Текст книги "Казна Наполеона (Казна Наполеона - 1)"

Автор книги: Александр Арсаньев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Яков, а вы уверены, что мы сможем здесь кого-то застать? поинтересовался японец.

– Если говорить откровенно, то – нет, – признался я, поеживаясь от того, что вода стекала мне за воротник сюртука.

От стремительного порыва ветра приоткрылась калитка в чугунной литой ограде.

– Скорее сюда! – позвал Кинрю, и я поспешил за ним. Мы оказались во дворе двухэтажного особняка, окруженного маленьким сквером.

– Кто здесь? – прохрипел пожилой простуженный голос, обладатель которого отворил деревянную дверь на несмазанных петлях.

В потемках я разглядел кирпичную боковую пристройку, довольно скромных размеров и предположил, что вижу перед собой, по всей видимости, флигель привратника. Мои догадки оказались верны.

– Чего изволите? – осведомился все тот же голос и закашлялся. Хозяина дома нет, – буркнул он, предупреждая наши вопросы. Я, наконец, адаптировался в темноте, точно заправский филин и смог рассмотреть старомодного пожилого господина в домашнем платье и туфлях на босу ногу. В руках он сжимал огарок большой свечи.

– Господин Радевич здесь проживает? – громким голосом поинтересовался я, стараясь перекричать завывания ветра, так как пройти внутрь помещения нас никто не приглашал.

– Я же сказал, что Родион Михайлович отсутствуют, -раздраженно повторил привратник, недовольный тем, что ему приходится стоять на ветру по воле каких-то чумазых незнакомцев. Меня он не видел, а вот Кинрю рассмотрел. Ветер как раз откинул капюшон у него с лица.

– Мы можем его дождаться? – я снова попробовал перекричать стихию.

– Никак нет, – ответил пожилой господин. – Они за границу отбыть изволили.

– Куда? – спросил я в отчаянии.

– Не знаю, – человек с подсвечником пожал плечами. -На предмет незваных гостей не было оставлено никаких распоряжений, – добавил он и захлопнул дверь. Мы с Кинрю переглянулись, он оставался по-прежнему невозмутимым, я только завидовал его выдержке. В лице этого японца Орден мог бы приобрести и в самом деле настоящее сокровище. Мне показалось, что даже непогода не производит на моего друга особого впечатления.

– Что будем делать? – осведомился он у меня, а мне и самому хотелось задать ему тот же вопрос. И тем не менее, мне довольно быстро удалось справиться с собой и вспомнить, что сыщик здесь все-таки я.

– Думаю, надо дождаться ночи, – высказал я свое предположение. – И обыскать это... – я задумался, подыскивая подходящее слово.

– Логово, – подсказал Кинрю.

Я согласился:

– Оно и верно, логово! – А как иначе назвать дом, где обитает убийца? Почему-то я уже не сомневался в том, что Радевич и есть тот человек, от руки которого погибли и Таня и мадемуазель Камилла. Хотя я все-таки потрудился и проверил как мог, где провел ночь убийсва князь Корецкий, отправив к нему в дом своего человека. Стремянной Гришка, добрый малый, конюх, холивший Ласточку, мою верховую лошадь, был вхож в княжескую дворню, так как на него положила глаз одна тамошняя девка, кажется, горничная княжны Марьи, младшей сестры Павла. Она-то и сказала ему, что князь в те роковые сутки из столичного особняка никуда не отлучался.

Мы миновали пять-шесть комфортабельных барских домов, пару магазинчиков и останавились на углу, где примостился небольшой опрятный трактирчик.

Пожалуй, мне не хватит красноречия и литературного дара живописать словами, то наслаждение или, я бы даже сказал, райское блаженство, которое я почувствовал, шагнув с промозглой и ветряной улицы в тепло уютной портерной, где за невысокой, но чистой стойкой бородатый хозяин этого питейного заведения разливал довольно темное пенистое пиво всем желающим с монетами в тугих кошельках.

