Текст книги "Жак Простак"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Александр Дюма
ЖАК ПРОСТАК

КОММУНЫ
(957–1374)

Есть во Франции разумное существо, которое до поры до времени никак себя не проявляет, ведь и земле надо вспороть кожу, чтобы получить урожай.

Речь о французском народе.

В VII, VIII, IX веках искать его бесполезно. Он не показывается. Как будто даже и не шевелится. Жалоб его не слышно.

А между тем, в это время он повсюду, и по нему ходят ногами. Его попирают. Именно он возводит королевские дворцы, крепости для баронов и монастыри для монахов.

Три власти тяжким бременем лежат на нем.

Короли, сеньоры, епископы.

И вдруг к 957 году, то есть шестьдесят лет спустя после того, как во Франции обнаружились национальные интересы, заставившие на выборах предпочесть Эда Карлу Простоватому, странная, невероятная и неслыханная молва распространяется в сердце Франции.

Будто бы епископ Камбрейский, вернувшись в свой город после посещения короля, нашел ворота запертыми.

Жители организовались в коммуну.

Хотите ли знать, что такое коммуна? Писатель XII века Гибер де Ножан расскажет нам об этом в истории своей жизни.

«Ну так вот, – говорит он, – что понимали под сим мерзостным и новейшим словом. Оно означает, что сервы отныне станут платить своему господину полагающийся ему оброк лишь раз в году, а ежели совершат они какое преступление, то поплатятся за него лишь незначительным штрафом. Что до иных денежных поборов, кои принято было взимать с сервов, так они совершенно упраздняются».

Как раз этого и попытались добиться жители Камбре в отсутствие своего епископа.

Вы прекрасно понимаете, что достойный прелат никак не мог согласиться с подобной гнусностью. Он вернулся к императору, изложил ему суть дела, получил от него войско из немцев и фламандцев, с ним и вернулся в мятежный город. Войско было большое. Коммуна силу еще не набрала. Многие из тех, что вошли в организацию, испугались собственной смелости. Убоявшиеся жители открыли ворота.

Епископ вернулся в город с триумфом.

И тут начались ужасные репрессии. Епископ, в ярости и унижении оттого что его не хотели впустить, приказал своим войскам освободить город от мятежников. Воины повиновалось с тем большей легкостью, что были они чужеземцами и недругами. Они преследовали заговорщиков даже в церквах и святых местах, а когда солдаты устали убивать, они стали брать пленных. И рубили им руки и ноги, вырывали глаза или вели к палачу, чтобы заклеймить им лоб каленым железом.

Однако посеянная в людских сердцах живая воля к свободе лишь в редких случаях не дает всходов.

В 1024 году камбрейцы предпринимают новую попытку освобождения. И вновь церковные власти при поддержке власти императорской эту попытку пресекают.

В 1064-м жители опять берутся за оружие, но и на сей раз оружие вырвано из их рук.

Наконец, в 1108-м, воспользовавшись волнениями, последовавшими за отлучением Генриха IV Германского от церкви и принуждением этого императора вернуться к его внутренним делам, камбрейцы восстанавливают свою трижды разрушенную коммуну, да так прочно и разумно ее организуют, что она послужит моделью для других городов, которые предварят этим последовательным и локальным освобождением свободу всеобщую.

Во Франции того времени зрелище города, единственного из всех пожинающего плоды подобной свободы, вызывало огромное волнение. Отсюда и суждение современника:

«Что же могу я сказать о свободе этого города? Ни епископ, ни император не вправе повысить подати, никакая дань не может взиматься с него, наконец, никакое войско не может быть приведено под стены его, если только оно не приглашено защитить коммуну».

Здесь автор толкует нам о правах, потерянных церковью. А вот какие права приобрел народ:

«Горожане Камбре объединились в своем городе в коммуну. Из собственного числа и путем выборов они избрали восемьдесят присяжных. Последние всякий день собираются в городской ратуше, дабы заниматься делами коммуны, разделив меж собой административные и юридические функции. Каждый из присяжных за свой счет обязан содержать слугу и верховую лошадь, чтобы в любой момент и без промедления перемещаться туда, где обязанности, связанные с его должностью делают его присутствие необходимым».

