Текст книги "Царь горы"

Автор книги: Александр Кердан

Клепиков повертел бумагу, вернул «хадовцу» и попросил закурить.

«Зачем? Ведь он не курит…» – подумал Борисов.

Пока афганец, продолжая улыбаться, доставал из кармана и угощал подполковника сигаретой, Борисов подошёл к автобусу сбоку, остановился напротив окна.

Шторка немного сдвинулась, и прямо в лоб Борисову нацелился ствол автомата. Устаревший образец АК-47 был оружием «душманов» – у правительственных войск на вооружении таких не было. Борисов успел оценить это и даже разглядел потёртости и царапины на стволе.

«Вот так и сбываются мечты… Хотел, чтобы меня убили, – сейчас убьют! А умирать-то не хочется…» – Он застыл на месте, поглядев в сторону Клепикова, который продолжал мирно беседовать с дружелюбным афганцем.

Подполковник, уловив его взгляд, приложил руку к ушанке и попрощался со своим собеседником:

– Удачи вам, товарищ Абдулло! Счастливого пути! – И крикнул Борисову: – Едем, капитан!

К уазику Борисов шёл на ватных ногах, не оглядываясь, сдерживаясь, чтобы не побежать.

Они сели в машину, и Клепиков, выбросив в форточку так и не раскуренную сигарету, ласково распорядился:

– Давай-ка, Вася-сынок, медленно, без рывков, поехали отсюда…

Когда злополучный автобус скрылся из поля зрения, Борисов наконец выдохнул:

– Это же «духи», товарищ подполковник!

– Ясный перец, «духи»! Потому я и не полез автобус досматривать! Сейчас танкистам сообщим, пусть бронегруппу сюда высылают, пока чарикарская колонна не подтянулась…

– Почему они в нас не стреляли?

– А кому нужен шум рядом с гарнизоном… Да и не мы им были нужны. Это точно!

«Вот я и получил свою медаль за боевые заслуги, – усмехнулся Борисов. – Верно говорил мой предшественник – майор Петров: на войне главная награда – живым остаться…»

4

«Все дороги ведут в Баграм» – аэродром, где служил Борисов, представлялся ему залом для транзитных пассажиров: одни – на войну, другие – с войны, третьи – прямо в Вечность… Здесь можно было неожиданно столкнуться с давним знакомым или разминуться в толпе, находясь всего в десятке метров друг от друга.

На Баграмском аэродроме Борисов встретил Игоря Лапина – товарища по лёгкоатлетической секции в спорткомплексе «Металлург». Лапин прилетел с группой уральских геологов в Афганистан для исследования месторождения железной руды и теперь направлялся в отдалённый горный район.

– Будем искать для правительства Наджибуллы железо, – сообщил Лапин. – Если найдём, построит у себя комбинат, как у нас в Челябе…

Геологов сопровождало отделение десантников из соседней десантно-штурмовой бригады, а со стороны «афганских товарищей» – узбек по имени Юсуф из 53-й дивизии генерала Абдул-Рашида Дустума, воюющей на стороне правительственных войск.

Борисов накормил Лапина и его спутников в солдатской столовой. За обедом поинтересовался у Юсуфа:

– А вы не боитесь, уважаемый Юсуф, с таким небольшим отрядом отправляться в район, контролируемый мятежниками?

– Боюсь, – честно признался Юсуф. – Но боюсь не того, что убьют меня. Погибну я, заплачет только моя мать… Боюсь, что могут пострадать наши друзья, гости нового Демократического Афганистана. – Он выразительно посмотрел на геологов. – У нас говорят так: если гость погиб в твоём доме, то плачет сам Аллах…

– А у нас говорят иначе: на Аллаха надейся, но сам не плошай, – улыбнулся Борисов и пожелал удачи Юсуфу и Лапину. – Будем надеяться, что вам повезёт…

Но не всякая встреча с прошлым приносит радость. Однажды в Баграме совершил посадку самолёт с выездным магазином Военторга. На прилавках под открытым навесом разложили товары, каких в обычном советском магазине днём с огнём не найти, разве что в валютной «Берёзке». Среди продавщиц Борисов увидел знакомую по Щучину, ту самую, из уст которой узнал о смерти дочери… К ней он подходить не стал.

