Текст книги "Золото мертвых"
Автор книги: Александр Прозоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Здравствуй, батюшка князь.
– Япона мама… – только и смог выдохнуть Зверев.
Двумя из обещанных ему корабелов оказались мальчишки лет по двенадцать: один рыжий, другой косоглазый. Вряд ли они могли продаться в холопы добровольно. Скорее всего, родители продали, чтобы от закупа избавиться или иной кабалы. По лестнице первым спустился мужик лет сорока, с изуродованной левой половиной лица и вывернутой наизнанку, словно у кузнечика, левой ногой. Похоже, его в свое время чем-то очень крепко приложило. Даже странно, что рука осталась нормальной. Вторым, кряхтя, слез старик лет семидесяти, седой до непорочной белизны, с трясущейся головой и впалой грудью. Лишь третий холоп оказался ладным с виду тридцатилетним мужиком. Но Андрей был уверен, что и с ним все не слава Богу. Не мог же Друцкий ему нормального человека отдать!
– Чего ты там бормочешь, княже? – тут же вскинулся Юрий Семенович. – Тебе ведь в торговые походы не ходить, на ушкуе по полгода не жить. Корабелы у тебя больше в имении без дела слоняться станут. А коли так – чего опасаться? Коли понадобится до Новагорода али сюда – и они тебе ушкуй доведут, а большего и не потребно. Лучемир, вот, даром что моего отца ровесник, однако же с закрытыми глазами где угодно корабль проведет. Риус, – указал хозяин на рыжего мальчонку, – у него уж два года в учениках, скоро сам кормчим станет. Васька Косой ловок, что белка, высоты не боится вовсе. Оснастку на мачте поправить потребуется – его сразу и посылай. Левший рулевым стоять может, коли потребуется, паруса ставить, натягивать. Бегать ведь на ушкуе некуда, а силы в нем за троих будет. Тришка тоже мужик крепкий. Так что парусами управляться у тебя будет кому, кормчий есть. Чего еще надо? Вот, холопы, отныне это ваш новый хозяин, князь Сакульский, Андрей Васильевич. Служите ему честно, как мне служили.
– Спасибо, княже, за милость твою, – поклонился Зверев и, памятуя, что дареному коню в зубы не смотрят, ничего более добавлять не стал. – А вы собирайтесь, сегодня в путь отправляемся. И назад, может статься, вы уже не вернетесь. Риус, беги в людскую, найди холопов моих – Пахома, Звиягу и Вторушу. Скажи, пусть коней готовят, Василия Ярославовича собирают. Мыслю, до полудня выедем. Вернуться нам сегодня надобно, а завтра снова в дорогу…
Ушкуйник
С помощью рассола, густого как масло, крепкого студня и холодного умывания Василий Ярославович к полудню действительно пришел в чувство. Гости распрощались с князем Друцким – Федор так и не встал, – и помчались домой. Вернее, попытались помчаться. Очень быстро выяснилось, что старый Лучемир совершенно не держится в седле и на рысях болтается в нем так, что, того и гляди, рухнет на землю. Волей-неволей пришлось перейти на шаг.
– Вторуша, в усадьбу скачи, – решил боярин. – Пусть сани заложат и навстречу высылают. Не то, видит Бог, лишимся кормчего, до корабля его не доставив.
Холоп кивнул, дал шпоры коню, а Василий Ярославович подъехал ближе к сыну:
– Да, вишь, как получается, Андрей… Кроме как на корабле, крупном и ладном, до имения твоего не добраться. Малую лодку покупать – токмо деньги зазря выбрасывать, да еще и вас с Полиной в опасности ввергать. Видать, придется нам открывать схрон дедовский. У детей наших золото отбирать, дабы самим ныне перебиться.
– Не нужно, отец, – покачал головой Зверев. – У меня тут двести талеров случайно образовались. Говорят, должно хватить с избытком.
– Что же ты молчишь? Тогда погонять надобно! Коли в Луки Великие нам не надобно, то до ледохода вполне успеть сможем до Новгорода! Пахом, за стариком присмотри. Мы вперед поскачем!
