Текст книги "Курдюг"

Автор книги: Александр Цыганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

«Возьмите сына, – вдруг сказал кто-то нам громким и странным, сроду не слыханным голосом. И ещё раз для нас раздалось рядом то же самое не от мира сего звучание. – Возьмите сына! – Я-то как очнулся, точно бы проснулся, а это, вишь ты, кто-то утробисто так внутри меня сам по себе говорит, словом жарким горит, – и не по-нашему хотенью, а по-чьему-то изволению. Что называется, ни в сказке сказать, ни пером описать, неужели такое бывает?..

И как после дышать, если слово ещё не держать, потому что оно опять у нас прошло, как огнём прижгло: «Возьмите своего сына!» – Только это уже аз от самого себя добавил, в своё слово вплавил. Или уже мы сами не с усами и, что бы с ходу ни пришло, сразу лапки кверху? И без подсказки сахар сладкий: не угадаешь, где упадёшь, где встанешь, но разве сей день не без завтра? Так не так, а уж этак и будет, кого ждем? И что с того, что плеть обуха не перешибает, зато свой должок не положим обратно в мешок, а после можно будет хоть как-то и на всех исподлобья не взглядывать, худо, что ли?..

Родясь, такое и знать не знавал, умру – не узнаю. Да и белому свету опять же не завтра ещё будешь рад, как вспомнится внове кожевниковской матери взгляд, когда она выпрямилась, неверяще приходя в себя от услышанного, и потом лишь молча, с широко раскрытыми глазами сама дошагнула, как на распорках, до «скорой», ухватившись обеими руками за раскрытые дверцы.

А осмотрительно взятые её молчаливые помощники с какой-то привычной быстротой деловито и погрузили в открытую машину деревянную домовину. И родимая матушка, напоследок ещё оглядясь вкруг себя, однова лишь вздохнула, но слышал бы тот, по ком этот был вздох, тот бы в щепку иссох! Она даже своими силами, в одиночку, поднялась к последней усыпальнице сына и, такой же человек божий, обшитый кожей, уже без удержу ткнулась в родное лицо: «Давно не видались? – Да как расстались».

А «скорая помощь», подобно обманчивому туману, скоро и растворилась в неумолкающем водном благоденствии, как её вовсе не бывало, лишь остальные ещё некоторое время пребывали в молчании, схожим с утренним моих сирых подопечных, над которыми тогда после случившегося в могильной тишине тихий ангел пролетел, напомнив, что на сём свете мы только в гостях гостим.

VII

Может быть, после кто-то из наших катерных обратный путь и вспомнит как-нибудь, хотя, как водится, он и прошёл своим чередом, без какой-либо истории с географией. К тому же, кто вымочил, тот уже и высушил: пришла в себя выбившаяся из сил погода для народа, день под грейкой теплынью был промыт, как новенькое стекло. Отныне на носу у мачты с высоко вздернутым трехцветным стягом всю дорогу безмолвно пребывал прапор Пушистый, и его извечно жаркую думалку с лёгким одуванчиком остатков пушисто-волосяного оснащения бодро обдувал пропахший травой, сквозь пальцы пропускать можно, шелковисто-упругий ветерок. Зато в капитанской рубке за компанию с Гришей-Полпотычем блаженствовал безмятежный солнце-дуй Боря-Тошнотик, а весёлая летняя закуска с их бутылочкой по затылочку на газетной скатерке-самобранке перед самым носом даже способствовала невозмутимому капитану править судно по не впервости знакомому, неукоснительно выверенному курсу.

Только другим такое дело близко не приспело: в своё время успешно прошедшие огонь, воду и медные трубы «института имени Воровского по разряду факультета карманной тяги», «двое из ларца» благоденствовали в уютном кормовом трюме, где они в тишине и покое дрыхли без задних ног, предавшись излюбленному занятию клиентов исправительной системы.

А по мне лучше было и не придумать места снова под капитанской рубкой за той самой дверцей носового отсека, где лежанка была, что по заказу делана. Но каково в одиночку быть тому, у кого что ни день, как опять его тень в той давней послеармейской весне, где ещё и не знал, куда это нас хлестнёт?

