Текст книги "Колесо племени майя"

Автор книги: Александр Дорофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Череп хун-хунахпу
Кролик

В первый месяц Поп 4774 туна Пятого солнца в городе объявился пришлый индеец, из бродячих. Его звали Тоуэньо.

Голый, тонконогий, с большим черным клювом, едва прикрытый розовыми перьями, он отплясывал по всему городу танец фламинго. А на ночь забирался в озеро и стоял до утра, поджав одну ногу. Словом, полоумный индеец, неизвестно какого рода-племени.

Когда Пибиль увидел его, то почему-то сразу понял – близок конец города Тайясаля!

Жизнь Пибиля завершила оборот ровно в полвека майя. Как раз в месяц Поп ему исполнилось 52 туна, и настала пора личного обновления. Да только он не мог сообразить, что именно обновлять. Возможно, знания из сундука помогли бы! Но Пибиль уже не надеялся отыскать его.

Почти десять тунов миновали с тех пор, как он стал ахавом Канеком, и все это время снился ему хрустальный череп Хун-Хунахпу. Сначала-то Пибиль ох как обрадовался! В первые ночи был уверен – вот-вот череп подскажет, где покоится, под какой пирамидой. Однако ничего, кроме полезных хозяйственных советов, не дождался.

Прищелкивая хрустальными челюстями, Хун-Хунахпу подробно рассказывал, как взращивать маис, фасоль и хлопок, где сеять коноплю, а где сушить табачные листья, из какого магея крепче брага, на что клюет морской уачинанго и как приручить дикого тапира, чтобы давал молоко и присматривал за детьми. Во сне Пибиль постиг жизнь растений и животных, земледелие и рыбалку, охоту и собирательство.

Однажды Хун-Хунахпу сообщил, что атлантам достаточно было плюнуть в ладонь девушки, чтобы она забеременела и родила сына-наследника. «Может, пригодится», – подумал во сне Пибиль. Но о сундуке и пирамиде так и не услыхал ни слова, – ни гу-гу! А этих пирамид на Юкатане – сотни, если не тысячи. Не меньше, чем тапиров!

Вчерашней ночью, ближе к утру череп Хун-Хунахпу заявил, что снится в последний раз. Хотел вроде еще что-то добавить. Открыл уже челюсти, да вдруг укусил за руку. Не очень больно, но ощутимо.

Проснувшись, Пибиль обнаружил на ладони следы ровных зубов. Всего двадцать три штуки. И сразу же почувствовал, как одинок и насколько соскучился по Йашче и своим двадцати девочкам. Он не видел их десять лет, занятый ахавным правлением и мыслями о сундуке. Тотчас собрался в дорогу. Ему не терпелось поделиться всем, что узнал от черепа Хун-Хунахпу.

В деревню Пибиль вплыл на носилках под алым пологом. Четверо слуг несли, а другие четверо шли следом, ожидая смены. Он был так наряжен и украшен, что жена не сразу признала. Зато все двадцать девочек вскричали хором: «Папа-ахав!»

Тут и Йашче всплеснула на радостях руками. Она думала, что покинута навсегда, – так внезапно, без предупреждений, исчез ее муж.

– Прости, это у меня с юных лет привычка, – сказал он, щедро раздавая подарки.

Не удержавшись, Йашче еще раз всплеснула руками, а Пибиль прицелился и плюнул ей точно в ладонь. Она удивилась и даже огорчилась, не понимая смысла этого плевка, но уложила мужа спать и сама легла рядом, прильнув к его голове.

И тогда Пибиль узрел, как наяву, пирамиду Циминчака и отверстие, вроде трубы, куда тайком спускал на веревке еду и питье для деда Чанеке, когда умерла прабабушка Сигуа. Более того, сквозь трубу разглядел комнату со сводчатым потолком, самого деда, рисующего на стене птицу кетцаль, и огромный каменный сундук с резной крышкой.

– Хун-Хунахпу! – подскочил он среди ночи, перепугав Йашче. – Череп под ногами!

И тут же приготовился в обратный путь.