Уже через четыре часа путники оказались в усадьбе возле Крестового озера. После полагающейся с дороги баньки и сытного обеда снарядились для нового перехода. Поскольку хотя бы без одних саней в обозе было не обойтись, боярин решил не ужиматься и велел заложить сразу семь повозок. На них можно было посадить всех корабельщиков, трех девок княгини, а заодно взять побольше вещей для молодых супругов, четыре пищали, как уже и сам Андрей называл свои ружья, с запасом пороха, а также шесть бердышей: три для князя Сакульского, его дядьки и пока единственного холопа, и еще столько же – для корабелов, на всякий случай.
Лучемира привезли только в поздних сумерках. Старика напоили горячим вином, покормили гречей с тушеной свининой, уложили в людской. А поутру, завернув в шкуру, отнесли и уложили в те же самые сани. Пожилой кормчий даже не проснулся.
Ольга Юрьевна всплакнула на крылечке, обнимая сына и невестку, поцеловала мужа, махнула платком. Обоз выкатился в распахнутые ворота, а следом через пару минут вылетели на рысях и всадники. Путь им предстоял не близкий, а солнце грозило в любой день превратить прочную ледяную дорогу в россыпь уплывающих по реке осколков.
Знакомым путем по Окнице и Удраю они доехали до тракта на Литовское княжество, но в этот раз никуда по дороге не свернули, а пересекли ее и снова спустились на лед реки. Удрай как-то незаметно превратился в Насву, и та ближе к вечеру привела их на простор широкой Ловати. Обоз повернул на север и еще часа три двигался по раскатанному до самого льда снегу, прежде чем боярин разрешил остановиться на ночлег. Навесив лошадям торбы, люди наскоро перекусили холодными пирогами, запили их квасом и завернулись кто в шкуры, кто в долгополые тулупы и охабни. Только Звияга, поставленный караулить в первую смену, ушел в лес, и вскоре оттуда послышались мерные стуки топора.
Зато утро порадовало путников запахом настоящей, свежесваренной куриной похлебки с пшеном и репой – разведенный караульными костер полыхал всю ночь отнюдь не впустую. После горячей еды и погода показалась теплее. Возчики запрягли лошадей, сани одни за другими выкатились на лед и заскользили вниз по реке.
Широкое русло, низкие, поросшие ольхой и ивой, берега, редкие проруби, оставленные поившими лошадей путешественниками, – и так час за часом, верста за верстой. Ни единой деревни, ни прохожего, ни проезжего – никого. Словно вовсе жизни нет на могучей реке. Василий Ярославович то и дело поторапливал холопов, опасливо поглядывая на сияющее в голубом небе солнце, но даже легкие сани скорее, чем рысью, лошади тащить не могли. Да и то животные быстро выдыхались, и каждый час минут на двадцать путникам приходилось переходить на спокойный шаг. Единственное, что мог сделать своей волей боярин, – так это удлинить день. Поэтому на ночлег обоз остановился только в полной темноте. А с первыми лучами солнца невыспавшиеся люди и недовольно фыркающие лошади опять двинулись в дорогу.
Вскоре после полудня Ловать повернула на восток, и Лучемир, заворочавшись в шкуре, неожиданно громко заявил:
– А половину пути, почитай, прошли. Теперича на уменьшение пошло.
Ему никто не ответил, а река спустя пятнадцать верст передумала и вернулась к прежнему направлению. Около полудня пятого дня реку пересек зимник, вынырнувший из осинника слева и тут же скрывшийся в густом березняке на правом берегу. Широкий, метров десяти, тракт тоже поражал своей пустынностью. Видать, все, у кого имелась нужда отправиться в путь, успели сделать свои дела заблаговременно. Готовым в любой миг растаять дорогам уже никто из опытных людей не доверял. Это вызывало у Андрея нехорошее предчувствие – но изменить он все равно ничего не мог. Оставалось надеяться на удачу.
– На Руссу, похоже, поворот, – зачем-то привстал в стременах Василий Ярославович. – Стало быть, нам всего два дня осталось. Успеем!
И вправду, вскоре они миновали деревню дворов в пятнадцать, что обосновалась на пологом, обрывающемся к реке, взгорке, через два часа – еще одну. Местные провожали их взглядами, некоторые махали руками, осеняли знамением, крестились сами.
– Ничего, один переход всего остался, – буркнул себе под нос боярин. – Проскочим.
