Текст книги "Иерусалимский ковчег"

Автор книги: Александр Арсаньев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Александр Арсаньев
Иерусалимский ковчег

Дмитрий Михайлович Готвальд проснулся с волнующим ощущением того, что удача наконец-то улыбнулась ему. На миг лицо его омрачилось при мысли, что все произошедшее с ним – всего лишь ночная греза, навеянная шутливым Морфеем, с объятиями которого он не расставался до полудня. Тогда этнограф огляделся по сторонам. Все было по-прежнему, та же скромная мебель, черное фортепиано, шкаф с книгами и статуэтка Шивы. На столике – загадочная тетрадь с записями масона.

Дмитрий Михайлович Готвальд прибыл в Сибирь изучать тюремный фольклор. И надо же было так случиться, что по пути до Тобольска его тарантас «потерпел крушение»: отвалилось левое колесо! Сегодня Дмитрий Михайлович воспринял это событие как перст судьбы! Волею случая в его руках оказался дневник Якова Андреевича Кольцова, отставного поручика Преображенского полка, скомпрометировавшего себя участием в декабрьском восстании 1825 года и сосланного на поселение в город Тобольск. Он писал, что вступил в орден «Золотого скипетра» девятнадцати лет от роду, и мастер разрешил его от силанума, священного обета молчания.

Готвальд знал о практической стороне масонства, которая представляла из себя педагогическую, благотворительную и книгоиздательскую деятельность, но дневник Кольцова стал для этнографа подлинным откровением и позволил заглянуть в святая святых масонской ложи, приоткрыть тяжелую дверь «храмины темной», сокрытой от непосвященных.

Дмитрий Михайлович всего-то за пять целковых выкупил в таежной харчевне у бродяги Гурама записки масонского детектива.

Конечно, не все позволил себе отразить в своем дневнике бесстрашный Яков Андреевич, ссылаясь на древнюю клятву вольных каменщиков: «В случае же малейшего нарушения сего обязательства моего подвергаю себя, чтобы голова была мне отсечена, сердце, язык и внутренности вырваны и брошены в бездну морскую; тело мое сожжено и прах его развеян по воздуху».

Просвященный Яков Андреевич Кольцов оговаривался, что это не пустые слова.

Здесь, в доме, где некогда проживал Кольцов, и ознакомился Готвальд с частью его записок. Он снова открыл тетрадь, бархатная обложка которой была разукрашена древними символами, смысл которых возможно было постичь лишь немногим посвященным. Ему очень хотелось познакомиться с новой историей приключений отставного поручика, раненого в битве под Лейпцигом, но дневник обрывался на полуслове, а больше тетрадей не было!

Дмитрий Михайлович, находившийся все еще под впечатлением от прочитанного, вздохнул, закрыл записки, и, даже не попрощавшись с инспектором, покинул тюремный музей и отправился в облюбованную им гостиницу.

Вечером в дверь его номера постучались. Дмитрий Михайлович вовсе не собирался принимать гостей. На следующий день он намеревался продолжить свою прерванную работу и потому не был расположен к светским беседам. Открытый лист к сибирской администрации, подписанный начальником Забайкальской области, открывал перед ним самим практически любые двери.

Нехотя, он все-же впустил незваного гостя, предварительно поинтересовавшись:

– Кто там?

– Открой, барин! – услышал Готвальд знакомый голос.

– Гурам? – удивился он, повернув в замочной скважине ключ.

На пороге стоял все тот же голосистый бродяга в рваной поддевке, напевший в харчевне задушевную песню и продавший Дмитрию Михайловичу тетрадь в лиловой обложке. Он переминался с ноги на ногу и скалил зубы.

– Ну, входи! – выдохнул Готвальд и пропустил Гурама вперед себя. Сердце его бешено запрыгало в груди от волнения. – Как тебя сюда впустили-то?

Бродяга ухмыльнулся.

– Так я сказал, что мне к вам надо.

– Как ты меня нашел-то? – не переставал удивляться Дмитрий Михайлович.

– Земля слухами полнится, – ответил Гурам. – Вот я и объяснил, что меня известный ученый дожидается.