Йашче, провожая его, смущенно нашептывала, что внезапно забеременела и родит так быстро, как только сможет, сразу тройню мальчиков, чтобы продлился род по мужской линии.

Но Пибиль настолько рвался в город Тайясаль, к сундуку, что едва ли чего услышал и понял.

Паганос
Дождь

Оставив в деревне слуг и носилки под алым пологом, Пибиль пробирался знакомыми тропами через сельву. «Пайналь» – Легкие ноги – такое у него было прозвище. Вероятно, наследство прадедушки Шеля.

Он живо достиг озера, но еще издали услышал необычный, чужой для сельвы шум. Гулко, так что отдавалось в сердце, вздрагивала земля от падения деревьев, ржали лошади, резко звучали топоры и речь испанцев. Большой лагерь расположился по берегам. Это подошел из Мериды отряд генерала Анастасио де ла Техады, и намерения у него были, судя по всему, самые серьезные. Солдаты спешно строили лодки и плоты. Понятно, что не для прогулок!

Среди враждебной суеты Пибиль ощутил себя кроликом, которого выкуривают из норы.

«Обновление, обновление. Вот тебе и обновление!» – повторял он, дожидаясь ночи, чтобы проскользнуть мимо дозорных. И пока плыл, стараясь не всплескивать воду, горько размышлял: «Уж какое имя дали, – Тайный! – так оно и пошло-поехало! Все ночью, все тайком».

Как был, в мокрой одежде, побежал к пирамиде. В двадцати шагах от ее восточного склона поднял плиту, закрывавшую ход к потайной комнате. Прополз на четвереньках, но уперся в стену, сложенную безумным дядей и тронутым отцом. И покуда метался по дворцу в поисках топора или колуна, встретил возбужденных советников и воинских старшин. Они обрадовались возвращению ахава и тут же завалили неотложными делами.

Сразу привели голого индейца Тоуэньо. Ну, право слово, вылитый фламинго, хотя уже без перьев и горбатого клюва…

Впрочем, птица эта оказалась подсадной – соглядатаем, доносившим генералу Анастасио обо всех городских делах. К тому же Тоуэньо успел продолбить днища дюжины пирог своим острым каменным колуном.

– Клювом! – уточнил Пибиль. – Так зарубите его колуном. А колун немедля доставить мне!

Откуда бы ему знать, что имя тонконогой общипанной птицы, приговоренной им к смерти, – Мануэль де Агила, праправнук человека, с которым его предок Гереро впервые ступил на землю майя. Да и тут во дворце сидели они когда-то рядом за дружеским столом… А если бы и знал, что изменилось?!

Пибиль хотел другого знания – открыть сундук и поговорить с глазу на глаз с черепом Хун-Хунахпу. Может, посоветует, как спасти город?

Светало, когда, получив свежевымытый колун, приступил он к стене, такой крепкой, точно в ней засел дух упертого дяди Балама, – совсем не поддавалась!

Тогда Пибиль прикинул, где именно снаружи проломить ступенчатую стену пирамиды. Пара ударов со всего плеча, и старинные ступени, истертые тысячами ног, уступили! Он вышиб достаточно камней, чтобы заглянуть внутрь. Просунул голову и постепенно начал различать во мраке громоздкий каменный ящик, сундук, о котором столько мечтал, буквально – спал и видел…

И в этот миг его вежливо, осторожно, но неуклонно потащили из дыры.

В городе получили известие, что никаких переговоров с испанцами не будет, и торопились найти ахава. Заметив на ступенях пирамиды, приняли было за обезглавленную жертву. Впрочем, тут же сообразили, что ахав вплотную общается с богами, ведет переговоры, и – не сразу побеспокоили.

Но испанские солдаты, готовясь к нападению, уже начали спускать лодки на воду. Похоже, этим пасмурным утром генерал Анастасио де ла Техада решил покончить с поганым осиным гнездом, как называл он город Тайясаль.

«Паганос», – так говорили белые пришельцы об индейцах. То есть идолопоклонники, язычники. Но проглядывал в слове и другой смысл – нечистый, грязный, дурной народ. Словом, козлы отпущения.

