Текст книги "Маскарад"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Александр Дюма
Маскарад

Я приказал никого не пускать ко мне; один из моих друзей все же сумел преодолеть этот запрет.

Слуга неожиданно доложил о г-не Антони Р… Я заметил за ливреей Жозефа рукав черного редингота; вполне возможно, что со своей стороны владелец редингота увидел полу моего халата – прятаться было бесполезно.

– Прекрасно, проси! – сказал я громко.

«Чтоб тебе пусто было!» – сказал я про себя.

Только любимая женщина может безнаказанно помешать вам, когда вы работаете, ибо она незримо присутствует во всем, что вы делаете.

Итак, я встал к нему навстречу, и на моем лице отразилось подавленное недовольство писателя, уединение которого было нарушено в ту минуту, когда он особенно этого опасался; но, увидев, как бледен и расстроен мой друг, я спросил:

– Что с вами? Что случилось?

– Ох, дайте мне перевести дух, – проговорил он, – и я все вам расскажу. Впрочем, по всей вероятности, это был сон или я попросту сошел с ума.

Он бросился в кресло и закрыл лицо руками.

Я с удивлением взирал на гостя: волосы его намокли под дождем, ботинки, низ панталон, колени были покрыты грязью. Я подошел к нему и увидел у подъезда его кабриолет и слугу. Я терялся в догадках.

Заметив мое удивление, он пояснил:

– Я был на кладбище Пер-Лашез.

– Как? В десять часов утра?

– Я приехал туда в семь… Проклятый маскарад!

Я в толк не мог взять, что было общего между маскарадом и кладбищем. Я решил повременить и, повернувшись спиной к камину, принялся скручивать сигарету с хладнокровием и невозмутимостью, свойственными разве что испанцам.

Когда сигарета достигла требуемого совершенства, я протянул ее Антони; обычно он был весьма чувствителен к такого рода вниманию.

Он поблагодарил меня кивком головы и отвел мою руку.

Я нагнулся, чтобы закурить самому, но Антони остановил меня.

– Прошу вас, Александр, – сказал он, – выслушайте меня.

– Вы уже добрых четверть часа здесь и еще ничего мне не рассказали.

– О, эта такая странная история!

Я выпрямился, положил сигарету на камин и скрестил руки, как человек, примирившийся с неизбежностью: мне и самому стало казаться, что он не в своем уме.

– Помните тот бал в Опере, на котором мы с вами встретились? – спросил он, немного помолчав.

– Последний бал, на котором было не больше двухсот человек?

– Вот именно. Я распрощался с вами, чтобы ехать на маскарад в Варьете. Мне говорили о нем как о достопримечательности, достойной нашего примечательного времени. Вы отговаривали меня, советовали не ездить – нелегкая путала меня. О, почему вы, бытописатель, не видели этого зрелища? Почему не было там ни Гофмана, ни Калло, дабы изобразить фантастическую и гротескную картину, которая развернулась перед моими глазами? Я ушел из пустой и унылой Оперы и очутился в переполненном и оживленном Варьете; зала, коридоры, ложи, партер – все кишело народом. Я обошел залу: двадцать масок окликнули меня по имени и сказали, как их зовут. Здесь присутствовали крупнейшие аристократы и финансисты в гнусных маскарадных костюмах Пьеро, возниц, паяцев, базарных торговок. Все это были люди молодые, благородные, отважные, достойные уважения; позабыв о своем громком имени, об искусстве или политике, они пытались возродить бал-маскарад эпохи Регентства, и это среди нашей строгой и суровой жизни! Мне говорили об этом, но я не верил рассказам!.. Я поднялся на несколько ступенек и, прислонившись к колонне, наполовину скрытый ею, устремил взгляд на человеческий поток у своих ног. Эти домино всевозможных расцветок, эти пестрые наряды, эти вычурные костюмы являли собой зрелище, в котором не было ничего человеческого. Но вот заиграл оркестр. О, что тут началось!.. Странные существа задвигались под его звуки, долетавшие до меня вместе с криками, хохотом, гиканьем; маски схватили друг друга за руки, за плечи, за шею; образовался огромный движущийся круг; мужчины и женщины шумно топали ногами, поднимая облака пыли, и в белесом свете люстр были видны ее мельчайшие атомы; скорость вращения все увеличивалась, люди принимали странные позы, делали непристойные движения, дико орали; они вращались все быстрее и быстрее, откинувшись назад, как пьяные мужчины, воя, как погибшие женщины, и в этих воплях звучала не радость, а исступление, не ликование, а ярость, точно это был хоровод душ, проклятых Богом, которые осуждены мучиться в аду за свои прегрешения. Все это происходило передо мной, у моих ног. Я ощущал ветер, поднимаемый стремительным бегом масок; каждый мой знакомец, проносясь мимо, кричал мне какую-нибудь непристойность, от которой лицо мое заливала краска. Весь этот шум, гам, вся эта неразбериха были не только в зале, но и у меня в голове. Вскоре я уже перестал понимать, сон это или явь; я вопрошал себя, кто из нас безумен – они или я; меня обуревало нелепое желание броситься в этот пандемониум, по примеру Фауста, оказавшегося на шабаше ведьм, и я чувствовал, что сразу уподоблюсь этим людям, буду испускать такие же дикие крики, делать такие же непристойные жесты, телодвижения и хохотать, как они. О, отсюда до подлинного, безумия был всего один шаг. Меня обуял ужас, я выскочил из залы, преследуемый до самой парадной двери воплями, походившими на любовный рык, вылетающий из логова диких зверей.