Как мы видим, то был первый опыт демократического правления, возникший во Франции. Первая пядь земли, плодоносящей от пролитой народом крови. Камбре сделался священным городом всех городов. Иерусалимом свободы.

И при виде этого маяка, вознесшегося среди них, при свете его поднимаются и другие города. За Камбре последует Нуайон, но уже с гораздо меньшими трудностями: первые роды были самыми тяжелыми. Епископ Нуайона Бодри де Саршенвиль, человек образованный, здравомыслящий, справедливый, понимает, что рождается новый порядок, что дитя уже слишком окрепло, чтобы можно было его удушить, и что гораздо разумней проследовать впереди успеха, нежели дождаться его и всецело ему подчиниться.

Итак, в году 1108-м, за несколько дней до восшествия на престол Людовика Толстого, он организует собственное движение, собирает всех жителей города и представляет собранию, состоящему из работного люда, купцов, ученых грамотеев и даже рыцарей, свой проект Хартии, объединяющей горожан и предоставляющей им право избирать своих присяжных, гарантирующей им незыблемое право на собственность и объявляющей их подсудными лишь муниципальным магистратам.

Сразу же видно, что Хартия предполагала гораздо больше свобод, чем имели мы сами в недавно прошедший период. Период, во время которого муниципальный совет несколько напоминал старинных присяжных, с той, однако, разницей, что возглавлял его мэр с королевскими полномочиями.

Именно эту коммуну взошедший на престол Людовик Толстый призвал выразить ему свое одобрение, ибо Нуайон расположен как раз в той части Пикардии, которая принадлежала королю Франции.

Кстати, отметим попутно допускаемую почти всеми историками ошибку, вследствие которой Людовику Толстому приписывается честь освобождения коммун.

Когда Людовик Толстый оказался на троне, четыре коммуны уже были свободны: в Камбре, в Нуайоне, в Бовэ и в Сен-Кентене.

Стало быть, это еще одна ложь, бесстыдно обслуживающая Хартию Людовика XVIII в той ее части, где она приписывает королю самую мысль об освобождении, хотя за сто шестьдесят лет до восшествия короля на престол мысль эта клокотала в сердцах нескольких французских городов.

Слушайте дальше: в 1302 году, 10 апреля, запомним эту дату, ибо это начало национальной эры, акт рождения буржуазии во Франции, итак, в 1302-м, то есть сто девяносто четыре года спустя после признания Людовиком Толстым Нуайонской коммуны, Филипп Красивый, только что купивший Монпелье у короля Якова, этого блудного сына, часть за частью продающего свое добро, Валансьен, который сблизил его с королевой прекрасной Фландрии, состоящей в родстве с англичанами, Керси с его невозделанными, гористыми и сухими землями, зато открывающими дорогу в Аквитанию. Филипп Красивый, отнявший золото и жизни у евреев, Филипп Красивый, чеканивший фальшивую монету, Филипп Красивый, изобретший фиск, этот ненасытный гигант, прожорливый циклоп, людоед, постоянно требующий свежего мяса, Филипп Красивый, исчерпавший, наконец, все свои ресурсы, этот самый Филипп Красивый 10 апреля 1302 года созывает Генеральные Штаты.

Уже не Штаты духовенства и дворянства и не только с Юга, как это было полвека назад при Людовике, но и Юга, и Севера, Генеральные штаты, представляющие три сословия: духовенство, дворянство и городскую буржуазию.

Конечно, народ позвали сюда с единственной целью – попросить у него денег. Но прежде у него ведь и не просили, а просто брали. Стало быть, прогресс налицо.

На сей раз Филипп Красивый просил денег на войну с Папой. Как известно, войну он выиграл. Колонна, наемник на французской службе, дал Бонифацию XIII пощечину своей железной перчаткой и одним ударом сбил с него тиару.

Три года спустя местом пребывания Папства стала Франция, а беззаветно преданный Филиппу Красивому Бертран де Готт, продавшийся королю в лесу Сен-Жан д’Анжели, становится в Авиньоне Папой под именем Клемента V.

Народ с печалью наблюдал за этой религиозной и политической революцией: уж слишком был он нищ. Один из университетских грамотеев осмелился слишком громко заикнуться об этой нищете и был повешен. Одной бедной бегинке (бегинка – монашенка. – Примеч. пер.) из Меца было откровение о возмездии дурным королям, и ей сожгли ноги.