Еще один ночлег на камышовой отмели, потом два часа пути среди черных от ивняка берегов – и Ловать вдруг развела берега в стороны, открыв впереди бесконечную, до горизонта, равнину.
– Погоняй, погоняй! – крикнул боярин Лисьин. – Поспешай, косорукие! К вечеру в Новгороде будем!
Лошадки затрусили чуть быстрее, помахивая мордами и изредка вздергивая хвостами. Верста, другая, третья – и путники оказались в белой бесконечности. Белизна впереди, белизна позади, белизна по сторонам. Белый ноздреватый лед под ногами, белое, затянутое пеленой облаков небо. Даже горизонта не различишь – столь незаметно одно переходило в другое. Скачешь, скачешь, скачешь – а ничего вокруг не меняется, словно ты завяз в невидимой паутине и подпрыгиваешь на одном месте.
От отчаяния спасали, как всегда, лошади. Именно они, родимые, пометили частью заметенную, частью расчищенную ветром дорогу. То тут, то там на ледяном панцире, среди крупенистого снега, вмерзшие наполовину в озерную твердь, темнели короткими пунктирами зеленоватые и коричневые катышки. А значит: путники не заблудились, не закружились в белой пустыне, не стояли на месте. И можно снова и снова погонять замученных трудным переходом коней.
– Долго еще, деда? – окликнул старого кормчего рыжий холоп.
– При попутном ветре засветло причалим, – присел, кутаясь в овчину, Лучемир. – А коли поперечный, то токмо к утру.
– А коли на рыси? – поинтересовался Зверев.
– А кто же ее, кошку ушастую, знает? – прищурился старик, послюнил палец, поднял над собой и тут же спрятал обратно: – Холодно, однако, ныне. Не поймешь.
Лошадь во вторых санях споткнулась, сбилась на шаг. Из-за нее пришлось снизить скорость всему обозу. Василий Ярославович смирился и промолчал. Загонишь коней – вовсе посреди озера останешься. Несколько лишних часов все равно ничего не решали. Однако и дневку он делать не позволил.
Сквозь пелену облаков солнце определялось только примерно, по более светлому месту. Сперва ярким казался небосклон над горизонтом, потом это пятно сместилось выше, еще выше, но, так и не достигнув зенита, поползло обратно вниз. А потом на озере стало смеркаться. Тем не менее боярин, выехав вперед обоза, продолжал двигаться широким походным шагом.
Внезапно послышался треск, из-под копыт хозяйского скакуна проступила вода, и снег вокруг начал стремительно темнеть.
– Стойте! – крикнул Василий Ярославович, но сам шага не замедлил.
– Ты куда, отец?! – натянул поводья Андрей.
– Не проваливаюсь же, – пожал плечами боярин. Действительно, тонкий лед трещал и ломался, однако всадник в глубину не уходил, копыта погружались на глубину лишь двух-трех ладоней. Василий Ярославович все больше удалялся от обоза, медленно растворяясь в сумраке. Прошло с четверть часа, и наконец из ночи послышался его громкий голос:
– Сюда гоните! Во весь опор!
– Ну, с Богом, – перекрестился князь Сакульский. – Давай, мужики, нахлестывай. За мной, на рысях, пошли!
Он дал шпоры коню и первым, ломая тонкий ледок, поскакал за отцом. Вода, поначалу составлявшая всего пару ладоней, постепенно прибывала и через сотню саженей составила уже почти полметра. Но зато здесь стали различимы заросли камышей, что помахивали темными кисточками справа и слева от зимней дороги. Это означало, что суша совсем рядом. Похоже, на Ильмене, как и на всех озерах, лед начал таять от берега – а ночной морозец прихватил поверхность новой тонкой корочкой.
– Ой, ё-о… – Конь провалился почти по брюхо, стремена и сапоги макнулись в воду, но уже через мгновение скакун, двигаясь короткими прыжками и ломая грудью лед, выбрался на мелкое место, без понукания перешел в галоп. Еще сотня саженей – и Зверев оказался на берегу, рядом с боярином Лисьиным.
– Добро в санях промокнет, отец, – спешился Андрей и погладил гнедого по морде, успокаивая после неожиданного приключения.
