Терезе – это был его свадебный подарок; в ту же минуту раздались крики: «Да здравствует князь де Карини! Да здравствует графиня де Кастель-Нуово!»; словно по мановению волшебной палочки, по всей эспланаде зажглись огни, и знатные посетители удалились, промелькнув как сказочное видение и оставив после себя много света и радости.

>>

* Монета стоимостью в три дуката. (Прим. автора.)

Едва они успели вернуться со своей свитой в замок, как раздались звуки музыки; молодежь встала из-за стола и поспешила на площадку, приготовленную для танцев. Согласно обычаю, Гаэтано должен был открыть бал со своей молодой женой, он уже собрался подойти к ней, когда на дороге, обсаженной алоэ, появился новый гость – это был Паскаль Бруно в том калабрийском костюме, который мы подробно описали выше; только из-за пояса у него торчали пистолеты и кинжал, а куртка, накинутая на правое плечо, как гусарский ментик, позволяла видеть окровавленный рукав рубашки. Тереза первая заметила Паскаля, она вскрикнула и, в ужасе устремив на него взор, застыла на месте бледная, трепещущая, словно увидела привидение. Все взглянули на новоприбывшего, и толпа приглашенных замерла, неподвижная, безгласная, чувствуя, что надвигается нечто страшное. Паскаль Бруно подошел прямо к Терезе и, скрестив руки, пристально взглянул на нее.

– Это вы, Паскаль? – прошептала Тереза.

– Да, я, – хрипло ответил Бруно. – Я узнал в Баузо, где напрасно ждал вас, что вы собираетесь выйти замуж в Карини. Надеюсь, я прибыл вовремя, чтобы сплясать с вами первую тарантеллу.

– Это право принадлежит мужу, – прервал его Гаэтано, подходя к Паскалю.

– Нет, любовнику, – возразил он.

– Тереза – моя жена! – воскликнул Гаэтано, протягивая к ней руку.

– Тереза – моя любовница, – сказал Паскаль, властно сжимая ее пальцы.

– На помощь! – крикнула Тереза.

Гаэтано схватил Паскаля за ворот рубашки, но тут же с криком рухнул на землю: кинжал Паскаля вошел в его грудь по самую рукоятку. Мужчины бросились было к убийце, чтобы его схватить, но тот хладнокровно вытащил из-за пояса пистолет и зарядил его; потом тем же пистолетам сделал знак музыкантам, приглашая их начать тарантеллу. Они машинально повиновались, никто из гостей не вмешался.

– Ну же, Тереза! – сказал Бруно.

В Терезе не было уже ничего человеческого; она походила на автомат, приводимый в движение страхом. Она повиновалась, и этот жуткий танец возле мертвеца длился до последнего такта тарантеллы. Наконец музыканты умолкли, и Тереза свалилась без чувств на тело Гаэтано, словно звуки оркестра только и поддерживали ее до сих пор.

– Благодарю, Тереза, – сказал Паскаль, холодно взглянув на нее. – Вот и все, больше мне от тебя ничего не нужно. А теперь, если кто-нибудь из присутствующих желает узнать мое имя, чтобы встретиться со мной в другом месте, зовут меня Паскаль Бруно.

– Сын. Антонио Бруно, голова которого находится в железной клетке во дворце Баузо? – спросил чей-то голос.

– Он самый, – ответил Паскаль. – Но если вы желаете еще раз взглянуть на эту голову, поторопитесь. Клянусь богом, ей не долго там оставаться!

С этими словами Паскаль исчез в темноте, и никто не решился последовать за ним: то ли от страха, то ли из жалости гости занялись Гаэтано и Терезой.

Первый был мертв, вторая сошла с ума.

Неделю спустя, в воскресенье, был праздник в Баузо: вся деревня веселилась, в кабачках вино текло рекой, на перекрестках горели потешные огни, улицы были украшены флагами и кишели народом; особенно оживленно было на дороге к замку, ибо люди собрались там, чтобы посмотреть на состязание деревенских стрелков. Эта забава весьма поощрялась королем Фердинандом IV во время его вынужденного пребывания в Сицилии, и многие из тех парней, что упражнялись теперь в меткости, еще недавно могли проявить свое искусство, стреляя вслед за кардиналом Руффо по неаполитанским патриотам и по французским республиканцам; но теперь мишенью служила обычная игральная карта, а призом – серебряный стаканчик. Мишень поместили как раз под железной клеткой с головой Антонио Бруно; до этой клетки можно было добраться лишь по внутренней лестнице замка, проходившей возле того окна, за которым клетка была вмазана в стену. Условия соревнования были весьма просты; желающему принять в них участие следовало внести в общий фонд – он предназначался для оплаты серебряного стаканчика – скромную сумму в два карлина за каждый предполагаемый выстрел и получить взамен порядковый номер, определяющий его место в состязании; неумелые стрелки оплачивали десять, двенадцать и даже четырнадцать выстрелов, те же, кто был уверен в себе, – пять или шесть. Среди множества протянутых рук чья-то сильная рука подала два карлина, и смутный гул голосов покрыл громкий голос, потребовавший одну пулю. Все посмотрели в сторону говорившего, удивленные скудостью взноса или самомнением стрелка. Человек, оплативший один-единственный выстрел, был Паскаль Бруно.

За последние четыре года Паскаль ни разу не появлялся в деревне, и хотя все узнали его, никто с ним не заговорил. Поскольку же он слыл искуснейшим стрелком в округе, люди поняли, почему он взял всего одну полю; на ней стоял одиннадцатый номер. Состязание в стрельбе началось.

Выстрелы вызывали либо смех, либо крики одобрения, но по мере того, как запас пуль истощался, шум стал понемногу затихать. Паскаль стоял грустный и задумчивый, опершись на свой английский карабин, и, казалось, был безучастен и к восторгам, и к зубоскальству односельчан; наконец пришла его очередь; услышав свое имя, он вздрогнул и поднял голову, словно не ждал, что его вызовут, но тут же опомнился и занял место у натянутой веревки, заменявшей барьер. Зрители с тревогой следили за ним: никто еще не вызвал такого интереса и не был встречен такой напряженной тишиной.

По-видимому Паскаль и сам сознавал всю важность выстрела, который ему предстояло сделать, ибо он выпрямился, выставил вперед левую ногу и, перенеся всю тяжесть тела на правую, приложил карабин к плечу, затем, взяв низ стены за исходную линию прицела, медленно поднял ствол ружья; каково же было удивление зрителей, не спускавших глаз с Паскаля, когда они увидели, что он миновал мишень и, выйдя за ее пределы, целится в железную клетку; тут и стрелок и карабин на мгновение застыли, словно были изваяны из камня; наконец раздался выстрел, и череп, выбитый из железной клетки, упал к подножию стены. Дрожь пробежала по толпе, которая встретила в полном молчании это чудо меткости.

Паскаль поднял череп своего отца и, не проронив ни слова, ни разу не обернувшись, зашагал по тропинке в горы.