Готвальд не смог сдержать улыбки. До чего же все у этого Гурама выходило просто.

– Новую песню мне принес? – поинтересовался он осторожно.

Черные глаза кавказца блеснули лукавым огнем. Дмитрий Михайлович готов был сказать, что в них заплясали черти.

– А вы до чего больше нужду имеете? До песен ли?

– В смысле?

– Понравились вам записки? – осведомился в ответ бродяга.

– А что? Ты-то в том какой интерес имеешь? – покосился Дмитрий Михайлович на своего гостя с подозрением.

– А такой, – объяснил Гурам. – Дружок мой перед смертью место мне одно указал, – он выдержал значительную паузу, а затем продолжил:

– Так в том месте этих тетрадей целый сундук припрятан.

– Что же ты сразу-то не сказал?! – возмущенно воскликнул Дмитрий Михайлович.

Бродяга пожал плечами:

– Всему свой срок! – и оживленно добавил:

– Глядишь, и сговоримся за сто рублей.

– Сначала я должен собственными глазами увидеть твой сундук, – заметил Готвальд.

Гурам спорить не стал:

– О чем разговор?

Вечером Дмитрий Михайлович в сопровождении Гурама выехал за город в том самом злосчастном тарантасе, который кучер Харитон успел уже починить. Когда совсем стемнело, повозка подъехала к неказистому сараю. Кавказец зажег свечу, открыл амбарный замок и вошел под крышу. Дмитрий Михайлович последовал за ним.

– Вот! – кивнул бродяга.

Вдоль стены и впрямь стоял длинный резной сундук. Гурам приподнял тяжелую крышку. Дмитрий Михайлович подошел поближе. Тетради лежали стопками одна на другой, и все они были исписаны знакомым каллиграфическим почерком. Готвальд денег не пожалел.

Вернувшись в гостиницу, он тут же приступил к чтению, даже не взяв на себя труд переодеться и отужинать. Терпения хватило только на то, чтобы расплатиться с носильщиками.

I

День, когда я должен был рассчитаться с квартальным надзирателем Лаврентием Филипповичем Медведевым, за оказанную мне в недавнем прошлом услугу, выдался туманным и пасмурным. Я не спеша брел к Петропавловскому собору, где у меня была назначена встреча с вышеназванным господином.

Часы-куранты, установленные на колокольне взамен сгоревших при пожаре лет шестьдесят назад, сыграли мелодию гимна «Коль славен наш Господь в Сионе» и пробили шесть, когда я подошел к собору. Медведев явно запаздывал, его заметный мундир не маячил на горизонте. Отношения с надзирателем у меня были сложными и своеобразными. Он меня на дух не переваривал, и я соответственно отвечал ему тем же. Однако внешне все выглядело вполне благопристойно, и Лаврентий Филиппович, порою даже передо мной заискивал, видимо, в силу его благоговения перед Орденом, к которому я имел счастье принадлежать. Сам же Медведев к масонам не имел практически никакого отношения, но в связи с некоторыми обстоятельствами вынужден был оказывать мне услуги полицейского рода.

Наконец кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся:

– Лаврентий Филиппович, день добрый.

– Яков Андреевич, безмерно рад! – расплылся он в обычной своей улыбочке, иной раз ввергавшей меня в тоску.

Я достал из кармана сюртука свой сафьяновый бумажник.

– Долг платежом красен, – удовлетворенно заметил Медведев, поглаживая себя по подбородку. Его бледные глаза, в обрамлении золотисто-рыжих ресниц, потеплели и перестали казаться серыми.

Я молча отсчитал ему положенные банкноты, переданные мне мастером, Иваном Сергеевичем Кутузовым.

Я готов был уже распроститься с Лаврентием Филиппови – чем, как он задумчиво произнес:

– По-моему, Яков Андреевич, у меня есть некоторые све – дения, которые вас должны заинтересовать.

Я притворился удивленным:

– Неужто?!

У Лаврентия Филипповича Медведева было одно неоспоримое достоинство. Он никогда не беспокоил меня по пустякам.