Я на минуту задержался под навесом, чтобы прийти в себя: я не решался спуститься на улицу – так велико было охватившее меня смятение; по всей вероятности, я сбился бы с пути или попал под колеса какого-нибудь экипажа. Я походил на пьяного, затуманенный разум которого настолько прояснился, что уже он отдает себе отчет в своем состоянии и, чувствуя возрождение воли, все еще стоит неподвижно, без сил, облокотясь на фонарный столб или на дерево какой-нибудь аллеи, и смотрит перед собой неподвижным, тусклым взглядом.

В этот миг у подъезда остановилась карета, и из нее вышла, или скорее выскочила, какая-то женщина. Она взбежала на крыльцо, озираясь как потерянная; на ней было черное домино, лицо закрывала бархатная маска. Она хотела было войти.

«Ваш билет?» – потребовал контролер.

«Билет? – переспросила она. – У меня нет билета».

«Так купите его в кассе».

Женщина в домино отошла от двери и стала судорожно рыться в своих карманах.

«У меня нет с собой денег! А, вот кольцо!.. – воскликнула она и попросила: – Дайте мне входной билет в обмен на это кольцо».

«Не могу, – ответила кассирша, – таких сделок мы не делаем».

И она оттолкнула бриллиантовое кольцо, которое упало на пол и покатилось в мою сторону.

Домино застыло на месте, позабыв о кольце, целиком уйдя в свои мысли.

Я поднял кольцо и вручил его незнакомке.

В разрезе маски я увидел ее глаза: они пристально смотрели на меня; несколько мгновений она пребывала в нерешительности, затем порывисто схватила меня за руку.

«Вы должны помочь мне войти! – проговорила она. – Сделайте это, хотя бы из жалости».

«Но я как раз собирался уйти, сударыня», – возразил я.

«В таком случае дайте мне шесть франков за это кольцо. Вы окажете мне огромную услугу, и я всю жизнь буду благословлять вас».

Я надел ей на палец кольцо, подошел к кассе и взял два билета. Мы вместе вошли в Варьете.

В коридоре я почувствовал, что моя спутница еле держится на ногах. И вдруг она уцепилась за меня обеими руками.

«Вам дурно?» – спросил я.

«Нет, нет, пустяки, – ответила она. – Просто голова закружилась».

И она увлекла меня за собой.

Я снова очутился, теперь уже с дамой, в этом сумасшедшем доме.

Мы трижды обошли залу, с трудом пробираясь сквозь толпу пляшущих масок; моя дама вздрагивала при каждой долетавшей до нее непристойности, а я краснел от того, что меня видят под руку с женщиной, которая не боится выслушивать такие слова; затем мы вернулись ко входу в залу. Незнакомка рухнула в кресло. Я остался стоять рядом, положив руку на его спинку.

«Это зрелище должно вам казаться весьма странным, – сказала она, – но не больше, чем мне, клянусь вам! Я и представления не имела ни о чем подобном (она смотрела на маскарад), ничего похожего я и не видела даже во сне. Но поймите, мне написали, что он явится сюда с женщиной. Что же это за женщина, если она бывает в таком месте?»

Я развел руками, она поняла мое недоумение.

«Вы хотите сказать, что я тоже пришла сюда? Но я – другое дело; я ищу его, я его жена. А всех этих людей влечет сюда безрассудство и разврат. Меня же, меня толкнула на этот шаг неистовая ревность! Я отправилась бы за ним куда угодно – на кладбище ночью, на Гревскую площадь в день казни. И, однако, клянусь вам, в девушках я ни разу не вышла из дому без матери, а после замужества ни разу не была на улице без сопровождения лакея; и вот теперь я здесь, как и все эти женщины, которые прекрасно знают дорогу в этот вертеп. Я здесь под руку с незнакомым мне человеком и краснею под своей маской при мысли о том, что он должен думать обо мне! Представляю себе ваше удивление. Но скажите сударь, вы когда-нибудь ревновали?»