Только от домашнего порога дале ждала лишь новая дорога, потому что впереди всё было на свете к лучшему. Но беда сама приспела, наперёд не сказалась. Даже не вздумать, как тот день и пришёл, в котором та самая единственная, с которой друг другу мы в глаза посмотрели впервые, и как будто время остановилось, – вдруг взяла да умчалась куда-то в иные края, – навсегда её след с инаким и простыл из того города, где было всё нам дорого. А коль уже истаяли те истые неотмирные сроки, когда душа сама по себе мёрзлой ломкой веткой слагала свои горячие слова на первом снеге – вспоминать-то веки вечные на что?..

И не надо ещё при всём этом нашим молодцам быть бледными с лица, когда в вечерней тиши «Курдюг», как-никак, возвернувшийся к родному причалу, и упёрся в дебаркадер, соседствующий с местом моего обитания. Хотя и встречал-то нас на вечернем причале собственной персоной сам грозный хозяин зоны Любопытнов, по-всегдашнему аккуратно застёгнутый на все мундирные пуговицы с тремя большими полковничьими звёздочками на погонах. Трудно было избавиться от впечатления, что начальник колонии всегда видел всё окружающее как-то не глядя. Входя куда-нибудь, он уже знал, что делалось по другую сторону – порядок дела не портит! – а твёрдостью и определённостью при решении служебных вопросов завоевал расположение и мало кому верящих подшефных за колючей проволокой.

Знать, наша молва опять поперёд нас дошла, потому, как только всё было доложено, у начальствующего лица не то, чтоб на этом месте сделались круглые глаза, но даже неизменно верный слову, он отчего-то и не возжелал повинных «за Можай» гнать – «киркой махать», лишь только бросив: «Идите отдыхать». Да и желающих брать под белы руки да отправлять на муки мученические нарушившего министерский указ – повыше высокого приказ, в этот вечер не нашлось, никому праздником не стало. Кому охота доносить, когда и самому-то, может, после головы не сносить?..

Другой день тоже не навёл тень на плетень: с утра пораньше на лагерной вахте дежурного в том самом зарешёченном домике, что неизменно производит на всяк сюда входящего удручающее впечатление, по-обычному, старое было по-старому, а вновь ничего, не считая доклада конвойного гарнизона хозяину зоны. Всем дежурным нарядом и готовились: одних заявлений да рапортов с протоколами у суточной смены конца-краю нет, только знай отписывайся.

В то самое время и наша дорога от порога была в эту сторону – мир вам, и я к вам! – но мне и шага шагнуть к своему отряду не дали, сразу от самых ворот поворот, из дежурки на пару слов всем миром приглашают. Вместе с бессменным дежурным Колей Ревой ещё двое прапоров-орлов наготове стоят: рот до ушей, хоть завязочки пришей, да один другого здоровей, под горячую руку не попадайся. Кому неизвестно: где начальству чуть что не по нраву, этих орлов сейчас же туда и совали на расправу, спасайся кто может. Чтоб тебе ни дна, ни покрышки: неужто и впрямь разбудили мы лихо, пока оно было тихо?..

А меж тем – от века до века само спокойствие – исполинского вида Рева, обстоятельно достав из своего ржаво-облезшего сейфа конверт с победной, празднично-весенней маркой – откуда только и взялся, – таких даже днём с огнём не сыскать, и встал передо мной, можно сказать, как лист перед травой.

– Самого «законника» Ворона по концу срока освободили, – веско изрёк дежурный и, внимательно оглядевшись вокруг, после, как эстафету, из рук в руки и передал мне, что припечатал, конверт явно ещё прошлых лет. – По утрянке на волю и отбыл, а это от него лично тому, кто в нашем дому! – И на замызганном, сомнительной чистоты столе оказался для меня тетрадный в линейку листок, где в клетках строк было два лишь слова: «Работай, брат».

2020

Вологодский конвой

…перелив на бумагу, казалось мне, лучшую часть своей сердечной крови.