– Сильно не промокнут, коли проскочат быстро, – ответил тот. – Глубокое место только одно. Опять же, иного пути на берег все едино нет.
Послышались испуганные возгласы, женский визг, и где-то через полминуты, расплескивая воду, из сумрака вырвались первые сани, потом вторые, третьи… За ними шли всадники на испуганно хрипящих лошадях. Промоина в конце зимнего, толстого льда не миновала никого. Снова сани, шестые, седьмые…
– Все, – осенил себя крестом боярин. – Добрались.
– Куда? – не понял Андрей. – Новгород-то где?
– В шести верстах по Волхову, – махнул рукой в темноту Василий Ярославович. – Но это уже посуху, можем и завтра, не поспешая, докатиться. Привал.
Великий Новгород путники увидели на рассвете. День выдался малооблачным, и золотые луковки городских церквей сияли в утренних лучах, точно десятки маленьких, новорожденных солнц. Чем всегда мог похвастаться один из древнейших русских городов, выросший на месте легендарного Словенска, так это поразительным даже на Руси богатством. Да и как иначе, коли половина текущих из огромной страны рек устремляют свое течение именно сюда, неся на волнах пузатые корабли? Как иначе, если вольный город несколько веков был столицей самой большой в Европе страны и жемчужиной Ганзейского союза? Однако превратности судьбы жестоки, и демократия Новгородской республики, естественно, пала, едва рядом появилось небольшое и небогатое, но монархическое Московское княжество, которое полвека назад [13]13
В 1478 году.
[Закрыть]заставило Новгород признать свою власть. И все же это поражение ничуть не выветрило вольнолюбие из горожан и не лишило ганзейский торговый город его кичливого богатства.
Первые посады начались примерно за версту от красных кирпичных стен города, что стоял на обоих берегах Волхова, соединяясь в единое целое широким и прочным каменным мостом. Красные зубчатые стены высотой вдвое превышали кремлевские и огораживали не только цитадель правителя, но и большую часть города. Тесниться, как в Великих Луках, случись осада, горожанам явно бы не пришлось. Да и оборонять стену высотой с пятиэтажный дом куда легче, нежели земляной вал с частоколом. Приставной лестницы на такую высоту не поднимешь, веревку не забросишь. А коли и приставишь или забросишь – кто рискнет лезть по ней на головокружительную высоту? Что тут говорить, красиво жить не запретишь.
Дальше всех от города стояли небольшие избушки, страшно похожие на те, что показывают в детских фильмах про Бабу Ягу. Разве только вместо куриных ножек они стояли на деревянных столбиках. Скорее всего, это было нечто вроде дачных участков: к каждой избушке прилагался огороженный жердяным забором надел размером этак с десять соток. Видать, новгородцы тоже любили побаловаться морковкой и огурчиками, выращенными на собственной грядке. Особняком стояла кузнечная слобода – ее легко было узнать по многочисленным дымам и металлическому звону. Кузнечное ремесло – дело особо огнеопасное, а потому подобные мастерские всегда в стороне от жилья строились. А вот постоялые дворы с высокими бревенчатыми заборами, обширными амбарами, сараями и огромными домами, способными сделать честь самой богатой боярской усадьбе, оказались разбросаны везде и всюду, даже среди «дачных участков».
В ворота одного из них и завернул Василий Ярославович. Законы торговли одинаковы везде и во все времена: чем дальше гостиница от центра, тем ниже в ней цены.
– Ныне всем отдыхать дозволяю, – проехав в ворота, спешился боярин и бросил поводья кинувшемуся навстречу мальчишке в заячьем тулупчике. – Хозяин где? Лошадям овса, заслужили. Людям моим меда хмельного и пиво дозволяю, кто чего попросит. И светелки две чистые – мне и сыну моему с женою – приготовьте. Чем гостей сегодня потчуете?
– Каша пшенная, каша с салом, борщ и щи вчерашние имеются, щука и стерлядь на пару, пряженцы разные. Коли желаете, кабанчика заколоть можно, барашка зарезать али почки заячьи на вертеле и щечки судачьи лично вам принести можем… – не дожидаясь прихода хозяина, перечислил мальчонка.