– Три дня назад, – начал Медведев многозначительно. – В Неве, под аркой Исаакиевского моста выловили некое тело, – он сдвинул светлые брови и замолчал, в ожидании моей ре – акции.

Не стану скрывать, по поручению Ордена я нередко распутывал страшные преступления. Но, по-моему, это вовсе не говорило о том, что всякое тело, выловленное в Неве, имело ко мне самое непосредственное отношение.

– И что же?

Надзирателю мой вопрос не понравился, так как он, судя по всему, собирался осчастливить меня этой бесценной информацией.

– Имя Виталия Строганова вам о чем-нибудь говорит?

Скорее всего, Лаврентий Филиппович явственно разглядел перемену в моем лице, так как прямо на глазах у него улучшилось настроение. Разумеется, это имя слышал я не впервые, так как лично присутствовал на обряде его посвящения в степень аверлана, то есть ученика. И случилось это, можно сказать, прямо-таки недавно.

– При каких обстоятельствах это произошло? – всерьез поинтересовался я, живо вообразив себе этого милого белокурого юношу со страстным взором. Что же могло заставить эту чистую душу шагнуть с моста? Чем заманили его промозглые темные глубины? Неужто настолько буквально воспринял аверлан седьмую добродетель, соответствующую седьмой ступени Соломонова храма? Учителя заповедовали нам любовь ко смерти!

– Подозреваю, – промолвил надзиратель, – что гибель вашего друга была не случайной.

– А откуда вы узнали о нашей дружбе? – насторожился я.

– При покойном лично мною было обнаружено кольцо с вашей символикой, – пояснил Медведев. – Из чего я и заключил, что и он имеет к вашей ложе непосредственное отношение, если, конечно, кольцо не краденое, – Лаврентий Филиппович усмехнулся. – Но тогда, я полагаю, его смерть должна заинтересовать вас тем более.

– Справедливо полагаете, – заметил я, все еще ошеломленный услышанным. – Почему вы сомневаетесь, что Строганов покончил с собой?

– Мы узнали о происшествии со слов свидетеля, – объяснил надзиратель. – Ему показалось, что он видел рядом с Виталием еще одну фигуру, хотя и не слышал шума борьбы. Но утверждать наверняка он не берется, так как дело происходило в потемках, а у нашего свидетеля очень плохое зрение. Однако он явственно разглядел, как кто-то свалился в воду, и слышал всплеск. После чего и поспешил в управу, так как никого не оказалось поблизости, а жертва не просила о помощи. Да он в любом случае вряд ли смог бы ему чем-то помочь.

– А вы уверены, что это именно Строганов? – засомневался я.

Медведев махнул рукой:

– Уверен совершенно!

С моря повеяло холодом, я поднял свой воротник и постарался в него зарыться как можно глубже. Гранитная набережная за Невой показалась мне в этот час особенно мрачной.

Медведев тоже поежился и заметил:

– Домой бы уже пора. Супруга-то заждалась.

– А вы все же попробуйте рассказать поподробнее, – попросил его я и напомнил:

– Сами ведь разговор-то начали.

– Ладно, – согласился Медведев. – При трупе были обнаружены именные часы, так что позже выяснить его адрес мне особого труда не составило. Родители тело опознали. Они видели сына вечером накануне.

Это известие встревожило меня настолько, что я распрощался с Медведевым, позабыв расспросить его о личности свидетеля. Судя по всему, смерть Виталия не была случайной, и что-то подсказывало мне, что Иван Сергеевич непременно появится у меня с визитом на днях.

Мне было не по себе, я так до сих пор и не осознал случившегося, очень трудно было представить, что Строганова нет больше среди живых.

Я медленно приближался к дому, раздумывая о произошедшем и механически трогая амулет, спрятанный на груди. Подарок в форме двойного ромба с мифической буквой алеф грел мне душу и успокаивал.

У меня перед глазами так и стояла сцена недавнего посвящения. И от грустных мыслей болело сердце.