Уже за дубовым столом, с деревянной кружкой в руках, в которой пенилось горькое пиво, я вспомнил о своей простуде, которая одолевала меня весь вечер, и закашлялся, сделав несколько глотков. Пиво оказалось добрым, но холодным.

– Плохо дело, – заметил японец. – Надо бы домой возврашаться!

Я запротестовал:

– Ни за что, – так как собрался раскопать в особняке Родиона Михайловича нечто чрезвычайно важное, хотя вряд ли смог бы членораздельно сказать, что именно!

– Вы больны! – настаивал Кинрю, мне нечего ему было возразить, и все же я продолжал упорствовать. В моем кабинете хранилась тинктура, оставленная мне на память. Я был уверен, стоит мне только проглотить пол-чайной ложечки этой сладковатой жидкости, и все мое нездоровие снимет, как рукой. Но, к сожалению, лекарство моего друга Алексея Лунева, спасшего мою жизнь под Лейпцигом, пылилось в домашнем шкафу, рядом с той самой потайной дверью, прикрытой коричневым гобеленом.

Минуты шли, наконец, трактир почти опустел. Только один лохматый, помятого вида пьяница храпел под лавкой.

– Закрываемся, – сказал хозяин в длинной суконной чуйке.

Мы не стали спорить с трактирщиком и мирно удалились под дождь.

– До чего же я не люблю такую погоду! – воскликнул я, поднимая воротник. Кинрю ничего не сказал, только улыбнулся, мягко и как-то снисходительно.

"Вот еще, самурай!" – сердито подумал я, однако, признав, что и масонам не чуждо ничто человеческое.

– Надо Ваньку Беззубого найти, – придумал я. – Он с замками справляется только так!

– Где же его теперь сыщешь? – удивился Кинрю. – Он поди давно на съезжой.

– Увы, – согласился я. Медведев при нашей встрече, тоже обмолвился, что видел Беззубого в полицейском участке.

– Я помогу, вам, Яков Андреевич, – задумчиво произнес Кинрю. Отмычки-то и при мне имеются. – Японец вообще никогда не переставал меня удивлять. Мне было известно, что он у себя на родине принадлежал к довольно древнему и известному роду и владел основными дисциплинами ниндзюцу, или, как он сам говорил, добродетелями. Он никогда их мне не открывал, словно сам был связан клятвой, не менее древней и страшной, чем моя. И, тем не менее, иногда применял свои искусства на практике. Кинрю прекрасно владел холодным оружием и умел быть невидимым, как никто другой. Но вот про отмычки я слышал впервые.

По мокрому тратуару мы вернулись обратно, в переулок, именуемый Полторацким. Вновь встречаться с привратником нам не хотелось, поэтому калитку мы обошли стороной и нырнули прямо в парадный подъезд.

– Яков Андреевич, вы бы посмотрели на улице, пока я тут... – Кинрю опасливо оглянулся по сторонам. Я признал справедливость его слов и занял свой пост у фонаря, излучающего неяркий свет. Улица оказалась на диво пустынной, ни одного прохожего вогруг. Только прошмыгнул какой-то солдат во фризовой шинели и скрылся с глаз, словно растаял, как призрак.

– Готово, – шепнул японец, и мы наощупь стали пробираться по дому.

– Темень-то какая, хоть глаз выколи! – заметил я, обо что-то споткнувшись и едва не вытянувшись на паркетном полу.

– Надо свечу зажечь, – ответил Кинрю. Постепенно глаза привыкали к темноте, и я рассмотрел на низком угловом столике подсвечник с застывшей, почти новой свечей, которую мне удалось разжечь практически без труда.

Вспыхнул пляшущий огонек, отбрасывающий тени на стены, украшенные римским орнаментом. Кинрю засмотрелся на огромную скульптуру грифона.

– У вас, европейцев, – промолвил он, – испорченное воображение.

Я усмехнулся:

– Неужели мне стоит воспринимать твои слова, как оскорбление?

– Нет, – Кинрю покачал головой. – Скорее, как констатацию неопровержимых фактов. – Он рассуждал с превосходством представителя древней цивилизации, убежденного в собственной правоте. Мне не хотелось с ним спорить, поэтому я смолчал.