– Кабанчика, – решил Василий Ярославович. – Устали люди, пусть подкрепятся. А для начала – борща вчерашнего, с дорожки полакомиться. Сегодня отдохнем, а завтра с делами разбираться станем.
Зверев такому решению удивился: день еще и полудня не перевалил. Однако после того, как впервые за много дней он оказался в жарко натопленном помещении и вдосталь поел горячего, Андрей внезапно ощутил самое настоящее опьянение – в голове закружилось, ноги стали точно ватными, глаза начали слипаться. А когда хозяин принес на стол к ним с отцом и Полиной кувшин петерсемены, [14]14
Петерсеменой на Руси называли все немецкие и голландские вина, поскольку большую их часть поставлял в страну купец Петр Семена.
[Закрыть]молодой князь понял, что сегодня действительно способен только крепко-крепко спать. Зато новым днем они поднялись с первыми лучами солнца и, перекусив лишь парой расстегаев с квасом, сразу отправились выбирать корабль.
При внимательном рассмотрении Новгород, который все считают крепостью, оказался настоящей Венецией, пронизанной тут и там водными артериями. Волхов, Вишера, Веряшка, Мета, Вишерка, Пестова, Малына, Дерега, Вищера – все они протекали если не через самый город, то петляли по его многочисленным слободам. Шутка ли сказать, почти сорок тысяч населения! Великий город раскинулся далеко, далеко в стороны от крепостных стен. И если в какой-нибудь слободке не имелось своей реки – к ней обязательно тянулся укрепленный дубовыми сваями канал, к берегу которого могла швартоваться, как к причалу, довольно большая и тяжело нагруженная ладья.
Здесь вообще все протоки напоминали один сплошной причал – со стоящими неподалеку амбарами для товаров, с толстыми сходнями, дожидающимися весны возле крепких причальных быков. Примерно половина мест была уже занята: вмерзшие в лед корабли спали, вспоминая летние походы, бесконечные реки и морские шторма. Суденышки помельче были вытащены от греха на берег и, перевернутые брюхом кверху, отдыхали, напоминая затаившихся доисторических ящеров с выпирающими из спины толстыми хребтами.
Корабельная слобода располагалась на восточной стороне, по берегам и каналам Вишеры. Сама река еще была покрыта льдом, но работа у мастеров вовсю кипела. Поскидывав душегрейки на груды белых, едко пахнущих опилок, в подпоясанных веревками полотняных рубахах и таких же легких штанах, они стучали молотками, вырезали что-то топорами и стамесками, распаривали в длинных лотках доски, чтобы потом по месту изогнуть их на ребрах корпуса, нашивали палубы. Наверху еще только вставляли в пазы поперечные балки, просвечивало солнце сквозь будущие надстройки – а внизу вертлявые мальчишки уже смолили днище, макая в котлы с булькающим желтым варевом вместо кисточек длинные мочала.
Полусонный Лучемир, почуяв знакомые запахи, встрепенулся, сполз с седла, зачем-то снял шапку, сунул ее за пазуху и засеменил к судну, прищурившись и выставив вперед голову.
– Кто тут хозяин? – громко поинтересовался Василий Ярославович. – Это купца Ильи, сына Рассохина, мастерская?
– Она самая, – остановившись, отер лоб один из мастеров. – Кликнуть хозяина али так любопытствуете?
– Сказывали, ушкуи у него на продажу имеются?
– Как же, боярин, есть корабли. Вот этот ушкуй, мыслю, аккурат к половодью закончим. А вон слева, за навесом с досками, там ужо мачту подымают, оснастку натягивают. Почитай, хоть завтра спускать можно, коли вода будет.
– Не бери, княже, этой поделки, – неожиданно хлопнул по борту Лучемир. – Гнилое корыто, не станет оно долго ходить.
– Да ты чего несешь, старый пень! – в голос возмутились мастера, трое из которых, отложив работу, попрыгали с бортов вниз. – Как это ходить не станет! Работа чистая, никаких огрехов! А ну, иди отсюда, пердун хромой!
– Звияга, коней прими. – Андрей спешился и зашагал к старику, остро жалея, что не прихватил сабли. С тремя ремесленниками кистенем и ножами он еще управится, но коли остальные на выручку кинутся – забьют вместе с дедом. Пахом и боярин, считай, тоже безоружные, не помогут.