Незадолго до его замены секретарём парторганизации в инженерный батальон прибыл однокурсник по училищу, а теперь – капитан Ваня Редчич.

Инжбат, куда он был назначен, занимался ремонтом и строительством ВПП из металлических аэродромных плит. Его подразделения были разбросаны по всему Афганистану, но штаб соседствовал с батальоном Борисова. Возможность поговорить по душам со старым товарищем, конечно же, скрасила ему последние месяцы службы в Баграме.

Редчич через три года после окончания училища всё-таки женился на Марине Ковалёвой, чей «широкоформатный» образ прочно ассоциировался у Борисова с тараканом, вылезшим из кувшина на праздничном застолье в квартире у «Мартенсита». Два года назад у Вани и Марины родился сын. Назвали его в честь деда – Владимиром.

– Когда меня сюда «зарядили», Вольдемар уже длинными предложениями говорить начал, – похвастался Редчич, вдруг назвав сына так, как его тёща – своего мужа.

Борисов вспомнил вечно грассирующего подполковника Ковалёва и пошутил:

– Небось, сынок, как и его дедушка, на «эр» нажимает?

– Вовсе не нажимает, – обиделся за сына Редчич. – Вольдемар весь в меня: гутарит правильно!

– То есть «гыкает»… – не унимался Борисов, соскучившийся по курсантским приколам.

– Скажешь тоже… Разве я «гыкаю»? – Редчич долго обижаться не умел и громко рассмеялся: – А помнишь, как ты из-за меня чуть на вступительных не срезался?

– Такое не забывается… Вся жизнь могла бы по-иному повернуться…

– И с Серафимой бы ты тогда не встретился… – подхватил Редчич. – Как, кстати, Леночка растёт, как жена?

– Никак… – коротко ответил Борисов, погасив улыбку. Бередить сердце не хотелось, и он не стал рассказывать Ивану о смерти дочери, а о Серафиме и рассказывать было нечего.

За время службы в ДРА он написал жене в Шадринск шесть писем. Ни на одно не получил ответа. Седьмое письмо, не зная уже, что и подумать, Борисов адресовал своей тёще – Евдокии Ивановне. Ответ от неё пришёл довольно быстро. Тёща сообщала, что все живы-здоровы, что Серафима постепенно приходит в себя, устроилась на работу в местную школу и просила пока не беспокоить её, дабы не тревожить хрупкую психику.

«Она сама напишет тебе», – пообещала тёща. Но Серафима за целый год ему так и не написала.

Конечно, Борисову было обидно, что жена о нём забыла. Сослуживцы часто получали письма от своих благоверных.

– Во, как меня жинка кохает! – радовался секретарь партбюро капитан Сметанюк. – По два письма в неделю шлёт! – Он порывался читать письма от жены вслух, но Борисов запретил, сказав, что не любит слушать чужих писем.

«Может, и хорошо, что Серафима молчит… – рассуждал он. – Нервы ни мне, ни себе не мотает. Не мешает службу нести… Если меня тут не грохнут, приеду к ней, обниму, и всё у нас наладится».

С заменой у Борисова вышла задержка: кадровики затянули с отправкой «сменщика».

Но не зря говорят: всё, что ни делается – к лучшему.

Ожидая, когда прибудет на его место офицер из Союза, Борисов всё же рискнул – написал рапорт на поступление в академию. Написал, честно говоря, не очень надеясь, что его одобрят. Но удача улыбнулась ему. В начале июня из штаба сороковой армии сообщили, что он включён в списки абитуриентов, поступающих в военные академии.

Сразу по замене Борисов вместе с остальными претендентами был направлен на месячные учебные сборы в Ташкентское высшее общевойсковое командное училище.

Туда же вскоре прибыла выездная комиссия из Москвы, и начались вступительные экзамены – для всех, кто поступал и в Общевойсковую академию имени Фрунзе, и в Военно-политическую академию имени Ленина, и в Авиационную инженерную академию имени Жуковского, и в Академию тыла и транспорта…

Требования у комиссии к теоретическим познаниям «афганцев» были не слишком строгими, и Борисов, поступавший на военно-педагогический факультет ВПА как офицер, имеющий после окончания военного училища красный диплом, без особого труда сдал на пять единственный экзамен по военной педагогике и психологии.