Когда поручитель ввел Виталия Строганова в ложу, среди присутствовавших был так же и я. Молодой человек выглядел растерянным, его глаза скрывала повязка. Все собравшиеся были в белых кожаных фартуках, хранившихся в Ордене специально для ритуала. На мне тоже был фартук с отогнутым нагрудником. В дверях появился ритор, я узнал в нем своего хорошего знакомого Грушевского. Он долго и многозначительно говорил о таинстве, которое должно быть сохранено и передано потомкам и от которого зависит судьба всего человечества. Его указательный палец в кожаной белой перчатке был устремлен в грудь прозелиту. Я заметил, что у Виталия руки слегка подрагивали.

Потом ритор стал задавать ему церемониальные вопросы, знакомые мне, как и всякому масону.

– Клянешься ли ты сражаться со злом, воцарившимся в этом мире?

– Клянусь, – прошептал Виталий побелевшими, искусанными губами.

– Клянешься ли хранить священную тайну? – вновь вопрошал ритор.

– Клянусь, – вторил эхом взволнованный неофит.

Виталия подвели к столу, за которым сидели двенадцать человек, место председателя пустовало. Поручитель, лицо которого оставалось в тени, снял с его глаз повязку, Строганов зажмурился от яркого света. Алтарь освещали восемь огромных церковных свечей. К нему вели три ступени, означающие три последовательных рождения посвящяемого.

– Сегодня ты повергаешься к вратам храма, – провозгласил ритор.

Два брата встали из-за стола и под руки подвели Строганова к первой ступени. Ритор велел ему лечь. Виталий повиновался. Когда он встал, на него одели фартук Ученика с приподнятым нагрудником, изготовленный из кожи агнца.

Так кто же посмел посягнуть на жизнь новообращенного? Эта мысль не давала мне покоя весь путь до дома.

Я миновал аллею английского парка и подошел к парадному входу. Мира, кутаясь в кашмирскую шаль, уже поджидала меня на улице.

– Яков Андреевич, снова что-то произошло? – догадалась она, с тревогой заглянув мне в глаза. Сегодня она нарядилась по европейской моде, и вряд ли кто смог бы угадать в ней индианку. Свои тяжелые черные волосы она спрятала под изящной шляпкой с вуалью.

– Неужели, милая Мира, ты все еще не привыкла ко всяким неожиданностям, столько времени проживая со мной под одной крышей? – поинтересовался я, улыбаясь.

С тех пор, как я возвратился с Востока и привез ее с собой из далекой Индии, она добровольно взяла на себя обязанности экономки в моем доме. Я подозревал, что Мира тайно влюблена в меня с того самого момента, как мне посчастливилось избавить ее от жуткой смерти на родине. Индианка слыла гадалкой в своей стране, и мне не единожды суждено было убедиться в ее прорицательских талантах.

Мира вздохнула, ветер качнул ее дымковое платье.

– Ты же продрогла! – воскликнул я.

– Ничего подобного, – запротестовала Мира. – Я-то привыкла ко всему, – заявила она. – А вот Кинрю волнуется. Кажется, он возомнил себя вашим телохранителем!

В этот момент Юкио Хацуми, именующий себя Кинрю, что в переводе с японского значит ни больше не меньше, чем золотой дракон, вышел из-за колонного портика, предваряющего мой особняк, по всей видимости, намереваясь преступить к привычным обязанностям бессменного ангела-хранителя. Он пристально взглянул на меня из-под коротких густых ресниц и спросил как бы невзначай:

– Вскорости, вероятно, надлежит ожидать с визитом Кутузова?

– С каких пор ты научился читать мои мысли? – поинтересовался я полушутя-полусерьезно.

– С тех пор, как был вынужден в вашем обществе покинуть свою страну, – ответил Кинрю с достоинством. Его я привез с собой вместе с Мирой, выполнив важное поручение Ордена на Востоке еще до войны с Наполеоном. Только благодаря ему я смог избежать в Японии тюремных застенков.

Все вместе мы вернулись домой. Я чувствовал, что жутко проголодался, и, к моему удовольствию, в столовой уже был сервирован стол. Слуга подавал антре, холодные легкие закуски. И мы уже приступили к трапезе, когда принесли тортю, мой любимый черепаховый суп. Славная Мира, как всегда, обо всем позаботилась.