Как видим, у народа появились уже и защитники, и пророки.

Девять лет спустя дело уже не ограничивается повешенным студентом или замученной бегинкой. Упразднен Орден тамплиеров, пятьдесят четыре рыцаря отправились на костер, сложенный на острой оконечности острова, где возвышается сегодня статуя Генриха IV.

В 1314 году Филипп Красивый умирает, оставив после себя трех сыновей, трех братьев, ни один из которых не будет иметь детей и, поцарствовав, умрет, как умрут Франциск II, Карл IX и Генрих III, как умрут без наследников Людовик XVI, Людовик XVIII и Карл X.

В 1328-м на трон восходит Филипп де Валуа. Он выигрывает битву при Касселе, терпит поражение при Креси, собирает Штаты, устанавливает налог в четыре денье с каждого ливра, наблюдает печально известную эпидемию черной чумы, сильно сократившую население, выкупает Монпелье и Дофине, женит сына на наследнице Булони и Оверни и умирает во время свадебных торжеств.

Королевство бедствует, но увеличивается в размерах.

Иоанн всходит на престол в 1350-м. Терпение, народ скоро появится вновь.

В 1351-м Иоанн созывает Штаты.

Ему надо добиться от них права на безбедное царствование, однако горожане выставляют встречные условия.

Дабы добиться своего, Иоанн вынужден пообещать:

горожанам Нормандии – запретить междоусобные войны;

ремесленникам Труа – исключительное право на производство узкого полотна и головных уборов;

хозяевам мастерских в Париже – упорядочения заработной платы рабочим, слишком завышенной в результате чумы и вымирания населения.

В последнем случае жители Парижа выступают в качестве самостоятельной силы, а не как депутаты. Они собираются на собрание, названное Приемная для горожан, и свое согласие королю на установление цен дают лишь в обмен на его обещание, что люди короля не будут больше уносить из домов, где их размещают на постой, матрацы и подушки.

Через пять лет Иоанн будет пленен в битве при Пуатье, и дезертиры до самого Парижа разнесут весть, что во Франции нет больше ни короля, ни баронов, все убиты или взяты в плен.

Дофин, понятие, существующее во Франции со времен Карла V, был девятнадцатилетним юношей, бледным, тщедушным и слабым, далеко не храбрецом: с поля боя он побежал первым с криком: «Спасайся, кто может».

Народ парижский понимал, что рассчитывать можно лишь на самого себя. Купеческий старшина Этьен Марсель встал во главе. Его истинно народный гений все замечает и все предвидит. Куют и вытягивают цепи с внешней стороны старых стен Филиппа Августа, ибо от переизбытка населения они того и гляди треснут по всем швам. Воздвигают еще одну линию стен. Запасаются боеприпасами для имеющихся в наличии пушек и для машин, которые еще только в процессе изобретения. И, наконец, возводят на укреплениях семьсот пятьдесят дозорных будок.

Этот гигантский труд был проделан за три года.

Однако для исполнения его нужны были деньги, а чтобы получить деньги, следовало созвать Генеральные Штаты.

На сей раз депутаты требовательны, как никогда. Они согласны платить, но желают знать, что сталось с теми сокровищами, которые достались в наследство от прежнего королевства и были собраны в качестве десятины, незаконных поборов, налогов и разного рода иных вымогательств, лежавших на них тяжким бременем и тем не менее не обеспечивавших ни достойного жалованья трудящимся, ни охраны и защиты королевства.

Вы видите, как у народа начинают резаться зубы, и он их показывает.

Несмотря на точность поставленных вопросов и категорический тон, узнать удалось не слишком много, разве что среди королевских офицеров не оказалось ни одного честного, а король пожаловал однажды какому-то из своих рыцарей пятьдесят тысяч экю.