Там же, в Ташкенте, состоялась и мандатная комиссия. Так что, в отличие от офицеров, поступающих в академию из Союза, которым результаты сдачи экзаменов станут известны только в конце августа, Борисов уже к середине июля знал, что зачислен в число слушателей.

Из Ташкента он сразу поехал в Шадринск, чтобы обрадовать Серафиму. Какая жена советского офицера не мечтает четыре года пожить в столице нашей Родины – городе-герое Москве!

Всю дорогу – в самолёте до Свердловска и в поезде до Шадринска – он представлял, как встретит его жена, гадал, как сложится их дальнейшая жизнь: «Может быть, в Москве родится у нас сын или дочь, и всё снова будет, как у людей…»

И ещё Борисов размышлял над тем, как ему привыкнуть к мирной жизни, не ждать взрыва или выстрела, не видеть в каждом встречном узбеке или таджике врага.

В Ташкентском ВОКУ он находился среди таких же, как сам, «афганцев», да и в городе их было немало. Столица «солнечного Узбекистана» благоволила к людям из-за «речки». Таксисты, швейцары и официанты в ресторанах относились к ним предупредительно и даже услужливо. Девицы посматривали на «фронтовиков» с особым интересом. Впрочем, всех их интересовали рубли и чеки в карманах повоевавших…

В Шадринске, выйдя на привокзальную площадь, Борисов огляделся – за время его отсутствия ничего не изменилось: жизнь текла по-прежнему неторопливо и спокойно, как тёмные воды Исети.

По залитой летним светом улице вприпрыжку бежали куда-то девчонки в ярких платьицах, с косичками вразлёт. На остановке, в ожидании автобуса, толкались дачники. К бочке с квасом тянулась длинная очередь горожан с бидончиками… Никаких разрывов, автоматных очередей, истошных завываний муллы…

Борисов шёл к дому Серафиминых родителей по улочкам, знакомым ему с детства, с той поры, когда его отец служил в местном авиационном гарнизоне, и сам он учился в начальных классах: «Да, время здесь как будто остановилось… Только у меня виски поседели…»

Тёща Евдокия Ивановна встретила его радушно, накормила, сообщила, что Серафима на работе в летнем школьном лагере, и вернётся часам к пяти.

– Подожди её, Витенька, отдохни, а я – в сад… Отец там всё лето живёт: работы сейчас – невпроворот. То вскопать, то полить, то прополоть… А я вот туда-сюда мотаюсь… Вы с Симочкой, если надумаете, так завтра с утра приезжайте…

Тёща уехала. А Борисов, пошатавшись по квартире, от нечего делать включил телевизор.

На экране замаячило лицо моложавого партийного лидера со сползающей на лоб тёмной отметиной, за которую он в народе получил прозвище «Мишка-меченый».

Генсек длинно и бестолково вещал, «гыкая», наподобие Вани Редчича:

– Товарищи, перестройка и гласность – это в первую очередь значит начать с себя… Нельзя замалчивать наши недостатки, надо смотреть правде в глаза…

«Миша, не гони волну…» – Борисов у телевизора задремал и проспал довольно долго.

Его разбудил звонок в дверь. На пороге стояла Серафима.

– Здравствуй, Сима. – Он попытался её обнять.

Она отстранилась:

– Здравствуй. А где мама?

– В сад уехала…

– Значит, ты вернулся?

– Вернулся. – Диалог разворачивался по принципу плохой мелодрамы.

Серафима плюхнула сумку с продуктами на трюмо:

– Ты загорел и похудел.

Она за прошедший год изменилась: лицо приобрело строгое выражение, свойственное всем школьным педагогам, и волосы стала убирать наверх, скручивая их в шишку. Борисову Серафима вдруг напомнила школьного завуча Нину Алексеевну – только пенсне со шнурочком не хватает… Это сравнение неожиданно развеселило его, и он отозвался бодро и жизнерадостно:

– Я в отличной спортивной форме… В академию поступил!

– Поздравляю, – устало вздохнула она.