– Дело идет об убийстве? – сосредоточенно осведомился Кинрю, отправляя в рот полную ложку супа.

– Полагаю, что да, – произнес я в ответ, посчитав, что от расспросов все равно не отделаешься.

Так было всегда. Как бы я ни сопротивлялся, Юкио Хацуми узнавал все, что хотел. А о Мире вообще лучше смолчать. Иногда мне казалось, что моя черноокая подруга и так всегда знает все наперед. Чего только стоили ее магические сеансы гадания, будь то раскладка карт Таро или трактование древних астрологических таблиц. О ней в Петербурге уже ходили легенды!

– Ну, наконец-то! – усмехнулся Кинрю. – А то что-то мы уже заскучали.

Мира бросила на него убийственный взгляд, но ничего не сказала, выпив стакан холодной воды. Она заметно нервничала, предчувствуя появление Ивана Сергеевича Кутузова, мастера, открывшего мне истинный свет и тайную природу вещей. Ему я был обязан своим членством в Ордене и воистину безбедным существованием.

После обеда я поднялся в свой кабинет со сводчатым потолком и витражными окнами в средневековом стиле. Своим убранством он напоминал мне скорее келью монаха, нежели апартаменты человека из общества. Не успел я открыть тетрадь и взяться за свои записи (по совету Иоанна Масона я начал вести дневник), как камердинер доложил мне о визите Кутузова.

– Проси! – велел я ему и, захлопнув тетрадь, спрятал ее в своем тайнике, который располагался в стене за картиной Гвидо Ренни.

– Приветствую вас, друг мой! – поздоровался Иван Сергеевич, едва переступив порог моей скромной обители.

Я склонил свою голову в ответ.

– Очень рад вас видеть, – как это ни странно, но мои слова соответствовали истине. Я искренне обрадовался его визиту, вопреки тому, что наставник иногда даже мне внушал нечто вроде благоговейного ужаса. И тем не менее, я считал его своим другом, несмотря на то, что это именно он открыл мне вторую Соломонову добродетель, которая заключалась в повиновении. И это с моей-то любовью к свободе!

До моего вступления в Орден я считал своим главным де – визом слова: «Liberte, egalite, fraternite ou la mort!»

Или, говоря по-русски: «Свобода, равенство, братство или смерть!» Однако истина показалась мне важнее, и я несколько изменил свое мнение о соотношении этих философских понятий.

Фонарик под потолком озарял своим матовым светом седины моего наставника, они казались еще белее, а морщины при таком освещении резче выделялись на его волевом лице, от чего он выглядел старше, чем был на самом деле.

– Говоря откровенно, я ждал вашего визита, – признался я, указав ему на стул.

– Так вы уже наслышаны о прискорбном событии?! – воскликнул он. – Плохие вести доходят быстро, – печально добавил Иван Сергеевич.

– Вы имеете в виду трагическую кончину Виталия Строганова? – уточнил я на всякий случай.

Кутузов кивнул:

– Совершенно верно. Дело явно запутанное. Как будто кто-то хотел инсценировать самоубийство.

– А вы не допускаете мысли, – поинтересовался я, – что Строганов и в самом деле покончил с собой, не выдержав нервного перенапряжения? Не каждому дано безболезненно приобщиться к великому учению! Возможно, на него повлияла чудовищная энергия, вызванная масонским церемониалом!

Иван Сергеевич пожал плечами:

– Трудно что-либо утверждать… – на некоторое время он замолчал, словно обдумывая сказанное мною, а затем промолвил:

– Вам, Яков Андреевич, и карты в руки. Конечно, и эту версию сразу же отвергать не стоит, но что-то подсказывает мне, что дело тут вовсе не в церемониале!

– Вам известно что-то еще? – насторожился я.

– Не могу пока сказать ничего конкретного, но кое-какие факты проходят тщательную проверку. Как только что-нибудь прояснится, я тут же вам непременно сообщу, – добавил Кутузов. – А пока займитесь расследованием! Был ли кто заинтересован в смерти Виталия, и имел ли он причину покончить с собой? Я думаю, не стоит напоминать, что виновный должен быть обязательно наказан!