Итак, Париж был спокоен и укреплен, но остальное королевство гибло. Дороги были во власти разбойников, деревни – ареной бесконечных боев. Англичане и наварцы грабили наперебой. Дофин решил, что настало время вернуть себе место правителя королевства. Он заявил, что намерен править и обойдется без опекунов. Чтобы выручить деньги, он принялся продавать должности, да только они никак не продавались. Он покинул Париж, чтобы усмирить воюющую провинцию. Она была в огне. В первом же городе, куда он явился, его чуть было не похитили разбойники. Дофин убрался восвояси, известно, что он привык подчиняться ситуации, посему и вернулся в Париж – прятаться.

Он тоже решил прибегнуть к помощи Генеральных Штатов. В результате, начиная с 1358 года без Штатов он не имеет права ни на что. Штаты назначают его регентом. Теперь они станут действовать, прикрываясь его именем.

Тем временем происходит событие, вызвавшее в Париже необычайное волнение.

Дофин, которому по-прежнему не хватает средств и который от продажи должностей и подделки денег богаче как будто не стал, сей дофин купил двух лошадей, заплатить за которых позабыл. Продавец, имя коего Перрен Масе, случайно встречает на улице Нсв-Сен-Мерри Жана Байе, казначея, останавливает его и просит дать цену за своих лошадей. Либо из нежелания, либо от отсутствия денег Жан Байе платить отказался. Завязывается ссора, и Перрен Масе убивает Жана Байе и прячется в церкви Сен-Жак ля Бушри, у которой есть право убежища. Маршал Франции Робер де Клермон, благородный сеньор Жан де Шалон и парижский прево Гильом Эр преследуют убийцу, пренебрегая правом священного места на убежище, вытаскивают его из церкви, тащат на площадь Шатле и там вздергивают, предварительно отрезав кисть.

Епископ выступает с протестом: налицо нарушение церковной неприкосновенности, но все, чего ему удается достичь, это выдачи тела Перрена.

Оно было погребено с соблюдением всех надлежащих процедур в Сен-Мерри.

Этьен Марсель присутствует на заупокойной службе.

Дофин – на похоронах Байе.

Два короля было в Париже: короля аристократов звали Карл, короля горожан звали Марсель.

Заметим, что пока что во всем этом никак не замешаны крестьяне. Пока что борются между собой лишь королевская власть и городские граждане.

Терпение!

Вернемся на какое-то время в Пуатье.

Все важные господа, взятые в плен после битвы, договорились с победителями о выкупе. Все это были люди чести, и на их честь по праву полагались противники. Посему английские рыцари позволили им вернуться во Францию за договоренной суммой.

Кто же заплатил за все эти прекрасные позолоченные доспехи, гербы и эмблемы, покореженные в Пуатье?

Крестьянин.

Кто будет платить обещанный сеньорами выкуп?

Опять крестьянин.

Однако суммы выкупа были весьма значительными, а крестьянин был беден. Господа велели продать все – мебель, лошадиные упряжки, вплоть до плугов.

Когда же у крестьянина не осталось ничего, кроме собственной кожи, его обвинили в том, что он закопал свое золото, и, требуя, чтобы он сказал, где именно, ему плетью эти куски его собственной кожи сдирали с плеч и сжигали на подошвах.

Париж был охвачен террором, а деревня – отчаянием. В Париже горожане пожертвовали Собору Парижской богоматери свечу длиною в целый город.

В деревне крестьяне перестали спать. Те, кто жил поблизости от реки, ночевали на островах или в лодках подальше от берега.

В некоторых местностях, в особенности в Пикардии, бедные люди вырывали землянки, которые сохранились до сей поры, и в них прятались. Но и в этих норах доставала их охота, как кроликов, и выкуривала, как лисиц!

Если же случалось какому-нибудь доброму христианскому сердцу или благородному уму дать понять аристократам, сеньорам, дворянам, что они играют в игру не только жестокую, но и опасную, то им отвечали:

– Ба! Чего можно ждать от Жака Простака?

Жаком Простаком они смеха ради называли крестьян.

И, наконец, доведенный до крайности, пухнущий с голоду, разъяренный нищетой Жак Простак взбунтовался.

Страшной была эта война Жака, или Жакерия, как вам угодно будет ее назвать.

Проявление невыразимого отчаяния, за которым последовали невероятно жестокие карательные меры.

Так продолжалось целый год. Целый год Франция горела в огне и тонула в крови. Жак встал под ружье. У него были свои капитаны. У него был даже свой король: по имени Гильом Каль.