Тут Борисов и выпалил главное:

– Я ведь приехал за тобой, Сима. Поедем в Москву! Начнём всё сначала…

Она отвернулась к трюмо, поправила волосы:

– Нет, Витя, я не поеду… – Глаза её в зеркале ничего не выражали.

Возникла пауза, во время которой на трюмо, звонко жужжа, прилетела чёрная муха, уселась на зеркальную поверхность и поползла по отражению Серафимы.

«Хорошо хоть не таракан…» – Борисов обрёл вдруг ту душевную лёгкость, которой ему так не хватало.

– Может быть, позже приедешь? – спросил он непонятно зачем.

Она ловко прихлопнула муху газетой:

– Нет, не приеду. Я подаю на развод.

– Когда? – Он вдруг понял, что рад такому ответу.

– Да хоть завтра.

– У тебя кто-то есть? – с усмешкой поинтересовался он. – Если есть, тогда понятно… Была без радости любовь, разлука будет без печали!

Она посмотрела на него неожиданно зло:

– Нет у меня никого! Но это не важно. Главное, что я тебя видеть не хочу. Понятно?

Прощаясь с ней, Борисов попросил:

– Серафима, не подавай пока на развод, а то меня из академии попрут… Помнишь, как Леночка любила с разбега бросаться мне на шею: «Папочка, когда я вырасту, стану твоей женой…»? Потерпи немного ради памяти о ней…

Лицо Серафимы при упоминании о Леночке исказила болезненная гримаса. Она посмотрела на него с презрением:

– Ты, Борисов, страшный человек! Хоть когда-нибудь ты можешь не думать о карьере?

…Через полгода, уже учась в академии, он получил от Серафимы письмо, в котором она просила написать заявление о том, что он не возражает против развода. Это заявление необходимо для суда, чтобы развод состоялся без его участия: «Нас быстро разведут, ведь несовершеннолетних детей у нас нет!»

«У нас с тобой не только детей нет, но и ничего общего…» – подумал он и написал в Шадринск, что против развода не возражает.

Спустя два месяца Борисов получил ещё один конверт, на этот раз – официальный, с уведомлением, что его брак с Серафимой Борисовой районным судом расторгнут, что бывшая жена вернула себе девичью фамилию Черняева и что ему надлежит прибыть в Шадринский ЗАГС для получения свидетельства о разводе.

– Как-нибудь заеду… – решил он и больше о Серафиме постарался не вспоминать.

1

Через пару недель после того, как в арке появилась злополучная надпись, Инга вдруг заявила:

– Борисов, ты стал так громко храпеть, что я с тобой не высыпаюсь… – И, не слушая вялых оправданий и возражений, постелила ему на диване в гостиной.

Он улёгся на диван, надеясь, что эта «санкция» временная. Но история повторилась и на следующий день, и на третий…

Борисов заныл:

– Я, вообще-то, твой муж. С какой стати я должен спать в гостиной? Хочу спать с тобой!

– Пожалуйста, не спорь! Поспи пока отдельно, какое-то время… – настойчиво попросила Инга.

Но уже через неделю Борисов пришёл к неутешительному выводу, что нет ничего более постоянного, чем временное, и пошёл в наступление.

Он купил букет хризантем, вручил его Инге и поцеловал её в губы со всей силой сдерживаемой страсти.

Инга на поцелуй ответила, но как-то, мягко говоря, по-родственному. Словом, повела себя совсем не так, как бывало, когда они с порога начинали целоваться… А после, смеясь, искали по квартире предметы гардероба и целовались снова…

Ещё в начале их совместной жизни Борисов вывел для себя железную формулу: женщину надо ласкать, смешить и пугать… Причём делать это так, чтобы возлюбленная и предположить не могла: пугаешь ты её, смешишь или всё-таки ласкаешь….