П.Ф. Якубович «В мире отверженных»

Я начальник отряда осуждённых. Или отрядник, как говорят все, кому не лень. И сотрудники зоны, и сами осуждённые, и родственники, приезжающие на свидание… Конечно, порой не удержишься и поправишь того либо иного, но проку в этом нет: всё равно язык у всех на привязи не удержишь. А наш-то почёт никому в этих местах не в прочёт, потому что наша честь одним нам и достаётся с утра и до позднего вечера – в зоне…

Воспитатель, советчик, начальник, отец, старший брат, вершитель судеб, – всё в одном лице. И здесь только сердце – вещун, а душа твоя – мера…

Часть первая
Ясны очи

Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте.

Ф.М. Достоевский

1.

Казалось, считанные дни, как я здесь, в этом небольшом лесном посёлке, на дальнем северном бездорожье, забытом и богом, и людьми. Но после того, что произошло сегодня, вдруг разом нахлынуло, вспомнилось…

В Курд юг я добрался поздним мартовским вечером: было уже исчерна-темно и неуютно-насторожённо вокруг, нахлёстывал беспрестанный ветер с брызгами невидимого дождя…

А сначала, после вынужденного недельного торчания в белозерском райцентре, я наконец-то попал на самолёт, который заменил лыжи на колёса и через пару часов благополучно приземлился на поле с раскисшим снегом, подсинённым наступающим вечером.

Пилот передал подошедшему мужчине в шапке с кокардой два бумажных мешка с почтой, подмигнул нам и закрыл дверцу. А мы, взяв поклажу, отошли к деревянному домику, над входной дверью которого висела потемневшая от времени доска с надписью: «Аэропорт Северный».

Самолет взревел и, разбрызгивая стеклянным веером лужицы, завис в воздухе – и точно поплыл, скрылся за лесом, оставив за собой гул, – по небу широко, по земле далеко… И теперь я оставался один на один с неизвестностью, которая не то чтобы пугала, но, по крайней мере, напоминала о себе легендами и небылицами об этим жутких и непонятных местах… Не хочешь да задумаешься.

«Меньше надо говорить, меньше надо говорить…» – непонятно почему нашёптывал я себе, считая, что этим избавлюсь от случайных и необдуманных слов.

Мы вошли в домик, и хозяин открыл комнатку. На большом столе громоздилась всевозможная аппаратура, там что-то попискивало и потрескивало, но после щелчка тумблера всё стихло.

– Николай, – застенчиво протянул мне руку хозяин, – здешний начальник аэропорта. Он же и сторож, по совместительству.

Вскоре мы пили чай и, поглядывая на глубокие колеи разбитой дороги, мирно беседовали. Вернее, Николай рассказывал о Северном, где он родился и вырос. «Ага, ага», – то и дело добавлял он в разговоре, придавая тем самым своей речи необыкновенную притягательность. А красную-то речь красно слушать да на ус мотать.

Оказывается, от Северного до Курдюга, куда мне надо, всего-навсего тридцать вёрст, но даже трудно представить, как они даются. Добираются по шесть-восемь часов, если, конечно, всё нормально. Пока дорога не провалилась и ровда не ушла – в жизнь не вылезти из Курдюга. Так сиднем и сидят. А зимой, когда застывает, её сначала «гэтээской» укатывают, потом ещё «ураганом» пройдутся, а следом уже автобус посылают. Пока эту дорогу равняют – тягач, случается, по самые уши проваливается, посылают на выручку трактор – и «сотки» по самое дно рюхают. Беда и только. А ранней весной или поздней осенью всё объездом одним – так без молитвы и в путь незачем собираться. Тело-то, может, довезёшь, а уж за душу не ручаешься. А случись что, ткнуться уже некуда: по пути три деревушки почти пустые, в каких домах старики да старухи даже часы на новое время не переводят. Говорят, нам спешить некуда, мы своё отжили, а время везде одинаково. Но в этом году дорога ещё держится, так напрямую можно добраться – всё скорее да надежнее.