Они палили замки, убивали их обитателей, резали младенцев. Дьявольский расчет, имеющий целью уничтожить также и честь знатных людей, побуждал их оставлять в живых женщин и девушек, которых они насиловали.

Так создавалась новая раса, двухцветная, как те шапочки, наполовину красные, наполовину синие, которые они носили, смешанная раса дворян и вилланов.

В конце концов дворяне объединились и общими силами уничтожили Жака. Карл Скверный (имеется в виду Карл V Мудрый. – Примеч. пер.) захватил в плен его короля и надел ему на голову корону из раскаленного железа.

Однако Жак Простак успел показать, на что он способен.

В ночь с 31 июля на 1 августа 1358 года Этьен Марсель был убит людьми дофина в тот самый момент, когда он сдал ворота Сен-Дени тому самому Карлу Скверному, который надел на голову короля всех Жаков корону из раскаленного железа.

Дофин мог царствовать спокойно, и через шестнадцать лет, когда он вот уже десять лет, как был королем, нашел, наконец, свободное время, чтобы построить Бастилию.

ПЛЯСКА СМЕРТИ

Считалось, что Жак Простак погребен под фундаментом Бастилии.

16 января 1380-го король почил с этой мыслью, кстати, упразднив подати, согласованные с Генеральными Штатами.

После Карла V остались Бастилия, спрятанные в стене в Венсенне семнадцать миллионов и хорошо укрепленный Париж.

Что утешало короля, так это то, что он не отделял горожан от народа, лишь намереваясь укрепить различия между двумя классами, и то, что он много сделал для горожан.

Он подтвердил и умножил привилегии городам, перешедшим со стороны Англии на сторону Франции.

Он лишил резиденции своих братьев прав убежища и подчинил их юрисдикции прево.

Он позволил горожанам приобретать феоды в равной степени с дворянами и носить такую же, как у дворян, одежду.

По существу, король создал нечто вроде простолюдинской знати, занявшей место между настоящим дворянством и народом.

Постепенно освобождая Францию от англичан, посылая войска в Испанию, где они гибли, запрещая подделку денег и лично неукоснительно подчиняясь этому запрету с вожделением приглядываясь к богатствам церкви, но не осмеливаясь наложить на них руки, начиная объединять средневековую вольницу под властью монарха, Карл V стал первым современным в нашем понимании королем, еще в бледноватом, но уже в отчетливом изображении.

При нем складывается язык. Язык Фруассара гораздо понятнее языка Рабле.

Но именно потому, что Карл V в качестве короля был мудр и экономен, именно потому, что он скопил и спрятал в Венсенне семнадцать миллионов, народ изнемогал. И новое требование денег всякий раз ввергало его в отчаяние.

Кстати, весьма вероятно, что спрятанное сокровище было уже разграблено. В то время как умирающий агонизировал, брат его, герцог Анжуйский, как рассказывает один монах из Сен-Дени, прятался в соседней комнате, и стоило королю испустить дух, как он тотчас же присвоил себе мебель, посуду, драгоценности. Распространился слух, будто бы король замуровал в стенах Мелёнского замка слитки золота и серебра и каменщики, проделавшие эту работу, бесследно исчезли, подобно могильщикам Аларика или Аттилы. Секрет был известен лишь казначею. Герцог Анжуйский призвал его к себе. За ковром был спрятан палач. Казначей отрицал, что ему что-либо об этом известно.

Тогда герцог Анжуйский откинул ковер и велел палачу отрубить казначею голову.

Казначей все рассказал. И герцог Анжуйский стал обладателем золотых и серебряных слитков, о чем остерегался говорить со своими братьями – герцогом Беррийским и герцогом Бурбонским.

Само собой разумеется, что эти двое, как и герцог Анжуйский, думали лишь о собственной пользе. Карл V настолько их опасался, что установил майорат для королей Франции на четырнадцать лет, и ждать оставалось еще два года. Для них слишком долго.

Народ так страдал, что три дяди нового короля везли его в Реймс по полям, опасаясь, как бы нищета городов не напугала их высочайшего воспитанника и как бы при виде сей нищеты не поколебалось его решение потребовать в виде подарка к коронации нового налога.