Кинрю продожал высказывать свое мнение:

– Туловище льва, орлиная голова, крылья! – японец пожал плечами. Это же чудовищно!

Наконец я не удержался:

– По-моему, это скорее восточные традиции, чем западные.

Кинрю ничего не ответил, но мне показалось, что мои слова его не убедили.

Я начал обыскивать книжные полки, а Кинрю взялся трясти шкафы, столы и письменные принадлежности. Постепенно я переключился на гардероб, а затем вышел на винтовую лестницу, которая вела в будуар. Я со всех сторон осмотрел старинную картину в массивной тяжелой раме, рассчитывая найти что-нибудь вроде скрытого тайника. Однако картина оказалась обыкновенной репродукцией Ван Дейка в духе барокко. Горячий воск больно капал мне на ладони, поэтому я поставил подсвечник на круглый столик и зажег два светильника. Комната сразу же преобразилась.

Вошел Кинрю:

– А если нас заметит привратник?

– Я думаю, он давно уже спит мертвым сном, – легкомысленно отмахнулся я от него.

Кинрю не стал спорить, а только сделал задумчивое лицо и оставил меня изучать будуар предпологаемого убийцы в одиночестве. Однако я так ничего и не обнаружил в этом интимном помещении, куда, как я догадывался, Радевич и водил легковерную Татьяну.

Я покинул будуар и взялся за обыск зеркальных площадок на лестнице. Кинрю тем временем осматривал бельэтаж. Мне пришло в голову присоединиться к нему, и я поднялся на второй, парадный этаж особняка. Мы все перевернули вверх дном, но так ничего и не обнаружили. Дело осложнялось еще и тем, что, в общем-то, ни один из нас даже смутно не представлял, чего же он ищет. Но чем не шутит лукавый?!

– Не может быть, чтобы мы ничего не нашли, чего-нибудь, что доказывало бы, что Радевич – преступник! – Я просто негодовал.

– Если ваши предположения верны, – уверил Кинрю, -Мы обязательно, что-нибудь отыщем. А если – нет, то... -он развел руками. Я вспомнил, что в скором времени Кутузов потребует от меня отчета, и вздохнул.

– Не расстраивайтесь, – Кинрю не привык к тому, чтобы я терял надежду. – Вы обязательно что-нибудь придумаете!

Мне бы его уверенность!

Я с новыми силами ринулся обыскивать особняк. В итоге в доме не осталось ни одного нетронутого места. Мы осмотрели четыре спальни, библиотеку, столовую, комнату для прислуги, которая, к нашему счастью, пустовала. Видимо, хозяин, ввиду своего отсутствия, отправил всех девушек и лакеев в свое заглазное имение, в котором не жил. Проверили парадный зал и гостиную. Оставался только флигель с привратником, но туда заглянуть я все-таки не осмелился.

Я присел на диван, чтобы передохнуть. Кинрю пристроился рядом, почитывая "Сенатские ведомости", которые взял со стола. Уродливый грифон теперь он и мне казался уродливым -смотрел на меня своими пустыми глазницами. Вид у него был какой-то неестественный. Я подошел поближе и поднес к скульптуре свечу. Мне показалось, что от львиного туловища немного отходит голова.

– Боже мой! – воскликнул я, слегка надавив на мраморное оперение.

Кинрю взглянул на меня, как на умалишенного. Он словно дивился моему новому религиозному обращению, а я тем временем отвернул грифону голову, поставил ее на стол и порылся во львином чреве, нащупав сложенный вчетверо лист вощеной бумаги.

– Что там?! – черные глаза Юкио Хацуми из щелочек превратились в блюдца.

– Еще не знаю, но, по-моему, – я, подобно бывалому акушеру, извлек находку на свет, – какая-то карта.

– А при чем здесь графиня Картышева? – изумился Кинрю.

– Я и сам бы хотел узнать ответ на этот вопрос, -промолвил я. – Не мешало бы глянуть на эту карту.