– Не стоит, – я постарался произнести эти слова, как можно спокойнее. И все-таки почувствовал легкую дрожь, так как все еще не мог привыкнуть, что принадлежу к могущественному и беспощадному Ордену. – Не соблаговолите ли вы, Иван Сергеевич, сообщить мне адрес покойного Ученика?

– Конечно, конечно, – Кутузов вздохнул. Из его слов я смог заключить, что Виталий Строганов проживал вместе с родителями на углу Вознесенского проспекта и Екатерининского канала, неподалеку от церкви Вознесения Господня.

Проводив Кутузова, я собрался было к Медведеву в управу за подробностями, но опомнился, взглянув на фарфоровые часы. Время уже близилось к ночи, потому я решил отложить все свои визиты на завтра.

II

Утро выдалось солнечным и прозрачным, будто венецианское стекло. Хотелось еще понежиться в постели, однако долг звал меня в дорогу, и я предвидел, что Лаврентий Филиппович будет сильно удивлен, если до полудня не дождется меня в управе. Кто-кто, а уж он-то знал наверняка, что я не замедлю там в скором времени появиться.

Переодевшись, я спустился в столовую, где красовался сервированный стол, во главе которого томилась в гордом одиночестве чернокудрая Мира. Белый атласный халат, шитый серебром, переливался в солнечных лучах и только подчеркивал ее восточную красоту. Кожа индианки казалась бронзовой, а огромные глаза манили, будто два глубоких бездонных омута.

Заметив меня Мира преобразилась, обнажила сверкающие зубы в улыбке. Черные глаза ее потеплели.

– Рада вас видеть – нежно проворковала она.

Я ответил, что тоже рад и стал озираться по сторонам в поисках моего японца.

– А где же Кинрю? – осведомился я. Мне уже представлялось странным, что моего ангела-хранителя нет на месте.

– В кабинете, – Мира пожала плечами. – Играет в шахматы сам с собой.

Это все объясняло, и я успокоился. За партией мой золотой дракон подчас забывал обо всем. До такой степени его увлекала стратегия игры. Иногда мы часами играли с ним в вай ки, одну из четырех королевских дальневосточных игр. Он почти никогда не расставался с доской, разделенной на квадраты в виде решеток, разве что для того, чтобы обыграть меня в шахматы, и таскал ее за собой, сопровождая меня в поездках.

Поэтому я не удивился, что завтракать пришлось без Кинрю, и он не отведал плова, приготовленного руками индианки. Именно благодаря Мире я и пристрастился к восточной кухне и дня не мог прожить без острого аромата пряностей, на которые моя Мира никогда не скупилась.

– Я уезжаю, – уведомил я ее.

Она встрепенулась и бросила на меня встревоженный взгляд.

– Надолго?

– Нет-нет! – замахал я руками. – Ты, верно, неправильно меня поняла! Скорее всего, я управлюсь до вечера. Мне надо всего лишь наведать Медведева.

– А… – Мира кивнула понимающе. С Лаврентием Филип – повичем к этому времени успела познакомиться и она.

Я переоделся в черный фрак с бархатным воротником и шелковыми пуговицами и велел возничему срочно запрягать лошадей. Шестое чувство подсказывало, что сегодня мне придется едва ли не весь город исколесить. Так обычно и случалось, как только наступала пора браться за новое дело, потому я и решил прокатиться в собственном экипаже.

Медведев встретил меня в своей обычной подобострастной манере, с приторной улыбочкой на устах. Однако я нисколько не сомневался в его истинном ко мне отношении, и он прекрасно об этом знал, но тем не менее продолжал вживаться в образ моего преданнейшего друга. Я же был уверен наверняка, доведись ему возможность продать меня за тридцать серебрянников, он, Иуда, ничуть не заколебался бы. Пожалуй, Медведева удерживал только страх перед Орденом и щедрая оплата его услуг. Но, вопреки всему, мне приходилось иной раз полагаться на этого человека. Плох иль хорош Лаврентий Филиппович, а без него, может так случиться, не обойдешься!