Таким образом, Карл VI ничего не увидел, разве что, вернувшись в Париж – фонтаны, из которых било вино, молоко и розовая вода.

Если бы народ мог хоть хлеба кусок обмакнуть в это молоко или вино, он бы потерпел. Но хлеба больше не было, и празднества воспринимались как оскорбление, брошенное его нищете.

Один дубильщик или сыромятник, собрав толпу своих собратьев, повел их к прево, они взяли с собой прево и привели его во дворец. Там они захватили канцлера и герцога Анжуйского, водрузили их на мраморный стол и потребовали отмены закона о податях, принятого при Филиппе Красивом. Канцлер и герцог Анжуйский пообещали сделать все, чего от них требовали. Довольная чернь радостно устремилась к сборщикам денег и к евреям, грабя одних и убивая других.

К несчастью, канцлер и герцог пообещали больше, чем было в их силах исполнить. Через несколько дней после того, как они дали обещание, срочно понадобились деньги, и они вознамерились вернуть налог. Ни один из глашатаев не рискнул объявить об этом на улицах. Наконец нашли одного, который за условленное вознаграждение и после получения аванса осмелился. Он отправился по рынкам на лошади, останавливаясь и возглашая: «Похищено королевское столовое серебро, вернувший получит награду». Затем, видя, что вокруг него собралось достаточно народу, он объявил: «Кстати, вы предупреждены, что с завтрашнего дня должны платить налог».

И, пришпорив коня, ускакал.

На следующий день на овощном рынке один сборщик потребовал у торговки кресс-салатом один су. Поскольку женщина отказалась его дать, сборщик попытался отобрать монетку силой. И был убит на месте.

Понятно, что страшное волнение охватило город. Объявление о налоге и самый способ, которым оно было сделано, взбудоражили умы. Народ устремился к арсеналу за оружием. Выбили двери, но обнаружили там лишь деревянные колотушки. Против вооруженных солдат этого было маловато. Но для сборщиков податей – вполне достаточно. Колотушками оглушали каждого, кого смогли найти. Один укрылся в церкви Сен-Жак, бросился на колени перед Богоматерью и обхватил ее руками.

Но она не смогла спасти его. Он был убит на месте.

Жак Простак стал колотушечником.

Известно, что царствование Карла VI не было счастливым: безумие короля, распущенность Изабеллы Баварской, принесение в жертву Одетты, убийство герцога Орлеанского, эта ужасная война арманьяков и бургиньонов, белые кресты против красных, и жалкая смерть старого короля. Франция – под властью Англии. Генрих VI – король в Париже, а Карл VII – король в Бурже.

Но что совершенно удивительно среди бьющихся вокруг трона сеньоров, раздирающих власть в разные стороны и заливающих все вокруг кровью вплоть до дворцовых ступенек, так это глубокая любовь народа к своему бедному безумному королю.

Послушайте, что пишет «Journal de bourgeois de Paris»:

«И вскричала парижская чернь: «О, дорогой Принц, горячо любимый Принц, никогда уже не будет у нас такого же доброго. Никогда больше мы тебя не увидим. Будь проклята смерть! Никогда ничего у нас уже больше не будет, кроме войны, раз ты оставил нас. Ты почил с миром, а нам остались лишь муки и страдания».

Как в античные времена, народ становится судией и воздает хвалу своим усопшим царям. Подождем немного, и мы увидим, как он станет их хулить и проклинать.

Что касается этого умирающего короля, то вместе с ним как будто бы агонизировал и народ, почивший вслед за ним.

В 1418-м новая эпидемия охватила Париж. Пять первых недель унесли пятьдесят тысяч человек. По утверждению могильщиков, они закопали сто тысяч трупов. Люди умирали так стремительно, что, как свидетельствует летописец этого бедствия, приходилось вырывать на кладбищах огромные ямы, куда помещалось сразу по тридцать-сорок сваленных в кучу и едва присыпанных землею тел. На улицах можно было встретить лишь священников, несущих иконы Господа Нашего.

Сапожники сосчитали мертвых своего цеха, и оказалось, что только в этом сообществе скончалось тысяча восемьсот человек как хозяев, так и подмастерий.