Кинрю поднес свечу поближе ко мне, и мы устроились с ним за круглым столиком красного дерева изучать обнаруженную мною карту. Я развернул ее и положил таким образом, чтобы на нее падало как можно больше света.

– Кажется, это план переправы через Березину, – догадался я. – Час от часу не легче! А я-то, наивный, считал, что война закончилась.

– Яков, а вы ничего не путаете? – засомневался Кинрю. – Речь действительно идет о Наполеоне?

– Да, я уверен! – воскликнул я. – Смотри, вот обозначена дорога в Борисов, – я ткнул пальцем в то место плана, где была проведена жирная линия. – А вот, под стрелочкой, явственная подпись: "Березина"

Кинрю все еще продолжал смотреть на меня с недоверием.

Я продрлжал стоять на своем:

– Да я же там был и прекрасно ориентируюсь на местности!

– А это что? – Кинрю указал на латинскую букву C.

– Дай-ка прикинуть, по-моему, это как раз мосты, по которым шла переправа французской армии. Здесь и широта реки указана. Вот, гляди двадцать три сажени.

– А что означают прописные ab? – спросил японец, ткнув пальцем с коротко остриженным ногтем на пунктирную линию, в центре которой стояла жирная буква D.

– Смотри внимательнее, – велел я ему. – Здесь же подписано. Летняя дорога вброд через реку. Тут и промеры указаны: глубина реки в этом месте два с половиной аршина, – добавил я и присвистнул: – Занятно! Видел бы ты, Кинрю, что здесь творилось 12 ноября 1812 года! В этот-то день Наполеон как раз со своей армией к Березине подошел, следом его Кутузов преследовал. Да нет, не тот! – усмехнулся я, заметив каким выразительным взглядом окинул меня Кинрю, и продолжил:

– Витгенштейн ему путь с севера преградил, а Чичагов еще 9 ноября занял Борисов. Ситуация для французов усугублялась тем, что река, уже давно замерзшая, снова вскрылась после двухдневной оттепели, и ледоход мешал наводить мосты. Но Бонапарт нашел выход и здесь.

– И какой же? – Кинрю выглядел и в самом деле заинтригованным, его черные хитрые глазки зажглись интересом.

– Вот! – Я показал на плане еще одну жирную букву А, обведенную пунктиром. – Читай! – На карте было написано: "Деревня Студенка в 12 верстах от Гор. Борисова; сожжена". Похоже, что именно о ней мне успела сообщить мадемуазель Камилла незадолго до гибели. Здесь Наполеон мосты и построил, дезориентировав Чичагова, а потом переправил боеспособные части на правый берег, откуда с тяжелыми боями к Вильно ушел.

– Но здесь же черным по белому написано, что деревню сожгли.

Я пожал плечами:

– Ее запросто могли и отстроить заново. Меня волнует не это, а то, что в этой деревне забыла графиня. Кстати, ты заметил вот этот крест, на участке В?

Кинрю кивнул.

– Я пока не знаю, что скрыто за этой литерой. Но думаю, что с этим-то мы еще успеем разобраться.

– Надеюсь, – в голосе японца не прозвучало энтузиазма.

Я усмехнулся:

– До чего же любопытно получается, в этом месте полегло около двадцати тысяч французов, а в летнее время здесь, оказывается, наши крестьяне через реку переправлялись вброд!

– Это, бесспорно, факт любопытный, но...

Я не дал моему другу договорить, охваченный каким-то мистическим порывом, и повторил слова, произнесенные государем:

– "Господь шел впереди нас. Он побеждал врагов, а не мы!"

Кинрю отнесся скептически к откровению, явленному Александру, но мнение свое все же удержал при себе. Однако спросил:

– И что же мы будем делать дальше?

– Отправимся в Оршу, я полагаю, оттуда через Борисов – в Студенку, поищем то, что этим крестом означено, а заодно и бесследно исчезнувшего дворянина Радевича.

– План многообещающий, – заключил Кинрю на полном серьезе.

– Не мешало бы скрыть следы нашего вторжения, – подумал я вслух.