А сам Северный раньше райцентром был. Военкомат и милиция на бугре, а на берегу, рядышком, и роно с райкомом. После всем известных перестроечных событий и стал Северный просто посёлком. Но населения, правда, и сейчас тысячи три наберётся, не меньше. Свой леспромхоз, сплавучасток и сельпо имеются. Хотя, как и везде, всё на ладан дышит. Даже два участковых приставлены. Только они что есть, что нет: то по своим делам разъезжают на казённом мотоцикле, а то, глядишь, лыка не вяжут. Начальство, конечно, отругает хорошенько, когда надо, а выгнать не решается – никто в такую глухомань не полезет, себе дороже.

Только здесь давным-давно ко всему привыкли – вдосталь нагляделись да натерпелись. А как ещё послушаешь, что курдюгские из зоны рассказывают, когда в аэропорт приезжают, то, правда, лишь и подумаешь: «Слава Богу, тут ещё рай, живи да радуйся…»

Николай прислушался, затем кивнул уверенно:

– Машина из Курдюга идёт, больше неоткуда, ага, ага…

Прижавшись к оконному стеклу, я чувствовал, как сильнее и горестнее забилось сердце: из-за леса, воя, выползала машина. Громоздкая и тёмная, она упрямо двигалась к аэропорту, качко заваливаясь на каждом шагу в колеи и колдобины… Куда господь бог несёт?..

Перед посадкой на самолёт я набрал номер телефона, куда мне в своё время посоветовали звонить, однако ни словечком не обмолвившись о тех трудностях, которые предстояло перенести. То ли забыли, то ли не нашли нужным обращать внимания на такие мелочи. И после шума и свиста послышались слабые гудки, следом далёкий, пододеяльный голос ответил откуда-то: «Курдюг на проводе!»

Назвавшись, я попросил сообщить дежурному, как меня учили, что скоро вылетаю, чтобы встретили.

«Сообщим!» – коротко заверили из таинственного Курдюга, и связь разом оборвалась, точно её и в помине не было.

И сейчас, подхватив сумку, – долог путь, да изъездлив! – я простился с Николаем, глядевшим на меня необычайно сострадательными глазами, и шагнул на улицу к машине. Дверка её, заляпанная грязью, задёргалась и задребезжала, потом со скрежетом открылась, и оттуда вылез, согнувшись, мужик в годах, широкоплечий и кривоногий. В бушлате и кирзовых сапогах.

– Поедем, что ли, – обронил он глухо. – И так запозднились – в двух местах по самые мосты сели. Дорога, будь она неладна. – Сам мрачный, да и смотрит не россыпью, а комом, но – спокойный. Таким как-то сразу верится, а вера животворит, это мы и сами знаем.

Машина шла тяжело, ухая в выбоины, которых было такое множество, что даже сам сопровождающий, Владлен Григорьев, только морщился устало… Кажется, тут свет клином сошёлся!

А по обеим сторонам дороги с бесконечной тягомотностью тянулся чёрный лес; проехали небольшое кладбище, и Владлен Григорьев вполголоса рассказал, между делом кивнув на краснорукого водителя, не имевшего ни бороды, ни усов, ни на голове волосов:

– Глухой, здесь такие и нужны… А на кладбище этом зэки горемычные лежат. Сгорели они, пятеро, разом – как и не жили. А дело такое: переезжали из одного оцепления в другое, вагоны ещё деревянные были. Дороги вёрст двадцать, не меньше. Да ещё гэсээм в придачу надо было отдельно перекинуть, а тут – зачем лишняя волокита! – подцепили к вагончику с людьми – и вперёд. На новое место. По пути кто-то покурил, а чинарик и бросил в сторону, по привычке. Что люди, то и мы… Скоро и занялось. А деревянное – разом пыхнуло! Охрана повыскакивала, оцеплением встала, автоматами щелкнули – к бою готовы! Весёлое горе – солдатская жизнь!.. А в вагоне уже вовсю полыхало, ни жить, ни быть. Мужики орут, окна с решётками высадили – и на волю гуртом рваться!