Но Инга умела разобраться что к чему. И, в свою очередь, любя его (тогда он был в этом абсолютно уверен), «включала» то сумасбродную девчонку, то опытную женщину-обольстительницу, а то заботливую мать, не упускающую случая проинструктировать своё «неразумное дитятко»:

– Ну как ты моешь тарелку, милый? Губку надо держать другой стороной… Да, именно так! Тщательнее мой, и – с мылом! Руку перехвати! Переверни! Не забудь, пожалуйста, середину…

Он не обижался, зная, что в любой момент, стоит только приобнять её за талию, сделать подножку, повалить на спину, и строгая «наставница» мгновенно преобразится в пылкую любовницу или в послушную девочку…

Оттого Борисову и трудно было смириться с непривычной закрытостью Инги, с её отстранённостью…

– Ты меня разлюбила? – спросил он однажды.

Инга, зябко кутаясь в длинную шерстяную кофту, сидела в кресле, поджав ноги под себя. Она посмотрела на него с укоризной:

– Борисов, тебе что, заняться нечем?

– Почему это нечем? Очень даже чем… – Он присел на подлокотник кресла и крепко прижал её к себе.

– Ой, ты меня сломаешь! Медведь! – недовольно сказала она. – Иди лучше стихи пиши!

– А как же любовь?

Инга выпустила колючки, как рассерженный дикобраз:

– Да что ты заладил: любовь, морковь… Больше поговорить не о чем?

Борисов очень не любил, когда она сердится, и дал задний ход:

– Нам всегда есть о чём поговорить… Например, почему ты стала ко мне холодна?

Инга стукнула его кулачком по ноге:

– Борисов! Не выводи меня из себя! Скажи лучше, как там Жуковский – нашёл финансирование для вашего «Рассвета»?

– Пока нет, но ищет… – Борисов нехотя стал рассказывать, как именно главный редактор выбивает им бюджет, к кому в правительстве региона ходит на поклон, какие аргументы приводит, кто и какие «откаты» просит за содействие…

– Какие с вас «откаты»? – возмутилась Инга.

– Ну да! Это в тротуарную плитку можно «маржу» упрятать: плитку положил, деньги снял, а сколько потратил на самом деле – никто не знает. А в журнале сделаешь «откат», значит, не хватит на тираж… Не будет тиража, как отчитаешься за полученные деньги? – посетовал он. – Да если бы властям предержащим журнал был нужен, деньги сразу бы нашли… Находят же миллионы на разные шоу и спортивные соревнования. Я уже не говорю, сколько тратят на банкеты чиновников и показуху в дни приезда высших должностных лиц… В загородную резиденцию губернатора закупили два белых рояля «Стейнвей». Ну, я понимаю – один, а зачем сразу два?

Инга, довольная тем, что сменила тему разговора, заулыбалась:

– А вдруг приедет Сам и захочет в гостевом доме одним пальчиком сыграть «С чего начинается Родина…»?

– Самому не до этого! У него сейчас Сирия в приоритете… Это для какой-нибудь мировой музыкальной знаменитости, чтобы дуэль пианистов устраивать…

Инга покачала головой:

– Для знаменитости стараться не станут. Пианист он и есть пианист. Какой бы ни был талант, а всё равно – обслуга. Сейчас начальники стараются только для тех, что выше сидит, с кого можно пользу поиметь: карьерное продвижение или орденок в петличку… Слышал новый анекдот? Рука кричит ноге: «Зачем ты мне, если ничего взять не можешь?» – Она смешно наморщила лоб. – А чиновники рассуждают с калькулятором в руках: скажите мне, Борисов, с вашего «Рассвета» какая польза? Так – деньги на ветер… Вот объясните мне рентабельность государственных затрат на издание вашего журнала. Ну, кто его читает? Одни только пенсионеры да авторы, которых вы публикуете!

Борисов понимал, что она нарочно провоцирует его, но завёлся с пол-оборота:

– Как это никто не читает? Да у нас тираж больше, чем у «Нового мира»! И заметь, весь расходится по подписке и к тому же в киосках «Роспечати» продаётся!

– Ну, да, конечно, больше, – хмыкнула она. – Только сейчас у «Нового мира» тираж всего полторы тысячи экземпляров! А в Советском Союзе он доходил до двух с половиной миллионов…

– Ты вспомни ещё, сколько при царе-горохе журналов издавали!