«Да, ревновал, и безумно», – ответил я.

«Значит, вы не осудите меня, вы все поймете. Вам знаком голос, который приказывает вам: „Ступай!“ – словно это голос самого безумия. Вы ощущали как чья-то рука толкает вас на позор, на преступление, словно в дело вмешался злой рок. Вы знаете, что в такую минуту человек способен на все лишь бы ему удалось отомстить».

Я собирался ответить ей, но тут она вскочила с места, устремив свой взгляд на два домино, которые шли мимо нас.

«Молчите», – приказала она и потащила меня вслед за ними.

Я был вовлечен в интригу, в которой ровно ничего не понимал; я чувствовал, как меня оплетают ее нити, и не мог их распутать; но эта несчастная женщина казалась такой взволнованной, смятенной, что она заинтересовала меня. Я последовал за ней, как дитя, – так неодолимо действует подлинная страсть, – и мы поспешили вслед за обеими масками, под которыми явно скрывались мужчина и женщина. Они разговаривали между собой, но так тихо, что звук их голосов едва долетал до нас.

«Это он, – прошептала моя спутница, – я узнаю его голос! Да, да, и фигура его…»

Мужчина в домино рассмеялся.

«Это его смех, – сказала она. – Это он, сударь это он! Письмо не солгало. О Боже мой, Боже мой!»

Между тем обе маски шли, не останавливаясь, и мы по-прежнему сопровождали их; они вышли из залы, мы тоже вышли из нее немного погодя; они вступили на лестницу, которая вела в отдельные кабинеты, и мы поднялись вслед за ними; они остановились только у кабинетов под самой крышей: мы казались двумя их тенями. Отворилась зарешеченная дверь небольшого кабинета; они вошли, и дверь тут же захлопнулась.

Бедная женщина, которую я держал под руку, пугала меня своим волнением; я не мог видеть ее лица, но мы стояли так близко друг от друга, что я ощущал биение ее сердца, трепет тела, дрожь пальцев. Было что-то странное в том, как передавалась мне невообразимая мука, которую я лицезрел перед собой, ведь я не знал этой страждущей женщины, не вполне понимал, в чем тут дело. Однако ни за что на свете я не покинул бы ее в такую минуту.

Увидев, что обе маски вошли в кабинет, дверь которого тут же захлопнулась за ними, она оцепенела, словно громом пораженная, потом подбежала к двери и попыталась услышать, что происходит за ней. Малейшее неосторожное движение могло выдать несчастную, погубить; я повелительно схватил ее за руку, втащил за собой в соседний кабинет, опустил решетку и запер дверь.

«Если вы желаете слушать, слушайте по крайней мере здесь», – заметил я.

Она опустилась на одно колено и приникла ухом к перегородке, а я остался стоять в противоположном конце комнаты, скрестив руки на груди и задумчиво склонив голову.

Насколько я мог судить, женщина эта была настоящей красавицей. Низ лица, не скрытый под маской, был юный, округлый, бархатистый, алые губы тонко очерчены, зубы мелкие, ровные, блестящие, казались особенно белыми по сравнению с краем маски; рука привлекла бы взгляд любого скульптора, талия уместилась бы между двумя пальцами, ее волосы, черные, тонкие, густые, шелковистые, выбивались из-под капюшона домино, а маленькая, видневшаяся из-под платья ножка была так миниатюрна, что не верилось, будто она может выдержать тяжесть тела, каким бы изящным, легким, воздушным оно ни было. О, конечно, женщина эта была самим совершенством! И человек, который держал бы ее в своих объятиях, который видел бы, как душа ее раскрывается ему навстречу, ощущал бы у своего сердца любовный трепет, дрожь, содрогание этого тела и говорил бы себе: «Все это, все это – любовь, любовь ко мне одному, избранному тобой среди всех других мужчин, мой прекрасный ангел, предназначенный мне судьбою», – этот человек… этот человек!..

Вот какие мысли обуревали меня, как вдруг женщина поднялась с колен, повернулась ко мне и сказала прерывающимся от гнева голосом:

«Сударь, я красива, клянусь вам! Я молода, мне всего девятнадцать лет. До сих пор я была чиста, как Божий ангел… И я ваша… ваша… Возьмите меня!..»