– Ну, наконец-то! – воскликнул он. – А то я уж грешным делом, засомневался, что вы, Яков Андреевич, изволите нас осчастливить визитом. – Медведев указал мне на стул. – Заинтересовало-таки мое сообщеньице! – заключил он удовлетворенно.

– Весьма заинтересовало! – заверил я его. – Хотелось бы узнать об обстоятельствах гибели Строганова поподробнее.

– А как у вас глазки-то загорелись, Яков Андреевич, – усмехнулся квартальный надзиратель. – Впрочем, – он деланно вздохнул, – я ничего другого от вас и не ожидал!

– Так чем порадуете? – осведомился я. – Как продвигается расследование?

Квартальный надзиратель пожал плечами и нехотя сказал:

– Да топчемся все на одном месте.

Он выдвинул ящик письменного стола и извлек из него золотые часы с цепочкой. Потом Медведев протянул их мне со словами:

– Вот. Были обнаружены при покойном.

Я осторожно, будто бесценную реликвию, принял часы из его рук и переложил себе на ладонь.

А вы их откройте, – велел мне Лаврентий Филиппович. – Ничего с ними не станется, не рассыплются, – самодовольно добавил он. Я послушался и приподнял крышечку со щелчком. На ее внутренней стороне значились имя и фамилия Строганова. Под ними были нацарапаны какие-то буквы и несколько цифр.

– М, А и Л, – прочитал я полушепотом. Напротив М стояло число двести пятьдесят, напротив А – семьсот, напротив Л красовалась сотня, а в скобочках была обозначена прописная «а». Рядышком была нарисована виселица со стрелочкой по направлению к букве Г, возле которой стояла цифра пять.

– И что вы об этом думаете? – обратился я к надзирателю.

– Думаю, – произнес он задумчиво, – что история запутанная.

– В логике вам, Лаврентий Филиппович не откажешь, – заметил я с невольным сарказмом в голосе. Однако Медведев на мой тон не прореагировал, по всей видимости, привык.

– Вот только, часики я у вас, Яков Андреевич, вынужден попросить обратно, – заметил он и добавил, словно извиняясь:

– Как-никак, а вещественное доказательство!

Я с трудом удержался от того, чтобы не спросить его, что именно эта вещь доказывает, но смолчал и послушно переписал все буквы и цифры к себе в записную книжку.

– Ну, вот и славненько, – приговаривал Медведев, похлопывая меня по плечу.

И чего только ради дела не вытерпишь!

– Ранее вы упоминали о каком-то свидетеле, – напомнил я надзирателю.

– Конечно, упоминал, – согласился Медведев. – У меня и данные его где-то здесь записаны, – добавил он и принялся перекладывать на столе с места на место стопки исписанной бумаги. Наконец он извлек на свет Божий то, что искал, и продиктовал мне под запись:

– Платон Модестович Слепцов, проживает на улице Московской, квартиру снимает у какой-то вдовы, в доме под номером шесть.

– И что же этот Платон Модестович из себя представляет? – осведомился я.

– Сами увидите, – усмехнулся Лаврентий Филиппович.

Я же настаивать не стал, распростился с квартальным надзирателем и поспешил по указанному адресу.

Трясясь в экипаже, я от нечего делать рассматривал людей через каретное окошко. Народу высыпало на улицы – тьма! Однако я так и не заметил никого из знакомых, и меня это почему-то разочаровало. Видимо погода настраивала на общительный лад, а я предчувствовал, что в скором времени вынужден буду погрузиться с головою в работу.

Экипаж остановился у железной витой ограды, я вышел из кареты и отправился прямиком к небольшому домику из белого кирпича, окруженному палисадником. Не успел я дернуть ручку звонка, как дверь мне открыла пожилая голубоглазая женщина в короткополом темно-коричневом шугайчике и длинной креповой юбке. Как я и предполагал, она и оказалась той самой вдовой, о которой говорил надзиратель.

– Чем обязана? – осведомилась женщина.

– У вас ли снимает комнату господин Слепцов?