– Отчего же? – спросил Кинрю. – Неужели, Яков Андреевич, вы полагаете, что Радевич в полицию побежит? Я думаю, что Управа благочиния им-то в первую очередь и заинтересуется! Так что не в его это интересах!

– Не спорю, – я согласился. – Но поостеречься все же не помешает! Все-таки недаром народная мудрость-то гласит, что береженого Бог бережет! Хотелось бы, чтобы Родион Михайлович не знал до поры до времени о нашем с вами к нему интересе!

– А с этим что вы предлагаете делать? – Кинрю кивнул в сторону изуродованного грифона. Я призадумался, повертел орлиную голову в руках и попытался приладить ее к львиному туловищу, но не удержал, и тяжелая фарфоровая махина с грохотом покатилась по паркетным плитам. Кинрю и охнуть не успел, бросился ловить нашу "птичку", но она со звоном вдребезги разбилась. Я спешно сложил план переправы и запрятал его в карман.

В этот момент в комнату вбежал заспанный привратник в ночном колпаке в сопровождении здоровенного мужика, вооруженного довольно увесистой дубиной.

– Караул! – заорал привратник. – Грабят!

Он вжался в стену и заморгал испуганными глазами. Мужик угрожающе двинулся вперед, тем самым вынудив меня схватиться за пистолет. Я и опомниться не успел, как японец молниеносным, почти бесшумным движением оказался в полутора шагах от несчастного и одним лишь движением руки распростер его на полу. Привратник бросился выручать товарища, и Кинрю ткнул его со всего размаха в плечо. Я только сейчас заметил, какое своеобразное кольцо с выдвижной иглой одето на его правом указательном пальце. Хлынула кровь, и мужик завопил, поднимаясь с пола. Привратник не шелохнулся, он онемел от ужаса. Воспользовавшись сумятицей, мы с моим другом бросились к двери.

Дождь прекратился, на небе показались первые звезды. Мы зашагали в сторону Невского, в надежде встретить извозчика. Однако улицы к этому часу замерли и опустели.

Внезапно из-за угла вынырнула карета, и я едва не угодил под ее колеса. Вряд ли бы я писал эти строки, если бы Кинрю вовремя не схватил меня за локоть и буквально не выволок из-под экипажа, который промчался мимо.

Отдышавшись, я пробормотал:

– Что-то подсказывает мне, что господин Радевич Петербурга не покидал!

– Надо торопиться, – сказал японец. – Возница может вернуться, – и тихо добавил:

– Я хорошо запомнил его лицо.

От этих коротких слов повеяло холодом. Кинрю увлек меня за собой под какую-то арку, и около часа мы с ним еще поплутали по городу, который я знал, как свои пять пальцев.

Дома Кинрю прочитал мне слова из кодекса его клана:

Солнце – моя душа,

Холод – мой разум.

Я вижу с помощью мыслей,

Я мыслю с помощью глаз.

Мой дух – моя власть,

Моя сила – невозмутимость,

Мой долг – это закон вселенной.

Тень – моя сущность,

Честь моя – это я сам,

И со мною всегда мой меч.

Я слушал его очень внимательно, радостно иметь такого друга, но одновременно и боязно. Не хотел бы я быть на месте его врага! В этот же вечер я поспешил занести услышанное в свою тетрадь. Теперь Иоанн Масон мог бы мною гордиться! С этой благостной мыслью я и уснул почти под самое утро, так и не отведав луневской тинктуры.

IV

Утром я горько сожалел о своей беспечности, потому как проснулся в своей постели разбитым и больным. Я нескольно минут провалялся под одеялом, вспоминая модное ныне в свете название простуды. Я дотронулся прохладной рукой до пылающего лба, и меня наконец-то осенило: грипп! Именно это слово мне двумя днями ранее привелось услышать на вечере у Нелли.

Едва я присел, как грудь моя разразилась чудовощным кашлем, приступ которого промучил меня около пяти минут. Кости мои разламывались, на лбу выступила испарина.