– Нет, погоди! – Инга не собиралась отступать. – Ты же понимаешь, что вы своими публикациями сегодня изменить ничего не можете! Раньше статьёй в журнале поворот рек останавливали, справедливости добивались, невинных людей от тюрьмы спасали… А теперь? Ну, опубликуешь ты статью в своём публицистическом разделе про эти самые рояли и потраченные на них государственные миллионы… Проведёшь параллель с тем, что на эти деньги можно вылечить нескольких ребятишек, больных онкологией, на помощь которым по всей стране с помощью «эсэмэсочек» копеечки у бедных и сердобольных людей собирают… И что? Услышит твою гневную тираду кто-нибудь из власть имущих? Никто и никогда!.. Ты и сам сто раз говорил, что русская литература умерла…

Борисов знал, что Инга права.

Фразу про смерть русской литературы он услышал от современного классика Валентина Распутина на съезде писателей. И теперь любил повторять её, подчёркивая, что роль художественного слова в последние годы в стране нивелирована. Писатели из категории «инженеров человеческих душ» и «властителей дум» новой властью отодвинуты на задворки общественной жизни, к их мнению не прислушиваются, их книг не читают. А всё потому, что нынешние руководители только шайбу гоняют, в бадминтон играют да на дельтапланах со стерхами кружат. Какое им дело до того, что все толстые литературные журналы еле концы с концами сводят? Вот и провинциальный «Рассвет» держится только на изворотливости Жуковского да на его старых комсомольских связях…

Но признать вслух правоту супруги – труднее всего, и Борисов заспорил с новой силой:

– Если напишешь что-то стоящее, тебя обязательно услышат! Слово наше в ком-то непременно отзовётся, да и рукописи не горят, как ты знаешь!

Инга слушала, глядя на него снизу вверх, с выражением страдающей матери. Он понимал всю слабость своих аргументов, но уже не мог остановиться:

– Есть люди, которым наш журнал, как глоток воды живой! Я видел, как его зачитывают до дыр в сельских библиотеках, записываются в очередь за интересными номерами…

– И особенно за теми, где напечатаны твои бессмертные стихи… – применила Инга запрещённый приём, и Борисов отправился на кухню мыть посуду, скопившуюся в раковине.

Делал он это долго и тщательно, сквозь зубы подбадривая себя выученной наизусть инструкцией:

– Тщательнее мой! С мылом! Руку перехвати! Переверни губку! Не забудь середину… Да, зубчики, зубчики…

Он и прежде проделывал такой манёвр, когда хотел разрядить обстановку. И Инга всегда смеялась над этим передразниванием и обнимала его сзади. И всё заканчивалось хорошо.

Но на этот раз «фокус» не удался. Инга включила телевизор на полную катушку и стала смотреть очередную мелодраму, одну из тех «мыльных опер», от которых у Борисова зубы сводило. Его речитатива она не услышала (или не захотела услышать), на кухню не пришла и сзади не обняла… И ему опять пришлось спать одному.

…Надпись в арке, и это ежедневно замечал Борисов, жила своей независимой жизнью. Она словно увеличилась в размере, и глумливые слова, как чёрные щупальца спрута, уже тянулись к прошлому и к будущему Борисова, как будто желая поглотить и то, и другое…

«Кто же всё-таки этот Витька? – продолжал, помимо воли, размышлять он. – Кто написал эту гадость?.. И что я на этого мужика взъелся? Каждый борется за своё счастье как умеет… А разве когда-то я сам нечто подобное написать не мог? – И Борисов честно признался: – Мог! Ещё как мог! Когда был влюблён в Майю!»

2

Борисов и Царедворцев в один год поступили в Военно-политическую академию имени В.И. Ленина и учились в одном и том же здании на Садово-Кудринской улице. Здесь располагался военно-педагогический факультет Борисова, и здесь же – редакторское отделение, куда был зачислен Царедворцев.

Теперь, как это бывало в школе, они виделись каждый день на общих лекциях. И волей-неволей их дружба возобновилась и расцвела с новой силой.

В отличие от Борисова, жившего в общежитии, Царедворцев сразу же получил пусть и служебную, но отдельную квартиру, где по большей части обитал один. Таисия изредка наведывалась к нему. Она по-прежнему работала во Львове на кафедре политэкономии в военном училище, под крылом у папы-генерала. Защитила диссертацию в университете и вскоре, по линии обмена вузовскими преподавателями, на целый год уехала на стажировку в Польшу.