Она обвила мою шею руками, и в тот же миг я почувствовал, что губы ее прильнули к моим губам, и болезненная дрожь пробежала по ее телу, словно это был не поцелуй, а укус; тут огненная пелена застлала мне взор.

Десять минут спустя я держал ее, полуживую, в своих объятиях: запрокинув голову, она безутешно рыдала.

Постепенно она пришла в себя; я различал в разрезе маски ее блуждающий взгляд, видел низ ее побледневшего лица, слышал, как стучали ее зубы, словно в приступе лихорадки. Все это до сих пор стоит у меня перед глазами.

Тут она вспомнила все, что произошло, и упала к моим ногам.

«Если вы хоть немного сочувствуете мне, – сказала она рыдая, – если хоть немного жалеете несчастную, – отверните от меня свои взоры и не пытайтесь узнать, кто я. Дайте мне уйти, забудьте обо всем: я буду помнить о случившемся за нас обоих».

С этими словами она вскочила с проворством ускользающей от нас мысли, побежала к двери и отворила ее.

«Не следуйте за мной, сударь, во имя неба, не следуйте за мной!» – воскликнула она, обернувшись ко мне в последний раз.

Дверь с шумом захлопнулась, встав преградой между нами, и скрыла ее словно мимолетное видение от моих взоров. Больше я ее не видел.

Больше я ее не видел! Прошло десять месяцев, я искал ее повсюду – на балах, в театрах, на гуляньях; всякий раз, заметив вдалеке женщину с тонкой талией, миниатюрной ножкой и черными волосами, я следовал за ней, обогнав ее, оборачивался в надежде, что вспыхнувший румянец выдаст ее. Я так и не нашел своей незнакомки, ни разу больше не видел ее… разве что ночью, в своих сновидениях! И вот тогда, тогда, она приходила ко мне, я ощущал ее тело, ее объятия, ее укусы и ласки, такие жаркие, что в них было нечто инфернальное, затем маска спадала, открывая самое странное лицо на свете, то расплывчатое, словно подернутое дымкой, то сияющее, словно окруженное нимбом, то бледное с белым голым черепом, с пустыми глазницами и редкими шаткими зубами. Словом, после этого маскарада я потерял покой, меня сжигала безрассудная любовь к неизвестной женщине: я вечно надеялся найти ее и вечно терпел разочарование; я ревновал ее, не имея на это права, не зная, к кому мне следовало ее ревновать, не смея признаться в охватившем меня безумии; и все же безумие это преследовало, подтачивало, снедало, сжигало меня.

С этими словами он вытащил спрятанное на груди письмо.

– А теперь, когда я все тебе рассказал, – проговорил он, – возьми это письмо и прочти его.

Я взял письмо и прочел следующие строки:

«Быть может, вы забыли несчастную женщину, которая ничего не забыла и умирает оттого, что не в состоянии ничего забыть.

Когда вы получите это письмо, меня уже не будет на свете. Сходите, прошу вас, на кладбище Пер-Лашез и скажите сторожу, чтобы он показал вам свежую могилу, на нагробном камне будет начертано только имя «Мария». Подойдите к этой могиле, встаньте на колени и помолитесь за усопшую».

– Я получил это письмо вчера, – продолжал Антони, – а сегодня утром был на кладбище. Сторож провел меня к ее могиле, и я два часа молился и плакал, стоя на коленях. Подумай только! Она лежала здесь, в земле, эта женщина!.. Ее пламенная душа отлетела. Истерзанное духом тело опочило, угаснув под гнетом ревности и угрызений совести. И теперь она спала вечным сном, здесь, у моих ног. Она жила и умерла неведомая мне… Неведомая мне, она заполнила мою жизнь и сошла в могилу. Неведомая мне, она оставила в моем сердце призрак холодного, безжизненного трупа, который покоится ныне под этой могильной насыпью. Слышал ли ты что-нибудь подобное? Встречалась ли тебе более странная история? Итак, всякая надежда потеряна! Я уже никогда не увижу ее. Даже вскрыв ее могилу, я не узнаю черт, которые помогли бы мне воссоздать некогда живое лицо. А вместе с тем я люблю ее, понимаешь, Александр? Я люблю ее до безумия. Ни минуты не колеблясь, я покончил бы с собой, чтобы соединиться с ней за гробом, если бы и там она осталась навеки такой же неведомой мне, как и на этом свете.

С этими словами он вырвал письмо из моих рук, несколько раз прижался к нему губами и заплакал, как ребенок.

Я обнял друга и, не зная, чем утешить его, стал лить слезы вместе с ним.