С тяжелой душой Пибиль еле поднялся на крышу дворца. Небо было таким гнетущим, низким и скверным, что даже хотелось назвать его поганым. Как только он эдак подумал, пошел дождь.

Глядя на далекий берег, где стояли испанские лодки под косыми парусами, Пибиль подзадоривал себя:

«Смотрите-ка! Явились неведомо откуда, и все им здесь не так! И живем неправильно, и молимся не тем богам! Все надо переделать, как они желают! Да с чего бы это?!! Увы и ах! Сам Творец им помощник, потому и подоспели они к сроку, – вздохнул он, не сумев распалиться, как следует. – Уже в обители двуединого Цаколя-Битоля, на тринадцатом небе, сочтены часы майя. Наше небесное колесо давно вращалось со скрипом, замедляя ход. Теперь пришельцы его заново раскрутят…»

И без черепа Хун-Хунахпу понятно, – тщетно вступать в битву.

Был бы жив яростный дядя Балам, он бы устроил кровавую баню генералу Анастасио, придумав какую-нибудь злодейскую шутку, вроде поджога сельвы. Или натравил бы на испанцев всех своих гремучих змей! Дядя имел про запас немало диких приемчиков. Ну, уж точно – повеселился бы от души!

А Пибилю даже в голову ничего подобного не приходило.

«Я знаю о сражениях не больше, чем ложка о вкусе похлебки!» – признался он себе.

Однако отдал приказ, и озеро Петен-Ица покрылось плотами на тыквенных поплавках и длинными узкими пирогами. А им навстречу выплыли широкие крутобокие лодки, заполненные испанскими солдатами.

Хлынул такой дождь, что слились озеро с небом. Среди упругих, как лианы, струй едва проскальзывали тысячи копий, стрел, коротких дротиков и шариков глиняной картечи, летящей из духовых трубок. Но что это в сравнении с огнестрельным оружием?! Первый же залп мушкетов и аркебуз рассек и чуть ли не разодрал пополам ливень.

Воины майя ужаснулись. Громовой Тапир, древнее божество, оказался теперь во вражеском стане! Бросив луки и весла, они попрыгали в озеро, так что вся вода покрылась цветными перьями и черноволосыми головами.

Тайясаль опустел. От белых пришельцев бежали, как от нечистой силы. И женщины, и малые дети покинули на пирогах остров. В сумерках они рассеялись по сельве.

Вдруг, внезапно прекратился дождь. И с его последними каплями утекло, кончилось время свободного племени майя.

В городе выли голые собаки, успев сбиться в стаи. Носились по улицам, хрюкая, забытые кабанчики. И лишь несколько местных дурачков встречали испанских солдат радостными косноязычными воплями. Да еще подстать им стрекотали цикады и кузнечики.

Вскоре в нахлынувшей ночи запели хором койоты. Вскрикивали павлины, устраиваясь на ветвях деревьев. Там и сям замелькали светляки-люсьернаго. Солдаты бродили среди них, разыскивая, чего поесть и выпить. Они жгли костры на улицах, еще не решаясь расположиться в покинутых домах у очагов. Все тут казалось враждебным. Самые отчаянные развлекались, сшибая с карнизов каменные головы пернатого змея Кукулькана. Но на пирамиду и они не смели подняться. Кто знает, какие там темные и дремучие силы?

Хотя уже на другой день генерал Анастасио де ла Техада приказал разбирать дворцы и поганые храмы, чтобы из их камней возвести собор пресвятой Богородицы, крепость и дома, где прилично жить белому человеку.

Генерал сам облюбовал большой черный камень, который тут же заложили в основание церкви. Это был тот самый жертвенный течкатль, на котором резали людей и вырывали сердца.

То и дело, натыкаясь на древних идолов, солдаты вскрикивали: «Дьяболос! Паганос! Кабронес!» И сокрушали их прикладами мушкетов или топорами. Сожгли между прочим дом рукописных свитков, хранивших предания племени майя, и храм со священными мощами – останками двух ног и черепа коня Эрнана Кортеса.