Так что никто особо не мешал Борисову с Царедворцевым снова почувствовать себя независимыми и свободными мужчинами.

Слушатели академии – это ведь не курсанты военного училища и не офицеры, служащие в войсках: никакой тебе казармы и никакой ответственности за подчинённых. Если и попадёшь в наряд помощником дежурного по академии или в офицерский патруль по Московскому гарнизону, то не чаще, чем раз в полугодие. Словом, не служба, а та самая пасека, где пчёлы отсутствуют, а мёд – в наличии!

В самом начале первого курса они стали майорами и оклад получали соответствующий последней должности, с которой поступили в академию. У Борисова ещё имелся золотой запас в виде чеков, полученных после Афгана… То есть денежки в кармане водились.

Времени свободного хватало на посещение выставок и театров. Царедворцев питал особую страсть к Мельпомене. Они стали завсегдатаями Большого театра с его непревзойдёнными балетами и оперой, «Таганки» уже без Высоцкого и Любимова, но по-прежнему популярной, и «Ленкома» с его экспериментальными постановками…

Во время театральных походов Борисов познакомился с тремя москвичками: все были симпатичными, модно одетыми и довольно милыми в общении. Каждой из них он назначил свидание. Но дальше дело не пошло…

– Гляжу на них, у каждой в глазах как будто арифмометр крутится: какая у меня зарплата, есть ли квартира в Москве, обладаю ли нужными связями… – пожаловался он Царедворцеву, когда они сидели у него на кухне и принимали «по маленькой». – А как только узнают, что я – офицер, так сразу нос воротят…

– Да, сейчас наш брат не в чести… – согласился Царедворцев. – Москвички иностранцев предпочитают или гостей из Грузинской ССР, что на Тишинском рынке торгуют… А с уркаганами тёлки какие крутые ходят… Видел? И с тобой пойдут… Ты, Бор, только про «чеки» свои намекни… Мигом любая москвичка ласковой станет… Помнишь, кого в Афгане «чекистками» называли? «Чекистки» они и в Москве «чекистки».

– Нет, на это я пойти не могу! «Чеки» нам самим пригодятся… Это мы с тобой сейчас гуляем, пока денежки есть. Погоди, настанет трудное времечко, пойдём, как наши сокурсники, вагоны по ночам разгружать на площадь трёх вокзалов…

– Да, ладно, какие там вагоны… – оборвал его Царедворцев. – Давай я тебя с Тайкиной подружкой по аспирантуре познакомлю. С Лизой Мащенко! Вполне себе смазливая деваха, а дядька у неё – заместитель начальника Главного управления кадров Минобороны, генерал-лейтенант… Усёк? Закадришь Лизку, всё у тебя будет в шоколаде: и распределение в Москве, и квартира в пределах Садового кольца, и служебный рост…

«Ага, если она такая же смазливая, как твоя Таечка, зачем мне её дядька с его возможностями…» – прикинул Борисов и от знакомства отказался:

– Да ну её, эту Лизку, вместе с её дядькой-кадровиком… Давай лучше выпьем за нашу дружбу!

Их посиделки с Царедворцевым за кружкой пива или рюмочкой чего покрепче стали традиционными… И хотя из-за горбачёвской реформы оказались вырубленными лучшие виноградники Советского Союза и у входов в винные магазины по всей Москве и далеко за её пределами выстраивались длиннющие очереди, как прежде – за импортными гарнитурами, но принцип «товаровед, заднее крыльцо, завсклад, директор магазина…» никто не отменял. Благодаря связям Царедворцева запасы спиртного у них не иссякали, да и Таисия, изредка появляясь в Москве то из Львова, а то из Варшавы, где в магазинах всего было в достатке, привозила или невиданный французский коньяк, или ирландский виски, которые особенно хорошо шли под разговоры о литературе…

Совсем как в школьные времена, они с Царедворцевым стали снова посещать литературное объединение. Занимались в студии у известного критика Вадима Кожинова, недалеко от метро «Баррикадная». Руководитель был строг и требователен, но и хвалил, если произведение удавалось.