Начальником конвоя был прапор Бись, Михайло Маркович, он по гражданке ещё в медиках начинал, да на первых порах всё не в своё дело норовил лезти – помогал встречному да поперечному. А на добреньких воду возят, сразу и надорвался. Быстро смекнул, в чём дело, да в общий ранжир и встал. И здесь тоже: то ли растерялся, то ли совсем испугался – матерится: «Стрелять буду! Назад! По местам!» А куда назад? Назад уже некуда – только вперёд!.. Тогда Бись и орёт конвою: «Огонь!» Пальба открылась такая, что эти пятеро побоялись и нос из вагона высунуть, ведь решето сделают и глазом не моргнут. Правда, потом выяснилось, что стреляли поверху, да после драки кулаками не машут. Так они, бедные, руками обхватились друг с другом в обнимку, да и сгорели… Вот ведь как: свет велик, а деваться некуда…

Взгляни-ка на меня; горе идущему, горе и ведущему!..

– Было хоть что-нибудь начальнику конвоя?! – сорвался я на внезапный крик на одном особо тряском месте: меня как-то необычно бросило вбок влево – и сразу же вправо, а следом – вверх, и я разом взмок; как ни гнись, а поясницы не поцелуешь…

– Известно дело, парень, – сопровождающий впервые глянул мне в глаза, – вологодский конвой шутить не любит: шаг влево – агитация, шаг вправо – провокация, прыжок вверх…

Тут его и самого столбиком под крышу подкинуло, но он, казалось, не обратил на это внимания:

– А прыжок вверх – попытка к побегу. Спускаю собаку. Собака не догонит – пуля догонит; пуля не догонит – сам раздеваюсь!..

Так говорил Владлен Григорьев, сам в своё время отсидевший здесь от звонка до звонка, а по освобождении оставшийся в этих местах, и до сих пор работавший механиком на нижнем складе.

– А насчёт было или не было… – Владлен для чего-то попротирал лобовое стекло. – Да ничего: в другую колонию перевели. Можно сказать – повысили. Здесь все и без того круглые сутки как под конвоем. Спроси каждого первого: только и мечтают любыми путями отсюда выбраться. Гиблое место. Тут говорят: кто в Курдюге пять лет отпашет, можно «Героя» давать, – усмехнулся сопровождающий и добавил: – Или «орден Сутулова»… А если серьёзно: человек приказ выполнял, а они не обсуждаются. Да в этой мутотени, как нечего делать, в два счёта и в бега податься. Не скоро и на след выйдешь: кругом тайга…

Но не успел я собраться с ответными словами, как впереди вдруг блеснул свет прожектора: чисто и одновременно как-то зловеще маячил он из темноты, вызывая неосознанную тревогу… И побежала дороженька через горку!

– Нижний склад, – выпрямился Владлен Григорьев. – Считай, на месте. Через два кэмэ – и посёлок.

В Курдюге машина взобралась на взгорок, оказавшийся после мостиком, и следом выхватила фарами торчащий на обочине щит, на котором поверху крупно было написано: Что? Где? Когда? – А ниже, на обрывке киноафишной бумаги, глаза успели пробежать: «ЗДЕСЬ ТЕБЯ НЕ ВСТРЕТИТ РАЙ».

Со щита как ветром сдуло взлохмаченную ворону, умчавшуюся в темень с хриплым криком, похожим на колдовской хохот сказочного злодея: «Ур-ря! Ур-ря! Ур-р-ряяя!..». Родясь, не видывал, умру – не увижу.

Машина, взревев, остановилась возле двухэтажного деревянного здания – штаба учреждения, над входной дверью которого, под лампочкой в железной сетке, красовалась надпись: «ВОСПИТАТЕЛЬ САМ ДОЛЖЕН БЫТЬ ВОСПИТАН».

Напротив, освещенный, стоял тепловоз с прицепленными вагонами, из которых, спрыгивая, цугом, шли люди, одетые в чёрную одежду, – и прямым ходом к высоченным открытым воротам, окованным железом; с обеих сторон состава – молчаливые и усталые – солдаты с автоматами на изготовку; у одного с накрученного на руку поводка рвалась заходившаяся в лае овчарка; что-то кричали друг другу несколько офицеров возле шумно работающего тепловоза; из кабины его безучастно вертел коротковолосой головой молодой парень в шапке, лихо посаженной на макушку…

Начало трудно, а конец того мудрён; и направился я в штаб: первая дверь налево, постучал и услышав: «Войдите!» – не помня себя, шагнул.