Так лиса, залезая в чужую, облюбованную ей нору, спешит нагадить, чтобы прежние хозяева уже никогда не вернулись.

Впрочем, кто из завоевателей ведет себя иначе?

Каменный сундук
Птица

Однако Пибиль вернулся в город ближайшей безлунной ночью, надеясь, что испанцы еще не добрались до сундука атлантов.

«С детских лет скрываюсь и таюсь, – огорчался по пути. – Но хватит! Достаточно! Сегодня последний раз», – пообещал себе.

Отовсюду доносилось любовное пение лагартих – оглушительное и жуткое, будто скрежет каменных сцепившихся мечей.

Зато можно без опаски расширить пролом в пирамиде. Втиснувшись кое-как, Пибиль угодил в кромешный мрак, словно Ах-Пучу запазуху. Больно ударился об острый угол, а под ногой его рассыпались в прах высохшие, как цветок мертвых-земпасучил, останки деда Чанеке. Наконец зажег масляный светильник.

Резная плита так тяжело и покойно укрывала сундук, что и тронуть неловко. Пибиль ходил вокруг да около, пока не наткнулся на брошенный им же колун. Подцепил плиту, и она едва-едва, вторя пению лагартих, нехотя сдвинулась.

Показалось, что из глубин сундука выпорхнула невидимая ночная птица. Либо чей-то древний вздох.

Только к рассвету Пибиль смог оттеснить плиту настолько, чтобы просунуть руку.

Ухватив что-то гладкое и холодное, извлек хрустальный череп тончайшей работы. Хотя он оказался не совсем таким, каким являлся во сне. Вытянутый и расплюснутый в виде мотыги. Но главное, молчаливый, в отличие от болтуна Хун-Хунахпу.

Держа его на ладони, Пибиль заглянул в сундук, доверху набитый свитками с туманными письменами и рисунками. Тем временем Хун-Хунахпу всхрапнул и пробудился. Пискнул, как колибри, и забормотал на безвестном наречии.

В тот же миг через дыру в стене скользнул первый солнечный луч. Коснулся макушки хрустального черепа и пронзил его насквозь с гулом, с присвистом, ударив из глазниц слепящими пучками точно вглубь сундука. Да так сразу полыхнули свитки, что каменная плита подскочила и съехала на пол. И лишь серый пушистый пепел пошевеливался на дне каменного хранилища атлантов…

Сжимая коварный череп, Пибиль выбрался на волю и вздрогнул, услышав голос караульного: «Парате! И но те муэвес!»

Пибиль замер на ступенях пирамиды, – растерянный, с хрустальным черепом, сияющим, как солнце из-под мышки.

Впрочем, стоять без движения, исполняя приказ, – хуже некуда. Ноги его, как прежде, легки. К тому же знакомы все переулки, ходы и лазейки в изгородях. Только бы не обронить череп!

Странно, но в этот ранний утренний час за Пибилем погнался весь город. То ли сияющий череп настолько всех взбудоражил?

Голые собаки выскакивали с ревом, не признавая своего. Дурачки бежали следом, весело возглашая: «Вот он фазан! Вот он олень! Вот он тайный кролик!» Даже толстые игуаны не спешили уступать дорогу. Тайясаль за одну ночь стал чужим и не узнавал своего ахава.

Примчавшись на берег, он затаился в тростниковых зарослях. Поблизости топали солдаты.

– Эста пердидо! – крикнул один другому. – Эль каброн се аого! Перо диспара уна бес.

Пибиль понял, что его потеряли и обзывают почему-то утонувшим козлом, но все же хотят выстрелить. И тут же рядом, срубив несколько стеблей, проверещала пуля. А череп ни с того ни с сего закрякал, как раненая утка. Какие мысли вспыхивали в его хрустальных глубинах? Чего добивался? Хорошо, что солдатам было не до дичи…

Пибиль просидел еще час в тростнике и тихо погрузился в воду. Последний раз плыл через озеро Петен-Ица. В правой руке держал череп, а левой загребал осторожно, чтобы не наделать шума. Едва поднимал голову. Только достигнув середины озера, поплыл свободнее.