– Вот это – настоящее, – говорил он про афганские стихи Борисова, – как у Верстакова. Его, кстати, тоже Виктором зовут. Я вас с ним непременно познакомлю… У него мощная лингвистическая основа в стихах. А какая родословная, вся семья пишущая: отец – драматург, брат – поэт. А сам Верстаков – это наш русский Киплинг! Послушайте, как звучит: «Пылает город Кандагар, живым уйти нельзя!..»

Борисов, конечно, знал творчество Верстакова. Магнитофонные кассеты с его песнями в Баграме ходили по рукам. Их слушали в основном офицеры. У солдат были свои песни… Может быть, и не с такой «мощной лингвистической основой», но искренние и простые. Самому Борисову хотелось писать так, чтобы его стихи были понятны всем: и генералам, и солдатам, и академикам, и слесарям…

Война удивительным образом пробуждала желание созидать. Кто-то, чтобы не свихнуться от постоянного нахождения рядом с опасностью, начинал рисовать, кто-то слагал стихи, а кто-то брал в руки гитару… «Бойся, маленький охотник – смерть крадётся за тобой», – когда понимаешь, что невечен, хочется сделать хоть что-то, что на Вечность претендует…

Занимаясь у Кожинова, Борисов критическим взглядом окинул то, что успел написать, и сделал неутешительный для себя вывод: до «претензии на Вечность» его творениям ещё далеко.

– Хорошо, что вы, Виктор, замечаете недостатки в своих стихах, – успокаивал наставник. – Умение видеть собственные огрехи – это первый шаг к мастерству!

В конце второго курса Царедворцев разузнал по каким-то одному ему известным каналам, что Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота собирается проводить совещание молодых армейских литераторов.

– Совещание состоится в Белоруссии, в Доме творчества писателей «Ислочь», – сообщил он Борисову. – Мы с тобой должны туда поехать!

Борисов новости обрадовался, но засомневался:

– Туда, наверное, только тех берут, у кого собственные книги есть… А у нас с тобой их нет…

– Про книги не знаю. Но не боги горшки обжигают! Не так уж мы с тобой и плохи, Бор! Ты рукопись готовь, а остальное – дело техники…

Рукописи, отпечатанные в трёх экземплярах, были отправлены в Союз писателей РСФСР, где и проводился отбор на совещание. Царедворцев позвонил кому-то в ГлавПУр. Борисов так и не понял, что именно сыграло свою роль – качество их произведений или связи Царедворцева, но в конце мая восемьдесят седьмого года они оказались в числе пятидесяти участников совещания.

Дом творчества белорусских «письменников» стоял в живописном месте: реликтовый сосновый бор и луг с изумрудной травой, рассеченный прозрачной речкой Свислочь. По утрам – пение птиц и перестук дятлов. Здание Дома творчества – большое, просторное, с уютными двухкомнатными номерами и замысловатыми переходами между этажами. В столовой кормят как на убой, а точнее, как в санатории. В трёх километрах – дом отдыха Белорусского отделения Академии наук СССР, где по дорожкам прогуливаются скучающие дочери академиков и жёны кандидатов и докторов наук. Там же три раза в неделю – танцы. Ещё чуть подальше – село Тресковщина. В сельмаге и водка, и пиво – в изобилии, как будто никакого Постановления ЦК КПСС о борьбе с пьянством и алкоголизмом вовсе нет, и посевная не в разгаре…

Проще сказать, атмосфера – самая благоприятная и для поиска вдохновения, и для отдохновения от него. Борисов сразу же по приезде, увидев окружающие красоты, написал стихотворение:

 
Речушка заблудилась на лугу,
Где ночь стекает звёздами на росы.
Трава по пояс, а на берегу
Там ивы, как русалки, моют косы.
И месяц их обходит стороной.
Приблизишься – заманят в хороводы
И, песней усыпив тебя хмельной,
Сам не заметишь, как утащат в воду…
Ну, что же так дрожит рука твоя?
Всё это выдумки. Им верят только дети.
Русалка – ты! Легко попался я
В твои шутя расставленные сети.
 

И хотя никаких «русалок» поблизости не наблюдалось, но предчувствие встречи с чем-то необычным у Борисова сразу появилось…