Между тем вид у корабельщиков был очень даже серьезный.
– Ты чего работу хаешь, нищета юродивая?! Ты хоть лодку простую сам сшивал?
– Я и яйца ни одного не снес, – хмыкнул старик, приглаживая пятерней белые волосы, – однако же свежее от тухлого отличаю на раз. Гляньте, доски у вас не пиленые, а рубленые. Оттого и стыков ни одного плотного быть не может. Древесина недосушенная и в смоле не варена, сверху по сырому мажете. Нечто такая в воде не загниет?
– Да ты чего несешь, хрыч старый?! Нечто зимнюю древесину сушат? Она и так сухая, как солома весной! И доски у нас отменные, от артели пильщиков Дубовицких – слыхал про таких?
– А что мне Дубовицкие ваши, коли доски рубленые? Нечто я такого и не увижу. А дерево, хоть бы и зимнее, а сезон вылежать должно. Иначе просмолки не примет. Как же ты сырое намочишь? Вымачивать токмо сухое можно. Оттого и мажете вы, что доски не мочатся, да?
– Чего там мочить, деревенщина?! – Мастера раскраснелись, словно в жаркий полдень, и размахивали молотками и топорами, однако кормчего пока не били. – Нечто ты топить его собрался – со всех сторон смолить? На дне тебе ни одна смола не поможет! И внахлест доски идут, внахлест, сам смотри! Почто тебе края щупать?
– Смола до сердцевины дерево пропитать должна, до сердцевины… – продолжал гнуть свое Лучемир. – Коли со всех сторон смола, то и бояться нечего. А ну, черпнем воды в море? И чего, через год до дыр днище прогниет?
– Коли на таком судне моря черпнешь, тебе не о днище, а о душе думать придется. То же тебе не чалка, то ушкуй морской, кикимора ты бестолковая. Тут, коли трюмы заливает, стало быть, совсем беда, поломали волны.
Боярин кашлянул, качнул головой в сторону ворот. Дескать, забери его, Андрей, пока совсем старый с хозяевами не рассорил, и князь обнял седого кормчего за плечи:
– Это хорошо, Лучемир. Я вижу, ты в своем деле дока.
– Нельзя на этой недоделке плавать, княже, – повернулся к нему холоп. – Никак нельзя. Я на нее и ногой не ступлю, Юрий Семенович, так и знай. Что хошь со мной делай, а не ступлю! Это ж утопиться проще.
– Я не князь Друцкий, я князь Андрей, – напомнил Зверев.
– Ась? – Лучемир откинул голову и прищурился изо всех сил.
– Да он еще и слепой! – с радостью расхохотались мастера.
– Идем… – Андрей повел кормчего к воротам. Звияга двинулся следом, ведя в поводу лошадей.
– Да что же это творится, княже! – продолжал возмущаться на улице Лучемир. – Совсем молодежь обленилась, работать не хочет, правил дедовских не блюдет.
– А может быть, это новые технологии такие, – предположил Зверев. – Более совершенная смесь, специальные присадки. Благодаря им дерево быстрее пропитывается, и его нигде варить не нужно.
– Скажешь тоже, Юрий Семенович, – не поверил старик. – Нечто можно зелье придумать, чтобы лучше дедовского, не один век проверенного, было?
– Я не Юрий Семенович, я князь Андрей Сакульский, – покачал головой Зверев. – Неужели не помнишь, что тебе князь Друцкий в усадьбе сказывал? До того, как сюда мы поехали?
– А как же, княже, помню! – обиделся Лучемир. – Сказывал, что новому князю послужить надобно, пока он на ноги не встал. Я хоть и не мальчик, а памятью не обижен, все до последнего словечка за всю жизнь помню.
Из ворот выехал Василий Ярославович, натянул поводья:
– Девятнадцать гривен. Правда, я не торговался.
– Девятнадцать… – Андрей прикрыл глаза, мысленно пересчитывая талеры в рубли. Первая валюта – это двадцать восемь граммов серебра, вторая – двести четыре грамма. [15]15
Некоторые историки считают, что рубль – это не более современное название гривны, а ее половина. Однако гривна при этом считается весом в 408 граммов.
[Закрыть]Значит, девятнадцать на двести – это чуть меньше четырех кило. Разделить на тридцать – около ста двадцати талеров.