За двойной дверью с тамбуром – комната; дюжина стульев, у зашторенного окна стол, а на стенах, обитых коричневыми листами дэвэпэ, несколько красочных таблиц и портрет главного чекиста, выполненный, видимо, самодеятельным художником. Потом оказалось, что практически во всех служебных кабинетах была такая же работа, только в режимной части она отличалась чем-то назойливо-неуловимым, а чем, наверное, так и останется для всех тайной. Да много знать – мало спать.

За столом, опершись локтями на полированную столешницу, сидел майор с приплюснутым носом и блестяще-коричневыми глазами, которые смотрели на меня немигающе и внимательно. Изучали да запоминали.

– Заместитель начальника учреждения Мирзоев Рамазан Рамазанович, – в ответ на мое представительство почти без акцента ответил майор и, привстав, крепко-накрепко пожал мне руку. – Ждём, ждём. Давно ждём…

И, пригласив сесть, Мирзоев с неторопливой дотошностью стал расспрашивать: верно ли, что я пошёл на службу добровольно, а также кем являются мои родители, и где я жил, учился и трудился до того, как…

Невелика недолга, и уж мои-то данные Мирзоев мог и без того сто раз выяснить, но я вспомнил, успокоившись, о характеристике, данной сопровождающим моему теперешнему начальству: «Ваш начальник, наверное, и во сне держит руки по швам. На всякий случай».

Зазвонил один из трёх телефонов, аккуратно расставленных перед руководителем. Мирзоев стремительно овладел трубкой и, внимательно выслушав, побурел на глазах – сменился с лица:

– Нельзя этого делать!.. – Он сморщился так, что верхняя губа подползла к кончику носа. – Мы тут посоветовались, – Мирзоев обвёл отсутствующим взглядом комнату, ни на чем конкретно не задержавшись, – и я решил: всё оставить по-прежнему!

Было понятно, что у него здесь все на местах, как соловьи на гнёздах.

Несмотря на мои отнекивания, Мирзоев споро договорился об ужине в роте, и мы с ним славно ударили по щам и гречневой каше, на верхосытку дунув ещё по стакану компота. Не хуже, чем дома.

Общежитие, в котором мне предстояло жить, оказалось напротив солдатских казарм. Комната с узкой кроватью и столиком у окна была на одного. На завтра до обеда мне разрешалось знакомство с посёлком, а потом ждала зона и обход по ней вместе с Мирзоевым. На том мы с начальством и расстались. Переводя дух, я огляделся: главное, жить можно, терпимо.

Говорят, что милует Бог и на чужой стороне; и эта комната с солдатской кроватью да столиком у окна заменит мне отныне родной дом.

Надолго ли?.. Теперь уже поздно решать – сам выбрал. Конечно, если глаза маленько разуешь, то спервоначалу любому не по себе станет. Но ведь жили здесь люди и до нас, будут жить и после нас. Разве не так? Что было – то видели; что будем – сами увидим; а ещё и то будет, что и нас не будет!..

Не выходит из ума, как мать любила говаривать: обомнётся, оботрётся – всё по-старому пойдет. А я всегда был в нашу родовую, тоже следом не отстаю: наше место свято!..

Разобрал я кровать – лёг прямо в пиджаке, с головой укутавшись, а после уснул разом так крепко, хоть свищи, душа, через нос! И спал до самого утра, как маковой воды напившись.

2.

Утром выяснилось, что посёлок полностью находится на болоте, поэтому повсюду были мостки. И вдоль, и поперёк. Дома как на подбор: все барачного типа, разбросанные по обеим сторонам речушки Курдюжки. Возле общежития – магазинчик, следом пекарня, из которой валил чёрный дым, а на крыльцо то и дело выбегали лысые молодцы в исподнем с неизменными папиросами в зубах; ничем не примечательный садик и столовая примостились на окраине елового леска, из которого, добрые люди сказали, порыкивал порой мишка да шлялись рыси с волками; а ещё – библиотека.