И вдруг Хун-Хунахпу, щелкнув челюстью, тяпнул за палец.

Пибиль, как много раз, когда его щипали омары крабы, отдернул руку. А череп, скользнув, будто медуза, едва различимый в воде, быстро опустился на илистое дно, где и замер рядом с идолом Циминчаком и останками Балама, уставившись в его пустые очи. Наверное, и сейчас там лежит, дожидаясь заката Пятого солнца.

Возможно, когда взойдет Шестое, череп Хун-Хунахпу еще взглянет на него хрустальными глазницами.

Будь, что будет!
Земля

«Все, болван, потерял! Все сквозь пальцы утекло! – негодовал Пибиль, пробираясь сквозь сельву. – Пусть теперь будет, что будет!»

От расстройства он даже немного заблудился.

Йашче не ожидала, что муж возвратится так скоро и в таком потрепанном виде.

– Тебя свергли? – удивилась она. – Ну, мог бы захватить чего-нибудь для мальчиков! Они уже скоро появятся на свет.

– Какие мальчики? – не понял Пибиль, еще возбужденный побегом. – Откуда?

– Будто сам не знаешь! – ласково улыбнулась Йашче.

Несколько дней он лежал, как сломанный лук, вздыхая о прошлом и нынешнем, обо всем на свете. Увы, лишь одна старинная птичья маска с длинным клювом осталась ему на память о Тайясале.

«Поднять, что ли, восстание?! – думал Пибиль, покачиваясь в гамаке и задремывая. – Да это не умнее, чем совать палку в чужое колесо! Никакого толку! Утекло наше время, просочилось сквозь землю, и неизвестно, когда взойдет на небо. Как говорил прадедушка, – покинувшие колесо Вселенной живут другими заботами».

– Ну, какие у нас заботы? Легкие твои ноги, да голова тяжела! Всего у нас достаточно! – успокаивала Йашче. – И будь, что будет, а я знаю, – все хорошо, когда мы рядом…

Она давно привыкла к сельской жизни, словно никогда и не была духом миндального дерева. Уже очень редко пела и танцевала, да и колдовство, позабыв, оставила.

Йашче плела крючком плотные широкополые шляпы и корзины, шила платья для девочек и штаны мальчикам, жарила кукурузные лепешки на глиняной сковороде и варила компоты из всех фруктов, что созревали в их саду.

Да и Пибиль со временем начал сомневаться, был ли он ахавом города Тайясаля, или все это, включая хрустальный череп, приснилось в дурную ночь.

Он много рыбачил. Чаще всего попадался уачинанго – морской зубастый окунь. Но, кроме того, – меро, сабало, моххара, тунец и парго.

Закидывая сеть, Пибиль вытаскивал таких больших омаров, которые клешней могли перекусить руку.

А еще возделывал мильпу – сорок ступней в длину и столько же в ширину. Сажал тыквы и фасоль. Ему нравилось молоть маис зернотерками-метатес да гнать брагу из кактуса магея.

Он полюбил копаться в красноватой земле, на которой выросло столько людей майя.

Все его дети от Йашче были цвета зрелых миндальных косточек, чуть-чуть в красноту, которую давала, вероятно, здешняя почва.

Трое мальчиков-наследников сначала помогали отцу, выкапывая на берегу из горячего песка черепашьи яйца и охотясь на молодых игуан, а теперь работали на мильпе, расширив ее в двадцать раз.

Пибиль, подобно бабушке Бехуко, поклонялся богине домашнего очага Чантико, и она, в меру своих сил, берегла всю семью.

Жизнь все же шла как-то дальше. Непонятно как, но шла. Временами быстро, иногда замедлялась, а потом вновь спешила.

По крайней мере, так было до тех пор, пока не умерла Йашче.

Это случилось в один день, очень быстро, как с тем миндальным деревом, листья которого сожрали гусеницы. Еще утром Йашче, как ни в чем не бывало, готовила завтрак, а к полудню вдруг слегла.