– Сто сорок талеров, – выдал свой вариант Василий Ярославович.
– Я на это корыто не сяду! – упрямо повторил Лучемир. – Оно потонет в первом же шторме. Али года через три, коли токмо по рекам плавать.
– Здесь, почитай, вся улица корабли сшивает, – сказал боярин. – Отчего бы и к соседям не заглянуть? Может, еще у кого ушкуй готовый окажется. Опосля можно выше по течению, в другую слободу смотаться. Али за Волхов, на Веряшку поскакать. Там еще слобода корабельщиков появилась.
– Давай съездим, отец, – пожал плечами Андрей. – Пока ледоход не кончится, нам все равно корабль не понадобится. А он еще даже не начинался.
Однако удача отвернулась от путников. Они заезжали на один стапель, на другой, на третий – но морских ушкуев не строили почти нигде. Ладьи, струги, чалы, умы, паромы, барки, моринки, насады, коломенки, дощаники, неводники, сотники, однодеревки, кабасы, каюки, устюжны, ужевки, белозерки, заводни, паузки, – пожалуйста. А ушкуи – только на паре верфей, и то небольшие, пятидесятиметровые, плоскодонные, речные, на которых еще во времена так называемого монгольского ига новгородцы Золотую Орду грабили. В некоторых дворах Лучемир с порога начинал ругаться, в некоторых – угрюмо молчал. Видимо, в его устах это была высшая форма похвалы. Пришлось перебираться за реку, в ближнюю слободу – и там на первом же стапеле увидели практически готовый морской ушкуй: Андрей сразу узнал знакомые очертания кормовой и носовой надстроек.
– Ну, старый, – вздохнул он, – чего скажешь?
Лучемир слез с седла, побродил вокруг судна, недовольно нахохлился:
– А че тут молвить, Юрий Семенович? Зараз видно, ровные доски, без зарубок. Дно не смоленое, а борта ровно лаковые, дерево напиталось, что хомяк перед зимовкой. Как сшито, не ведаю, но готовились со всем тщанием.
– Наконец-то, – перевел дух князь Сакульский и громко поинтересовался: – Много еще работы осталось, мужики? Когда на воду спустить сможете?
– А тебе зачем, мил человек? – ответил кто-то из-за борта. – Как готово будет, так и поплывет, родимый.
– А я, может, прицениться хочу. Хорошему кораблю хороший хозяин нужен. Как раз как я.
– Да есть уже хороший хозяин. Кто же, мил человек, за такую работу без задатка возьмется? Любовод Серый, купец с Федоровского ручья, сие судно запросил. Через день проверять является… Ой!
Над бортом появилась взлохмаченная голова и тут же с испуганным возгласом исчезла: мастеровой понял, что разговаривал не со случайным прохожим, а с родовитым боярином. А такой за панибратство и плетью угостит со всем удовольствием.
– Проклятье, – сплюнул Андрей. – Вечно все не слава Богу. Эй, плотник, а на продажу ушкуи тут у кого-нибудь есть?.. Эй, корабел!.. Эй, смерд, ты куда пропал?! Эй, человек! Покажись, не то хуже будет!
Однако человек явно считал, что хуже будет, если он покажется. Стуки на корабле прекратились. Видать, работник был один, доделывал что-то по мелочам.
– Наверх, что ли, лезть? – оглянулся на боярина Зверев.
– А толку, княже? – пожал плечами Пахом. – Он, может статься, с той стороны спрыгнул, да и утек давно.
– Ты, Юрий Семенович, понапрасну мастерские не обходи, – неожиданно встрял в разговор Лучемир. – Ты узнай, у кого они матерьял ладный такой берут. К пильщикам обернемся да у них и спросим, кому свою работу продают. У таковых корабелов ушкуй искать и надобно.
– Я не Юрий, я Андрей, – вздохнув, поправил Зверев. – Пахом, ступай, пошуми под навесом. Наверняка кто-нибудь выскочит добро спасать.
Мысль оказалась правильной. Стоило холопу грохотнуть лежащей отдельно короткой доской, как из-за амбара показались сразу шестеро дюжих молодцев. Причем трое – с ложками в руках. Видать, мастеровых застали аккурат во время обеда.