Сюда я вошёл поспешно, – только что не вбежал.

Библиотекарша, невзрачная и бледная – в чём только и дух держится! – медленно выводя буквы, заполнила карточку. Между двух стеллажей – как тут и был! – бюст Фёдора Михайловича Достоевского; незабываемый взгляд его точно вопрошает о главном: о чём-то родном и давно забытом…

Здесь я и остался – взял «Дневник писателя», в свое время так поразивший меня и заставивший о многом задуматься, крепко и надолго.

А выйдя из библиотеки, выяснилось, что в стороне, откуда мы приехали накануне, с трассой пересекается дорога, проложенная деревянными настилами и огороженная с обеих сторон колючей проволокой; над всем этим – множество столбов с лампочками под чёрными жестяными абажурами…

И потом, редкими свободными вечерами, непонятно отчего приходил я сюда и, незамеченный, смотрел, как идут и идут, растянувшись в длинную тёмную цепь, люди; и, точно живые, стонут и шевелятся под ними скрипящие и шатающиеся мостки; лай овчарок и хриплые грозные окрики; и хотя во время следования разговоры строго-настрого запрещались, – голоса, голоса, голоса…

До сих пор неведомо, что же заставляло меня приходить сюда, к этой старой, расщепленной временем берёзе, скрывающей от чужого взгляда, но только доподлинно ясно: не узнав горя – не узнаешь и радости…

«У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся, но есть, необходимо, и жизнь, вновь складывающаяся на новых уже началах. Кто их подметит и кто укажет? Кто… может определить и выразить законы и этого разложения и нового созидания?..» – читалось потом в «Дневнике писателя». А болящий ожидает здравия даже до смерти. Век живи, век надейся!..

«ВХОД В ЗОНУ ТОЛЬКО ПО ПРОПУСКАМ», – гласило на зелёной железной двери пропускного пункта при входе в жилую зону осуждённых. И узкоглазый солдат с красными погонами всё не мог взять в толк, что на меня выписан пропуск, пока не появился сам Мирзоев, после чего мы, благополучно миновав препятствие, прошли несколько десятков метров и открыли дверь в дежурную комнату.

Но я успел-таки по пути оглядеться: кругом стенды да длинные дома-бараки, а на каждом из них – прожекторы, в этот час с бездействующим светлым глазом, потому что при необходимости фонарики горят да горят, а видели ль, не видали, понятно, ничего не говорят…

При нашем появлении всем как подсыпали перцу: вскочил за барьером сержант-сверхсрочник с повязкой на рукаве, а за порогом, вытянувшись, ожидал и сам дежурный: полный лейтенант со вскинутой к шапке растопыренной пятерней.

– Товарищ майор! – рявкнул он. – За время дежурства происшествий не случилось. Докладывает помощник начальника колонии лейтенант Сирин!

– Вольно! – покачал головой замполит, с любопытством глядя на дежурного: – Ну, Сирин, ну, Сирин…

– А что, Рамазан Рамазанович, по уставу действую. У меня закон – от устава ни на шаг. Железно!

Мирзоев дернул щекой и представил меня: мол, прошу любить и жаловать. Новый начальник отряда Цыплаков Игорь Александрович – собственной персоной.

– О, пополнение, – заулыбался лейтенант во всю ширину рта. – Дело, дело! – А голос-то что в тереме!..

Знакомство с зоной началось с клуба, к которому была пристроена библиотека. В клубном зале находилось полно коричневых крепких лавок со спинками, пронумерованных белой краской. Только около входа несколько скамеек выявилось без чисел – для администрации: здесь бывают сотрудники во время мероприятий; над головой – аппаратная… Экран – деревянный щит, обтянутый белой материей и отделяющий сцену от зала, – поднимался к потолку и возвращался обратно завклубом, который сейчас мелким бесом вертелся вокруг да около и с молчаливо-благосклонного согласия начальства рассказывал обо всём этом, сладко жмурясь. Такой и до Москвы напоказ без спотычки побежит – только заикнись!..