Вслед за чумой явился голод. Земледельцы перестали обрабатывать землю, и земля перестала родить. По всему городу слышны были лишь стенания и плач голодных детей. За живодерами, убивающими бездомных собак, следовала толпа бедняков, и некий парижский житель говорит, что убитых животных они тут же и пожирали со всеми потрохами.

В деревне становилось все меньше людей и все больше волков, которые в конце концов появились и в Париже. Объеденные ими трупы находили прямо на площадях и даже в брошенных домах. Противостоять подобному бедствию народ был не в состоянии, да и никак невозможно было с этим бороться. Как пишет все тот же парижанин в своем Дневнике, ибо народ теперь начал писать Историю, всяк покидал свое жилье – горожанин свой дом, и восемьдесят тысяч домов в Париже пустовало, земледелец – свою ферму, крестьянин – свою хижину. Всяк кричал: «Прощайте, женщины и дети. Мы бежим укрыться в леса, к диким зверям. Готовы к самому худшему. Вверяем себя сатанинской воле».

Ибо Сатана в то время играл огромную роль, и к нему прибегали тогда, когда начинали сомневаться в Господе. То было время тайн алхимии, проникавших даже в церкви и оставлявших там свой след в виде скульптур. Франция была так несчастна, что, усомнившись в принципах Добра, сомневаться в могуществе Зла не приходилось.

Между тем как раз в эту эпоху любимым развлечением Двора, страстью – родом безумия, сказал бы я, становятся танцы. По ночам в тишине на улицах слышны были звуки скрипок и труб. Даже соглашения о мире глашатые выкрикивали под музыку труб и деревенских скрипочек. Тогда о заключении мира даже и говорили: не «объявили мир», а «выкрикнули и спели мир».

Всем известно о событии, случившемся во дворце Сен-Поль во время костюмированного бала. Загорелись костюмы шести дикарей, вывалянных в смоле и перьях, среди них был и король. Трое сгорели заживо. Король же чудом избег смерти, благодаря герцогине Беррийской, накрывшей короля своими юбками и так затушившей огонь.

Первый дофин, старший сын короля Карла VI, до смерти любивший танцы, во время танцев и умер, умер, можно сказать, танцуя и напевая.

Впрочем, увлечение танцами было почти повсеместным. Танцевали в Англии, Испании, Португалии. Дон Педро, увенчавший короной скелет своей горячо любимой Инес, во время траура утешался исключительно танцами и музыкой. Он специально заказал кимвалы из меди и трубы из серебра, дабы звук их проникал до самого основания ваших нервов, в глубину позвоночника, побуждая тело высвобождаться от души. И тогда перевозбужденная, трепещущая плоть, пронзенная острой, колющей радостью, начинала повиноваться странному безумию, подобно тому, как безумие тела охватывает калабрийцев, укушенных тарантулом. Пока в теле остается хоть капля силы, человек продолжает двигаться, совершать жесты, кричать, корчиться в судорогах, как будто его распирают жизненные силы, на самом деле оказывающиеся признаком скорого столбняка. Вслед за тем он рухнет в изнеможении и умрет.

При виде этого безумия священники говорили:

– Эти пляски ведут человека прямиком в ад!

И весь бедный люд, спасавшийся каждый в одиночку, орал, спасаясь: «Давайте танцевать, ибо пляски наши – путь к Дьяволу, и к Дьяволу мы идем».

И в самом деле, Франция тогда являла собой дьявольское зрелище. Бесконечный, гигантский хоровод, то и дело разорванный, то и дело сомкнутый вновь, как змеиное тело, беспрерывно расчленяемое и беспрерывно срастающееся. Горожане, сеньоры, солдаты, вилланы, развратники, нищие взялись за руки, и в церквях без священников, на кладбищах перед разверзнутыми могилами, в деревнях при свете пожаров и под вой бегущих волков начался всеобщий танец, бесконечный хоровод, пронзительный, смертельный, инфернальный.

Жак Простак обезумел.

Танец этот назвали танцем мертвых, пляской смерти. <…>

И до сей поры он жив, этот пресловутый танец на кладбищенских и церковных стенах.

В Дрездене, в Сент-Мари де Юбек, в новом соборе Страсбурга, в Базеле, в Люцерне, в Шэз-Дьё.

Повсюду его называют танцем мертвых или плясками смерти.