– Эй, городской, чего надобно.
– Мы не городские, мы приезжие, – ответил за Пахома Андрей. – Материал ваш понравился, купить хотим. Где досками разживаетесь?
Увидев знатных гостей, мужики поумерили пыл и даже поклонились:
– Знамо где, у Посадской горки, у Ерофея Косорукого. То есть сына Лукина, что Косоруким звали.
– Посадская горка – это где?
– Да по улице нашей коли скакать, через полчаса там будете. По ней и возим.
– Отлично! Приятного вам аппетита, мужики.
Мастеровые не ответили, не поняв, что означает витиеватое пожелание, а всадники перешли на рысь и помчались в указанном направлении.
Лесопилку опознали без малейшего труда: четыре длинных, метров по двести, навеса, между которыми лежали бревна, а под крышами – белые, свежие доски. Далеко по округе разливался сказочный запах смолистого соснового леса, земля на версту была покрыта слоем мелких опилок. Засыпана явно специально, от слякоти. Под каждым из навесов работало восемь пар мужиков: бревна лежали на козлах, один из пильщиков стоял внизу, другой наверху, и оба как заведенные трудились большущими двуручными пилами, двигаясь от комля бревна к его вершине. Или наоборот.
– Вот уж кто наверняка всю жизнь чешется так чешется, – хмыкнул Зверев, глядя на осыпаемого опилками ремесленника. – Интересно, они местами меняются или быть нижним – это судьба?
– Вон, сруб стоит возле коновязи, – вместо ответа поднял плеть боярин. – Коли хозяин али приказчик есть, то там, вестимо. Не на улице же ему по рукам бить и серебро пересчитывать? Пойдем вдвоем, сын. А то как бы… не поссориться.
В избушке возле стола стоял за пюпитром лопоухий розовощекий толстяк в подпоясанном широким кумачовым кушаком зипуне. Чуть высунув язык, он что-то выводил белым гусиным пером, а рядом на столе валялось с десяток свернутых в трубочку и развернутых бумажных листков. Отчего здешние жители писали стоя, а не за столами, пока оставалось для Зверева загадкой.
– День добрый, – разведя плечи, коротко кивнул Василий Ярославович – Ты, что ли, Ерофеем, хозяином здешним, будешь?
– И вам доброго здоровия, бояре, – низко, но с достоинством кивнул толстяк. – Коли хозяин нужен, то в городе он ныне. А коли доски, брус али обрезки дешевые, то и я ответить могу.
– Видели мы ушкуй морской, что для Любовода Серого в слободе левобережной шьют, – вступил в разговор Андрей. – Доски для него хорошие выбраны. Мы бы хотели узнать, кому вы еще такие доски продавали? Мы бы хотели у таких мастеров себе судно купить.
– Купить или заказать? – уточнил приказчик.
– Есть разница?
– А как же! – Толстяк воткнул перо в чернильницу и оперся локтями на пюпитр. – Доска обрезная, мастерами по размеру гладко пиленная, зело дороже обычной получается. Посему многие для продажи как делают: простую, необрезанную берут, а в мастерской мальчишку с топором ставят, он этот край быстренько топориком обтюкает – и готово. Все едино внахлест сшивать. Доска сушеная дороже выходит – так они зимнюю, нынешнюю берут. Она смолу не впитывает – а они ее поверху, поверху смолят. С виду смотришь: ушкуй ладный, красивый, новенький. А что смола через год в воде отслаиваться станет, что борта водой пропитываются и течь начинают – того ведь сразу и не поймешь. Многие, кто не знает, и берут, за дешевизной гонятся. Такие корабельщики за ушкуй ведь всего пятнадцать-двадцать гривен просят. А обычный вдвое дороже выходит. Одна доска гривен в двадцать выпадает. Да еще работа. Да еще оснастка. Хотя, коли за зипунами ходить, [16]16
Ходить за зипунами – заниматься разбойничьим промыслом. Если грабить не своих – то вполне благородное занятие вплоть до самого последнего времени.
[Закрыть]то и такой сойдет. Его, может, в первый же поход сожгут или потопят али во второй. А что на третий год развалится – так до того срока ты уж либо купец именитый, либо тать безымянный, без времени сгинувший.