Пибиля не было дома, а когда он вернулся, то не узнал жену – она пожелтела и скрючилась, точно сухой стебель.

– Может быть, я обманула твои ожидания, – прошелестела, словно опадающий лист. – Хотя всегда старалась не вводить тебя в грех. Жалко, что оставляю одного таким старым. Но обещаю приглядывать, насколько сил хватит.

Пибиль похоронил ее в саду, а через два виналя над могилой Йашче выросло миндальное дерево.

Оно заботилось о семье, давая орехи, молоко и масло. Все чуть-чуть горьковатое.

Полный круг
Буря

По ночам Пибиль поднимался на пирамиду над морем, куда когда-то донеслись непонятные слова Гереро. Храм на вершине был разрушен, но еще валялись выпуклые обломки каменного гамака, из которого жрец Эцнаб вылетал на встречу с восходящим солнцем.

Прошло два века и один год с того раннего утра, когда Гереро очнулся на песке у подножия этой пирамиды.

Пибиль, надевая птичью маску жреца, горевал и плакал о судьбе своего народа, ушедшего, как сдутые ветром слова. Когда слез не было, он посыпал глаза золой и вновь плакал.

Рядом с ним обычно крутилась черная, смертельно-ядовитая, бородатая ящерица, пожиравшая яйца игуан.

Пибиль хотел, чтобы она укусила его, и подставлял палец. Но даже бородатая ящерица отворачивалась.

– Кан, – говорил Пибиль, когда поднималось из моря желтое солнце.

– Чак, – вздыхал он, когда красное солнце садилось за его спиной.

– Эк, – шептал в наступившей черноте ночи и запевал безрадостную песню народа майя – «Ха-а-ау-ха-а-у-у-эй!».

Иногда водяной старик Ауэуэте выходил на берег из моря, присаживался рядом с Пибилем и подтягивал, а потом звал с собой.

– Что ты горюешь тут, бедолага? – говорил водяной старик. – Ты только погляди, как хорошо и спокойно в море! Там без печали закончишь свой век.

Но Пибиль не соглашался. Ему исполнилось сто три туна, и до конца полного круга оставалось совсем чуть-чуть.

Да вряд ли бы он ответил, сколько именно. В его голове клубился туман, как в зеркале койота Некока Яотля.

Впрочем, Пибиль точно знал, что умрет на пирамиде, как принесенный в жертву, и окажется в одном из четырех райских мест, о которых всегда рассказывали жрецы майя.

В деревне его называли Ладино, то есть хорошо говорящий по-испански. Правда, он уже очень редко говорил.

Более того, почти ни о чем не думал. Его мысли гибли, как старые цапли в пруду, где давно нет рыбы.

«Бог – это ночь и ледяной ветер! Ветер обсидиановых ножей! – выплывало иногда из тумана. – С июля по октябрь у нас дожди. Потом – бури и ураганы до декабря».

А что же потом?

Восстали индейцы, провозгласив республику Свободных ягуаров. Майя хотели вернуть свои земли и перебить белых пришельцев.

И вот 22 декабря 1712 года, ровно за три века до окончания времени Пятого солнца, испанские солдаты подошли к пирамиде, на вершине которой пел Пибиль.

То ли его приняли за мятежника, неизвестно к чему призывающего, то ли за большую морскую птицу, орущую сдуру, но кто-то выстрелил на всякий случай, и Пибиль тут же смолк.

По ошибке его застрелили. Солдаты не поняли – ки-у-тан! – его песню. Она прервалась на целых сорок кинов.

А всего через два виналя глухой ночью зазвучала вновь – на всех пирамидах полуострова Юкатан разом. И плакал Пибиль до самого рассвета, тоскуя о былом величии народа майя.

Отовсюду доносилось заунывное – «Ха-а-а-ау-ха-у-а-у-у-э-э-эй!».

Пятое солнце высушило его тело, застреленное пулей. На пирамиду в городе Тулуме так долго не поднимались – никому дела не было, – что нашли его останки в птичьей маске с длинным клювом лишь много лет спустя, когда провернулось еще одно колесо племени майя.