– Ну, – насторожилась она. Мне показалось, что хозяйка не расположена к длительному общению.

– Так я к нему с визитом, – сообщил я ей, как можно любезнее.

Она пропустила меня в просторную переднюю, где горела огромная сальная свеча, и сказала, что уведомит обо мне Платона Модестовича.

– Как вас представить? – поинтересовалась она.

Я отрекомендовался:

– Отставной поручик Преображенского полка Яков Андреевич Кольцов.

Женщина скрылась за дверью, оставив меня в одиночестве, продлившимся несколько минут. Как я и думал, мое имя произвело на Слепцова благоприятное впечатление, и он, по словам хозяйки, согласился меня принять.

Платону Модестовичу на вид было далеко за пятьдесят. Я разглядел, что его дряблую шею украшал орден Станислава третьей степени, из чего было несложно заключить, что Слепцов долгое время прослужил на пользу отечеству в чине титулярного советника. Обстановка в его комнате была очень скромной, я бы сказал, даже бедной, потому я пришел к выводу, что материальное положение Платона Модестовича отнюдь не блестящее.

– Чем могу служить? – вежливо осведомился он, с интересом наблюдая за мной. Его мутные глазки оживленно забегали под мохнатыми седыми бровями. – Присаживайтесь, пожалуйста, – засуетился Слепцов и сам пододвинул мне обшарпанный деревянный стул с высокой спинкой.

Я устроился поудобнее и приступил к расспросам.

– Вы лично заинтересованы в этом деле? – удивился он. – Меня уже допрашивал некто Медведев, – добавил титулярный советник и уточнил, скорчив гримасу:

– Пренеприятнейшая личность.

– Погибший был моим другом, – ответил я.

Истине это почти не соответствовало, знакомство наше было почти что шапочным, зато выглядело более или менее правдоподобно. Зачем еще мне могло понадобиться вмешиваться в дела полиции?

– Так, так, так, – затараторил Слепцов. – И что же вы желаете знать?

– Расскажите мне обо всем как можно подробнее, – попросил я его.

– С чего же начать? – Платон Модестович засомневался, обхватил двумя пальцами подбородок и зашагал по комнате.

– С самого начала, – посоветовал я.

– Ну что же, попробую, – послушно согласился титулярный советник. – Возвращался я поздно вечером от дочери, она у меня далековато живет, на Аптекарском острове. Ее супруг там домик прикупил с мезонином. Так вот, я к ним обычно раз в неделю наведываюсь, чайком побаловаться, поболтать о том, о сем. У дочки моей, у Машеньки, печеньице всегда найдется домашнее, а зять мой человек сведущий, – Слепцов перевел дух и снова заговорил: – В вопросах политики.

Я с интересом внимал ему и не перебивал, вопреки своему страстному желанию направить наш разговор в совершенно иное русло. Мне не раз приходилось сталкиваться с тем, что чело – век, прерванный на полуслове, порой замыкается в себе. Поэ – тому я сдержал свой порыв и позволил Слепцову поведать мне все, что ему известно о замужней жизни Марии Платоновны.

– Так, о чем это я? – вдруг прервался Платон Модестович. – Ах, да, – он легонько хлопнул себя по лбу. – Темно уже было, я и не видел почти ничего. Но мне показалось, что человека в воду столкнули. Может, и померещилось? Не уверен я, – мой собеседник развел руками.

– А почему вам так показалось? – осведомился я.

Слепцов задумался, снова сорвался с места и зашагал по комнате. Наконец, он собрался с духом, чтобы ответить.

– Я увидел, как человек упал с моста, а потом услышал шаги, которые быстро удалялись прочь от рокового места. Хотя, – Платон Модестович все-таки остановился, – утверждать не берусь, – он вытер пот со лба батистовым платком с вензелями. – Возможно, несчастный юноша и покончил с собой, – Слепцов перекрестился. – Вам, вероятно, известно, что Петровские воинские артикулы относят самоубийство в разряд преступлений против жизни. Согласно закону, самоубийцу – неудачника, избежавшего смерти, приговаривали к смертной казни как посягнувшего на Божью волю и государственный интерес.