Длинные и серые бараки отрядов походили друг на друга, как родные братья. Разница состояла только в расположении: если первые три находились едва не вплотную, то остальные полукольцом охватывали зону.

В середине была вечерняя школа, столовая с медчастью и комната с надписью: «Совет коллектива колонии». С торца неуклюже приткнулось ещё строение, где новички проходили карантин. Вроде и не просторно, да дворно. А на видном месте – напротив библиотеки – штаб, в котором помимо кабинета начальника колонии располагались и помещения его заместителей; в промежутке – небольшое поле. Здесь в хорошее время гоняют в футбол, а зимой это поле заливается водой, и на нём происходят нешуточные хоккейные баталии. Во всяком худе и верно, что не без добра.

Но вот и общежитие отряда, который мне предстоит со дня на день брать в свои руки… Вошли. День мой – век мой; что до нас дошло, то и к нам пришло… Навстречу метнулся осуждённый – жердяй, в плечах лба поуже; брови – что медведи лежат; в нитку вытянулся перед замполитом, ни одна складка не скользнёт по чёрной спецовке, сапоги – зеркалом; доложил:

– Завхоз отряда Сугробов! Отряд занимается по распорядку дня! – А сам неприметно на меня посматривал: конечно, известно, что ждется новый начальничек-начальник.

– Ознакомьте Игоря Александровича с отрядом! – коротко достал языком Мирзоев.

Завхоз Сугробов деловито наладился объяснять расположение вверенного отряда, старательно помогая руками, глазами и даже своим подвижным телом: только знай, запоминай. После входного тамбура следовало фойе – всё в стендах, заполненных сводками, таблицами и призывами. Слева – две двери; здесь живут звенья отряда – по две секции в каждом помещении; справа – то же самое. Прямо пойдёшь – дверь начальника отряда, а впритык, через тамбурок, вход в курилку с умывалкой.

В секциях – койки в два яруса, заправленные на удивление чисто, с подверткой простыни по одеялу, а между койками – одна на другой – самодельные тумбочки. В конце секции – ещё двери: там каптерки, в них для одежды и обуви расположены шкафчики, встроенные в стену; на всём прибиты и прикручены таблички с указанием фамилии, отряда и звена осуждённого. А у входных дверей – алюминиевые бачки с водой. Все рассовано по своим местам – по сучкам да по веточкам, – просто, никаких излишеств.

Завхоз Сугробов, объяснявший деловито и толково, вьюном заходил то с одного, то с другого бока, а замполит тем временем скрылся в кабинете отрядника, куда мы вошли в последнюю очередь. И здесь глаз хозяйский на месте – прямо стол начальника отряда, напротив завхоза; десяток стульев, сейф и полка с документацией, а над окном, в разрисованных яркими красками горшочках, пущены к жизни цветы… Работай да любуйся.

Тут зазвонил телефон: майора Мирзоева приглашали в дежурную комнату зоны. Быстро выпроводив завхоза, замполит поинтересовался о моих впечатлениях и посоветовал остаться в отряде до вечера, который уже был не за горами: поговорить и познакомиться с людьми, а затем – при желании – сходить в кино, объявленное по случаю предвыходного дня. Засим крепкими пальцами застегнул на жёлтые пуговицы свой пятнистый бушлат, жамкнул мне руку – и только его видели.

Так всё это непривычно и неожиданно! Точно сон… Да только много спать, так мало жить: что проспано, то уже и прожито… Так и сяк повертелся я в самодельном вертящемся кресле, поперебирал бумаги на столе, что-то неопределенное представляя, воображая…

Пройдет полгода, и будет присвоено первичное офицерское звание, как было обещано на собеседовании в областном управлении, куда я сунулся по настоятельному совету одного служивого приятеля, уверившего меня в правильности этого, единственно верного решения… А там, глядишь, уже и в форме бегаю: брюки с красным кантом, на плечах звездочки поблескивают-посверкивают, галстук опять же… Смешно и грешно, но что-то ведь хочется, о чём-то всё-таки думается… Хотя почём знать, чего не знаешь. А уж если впрягся, – лучше веру к делу применяй, а дело к вере, тогда всё и будет, как на душу положено.