"Только горячки мне не хватало"! – сокрушонно подумал я, натягивая рубашку, которая липла к мокрому телу, в котором каждое, даже самое пустячное движение отдавалось нешуточной болью. Мысль о поездке в Студенку приводила меня едва ли не в ужас.

Я все-таки с трудом поднялся с постели, оделся и спустился в свой кабинет, тщетно уповая на то, что не встречу Миру, с которою волею злого рока, разумеется, столкнулся на лестнице.

– Яков Андреевич! – всплеснула она руками, а я прислонился к стене, чтобы не упасть, так как чувствовал, что теряю равновесие. Мира помогла мне добраться до кабинета и устроиться на излюбленном канапе. Она заботливо укутала меня пледом и обеспокоенно сказала:

– Я велю послать за доктором!

– Ни в коем случае! – я запротестовал, так как визит врача мог нарушить все мои планы.

– Этот ваш Кутузов сведет вас в могилу! – воскликнула она, и ее оливковые щеки порозовели. Я нечаянно заметил, что волнение ей к лицу. Мира была одета в платье из брюссельского кружева нежно-розового оттенка, открытое сзади и скрепленное там же изысканными бантами, сооруженными из парижских лент. При ходьбе ее колоколообразная белая юбка покачивалась в такт шагам, почти не скрывая изящных ножек прозрачной материей. Руки же индианка, напротив, спрятала за длинными рукавами. Черные длинные волосы Мира гладко зачесала наверх, сотворив из заплетенных тяжелых кос волшебную китайскую прическу. Я мысленно отметил, что не зря выписывал своей подруге заграничные журналы мод.

Индианка склонилась надо мной в своем robe en tablier, коснувшись моей головы миниатюрным брелоком в виде сердца на шейной цепочке.

"Неужели она соблазняет меня намеренно?" – пронеслось у меня в мозгу, но я тут же прочь отогнал эту мысль, заставив свой ум переключиться на более насущные, а потому и более серьезные проблемы.

– Дитя мое, твои суждения предвзяты, а потому неверны, – ответил я и откинулся на приподнятое изголовье, сраженный кашлем.

– Чем я могу быть вам полезна? – спросила Мира дрогнувшим голосом.

– Подай тинктуру, – попросил я как можно ласковее. -Бутылочка вон в том шкафу, рядом с гобеленом, – объяснил я ей, указав пальцем.

Она поднесла мне лекарство, и я, задержав дыхание, сглотнул невкусную жидкость с серебряной ложки. Спустя несколько мгновений мне полегчало, и кашель отпустил.

Мира смочила платок в холодной воде и приложила его к моему разгоряченному лбу.

– У вас жар, – мрачно констатировала она. Мне нечего было ей возразить.

За окнами же снова разверзлись хляби небесные, и мне сделалось тоскливо по-настоящему. Похоже, моя поездка через Борисов переносилась на неопределеное время.

К обеду меня зашел навестить Кинрю, к этому времени оповещенный Мирою о состоянии моего здоровья.

– Итак, поездка откладывается, – констатировал он, нахмурившись.

– Надеюсь, что к завтрашнему дню мой жар спадет, -возразил я ему.

– По-моему, вы выдаете желаемое за действительное, -заметил японец.

Я попробовал пошутить:

– Sic transit gloria mundi!

Но, к сожалению, мой золотой дракон не ведал латыни, вопреки своему глубокому познанию закона вселенной.

Я перевел:

– Вот так и проходит слава мирская!

– Ну, – возмутился Кинрю. – Рановато вы, Яков Андреевич, на погост-то...

– Да, поживем еще, – согласился я, все глубже и глубже зарываясь в клетчатый плед.

В этот момент на пороге возникла Мира с чашкой горячего куриного бульона в руках.

– Рябинин ваш заходил, – сообщила она. – Так я его отправила восвояси.

– Чего хотел? – полюбопытствовал я, с наслаждением хлебнув целительного питья.

– Билеты принес в оперу, – пояснила Мира, поправив край платья.

– Так тебе опера не нравится? – улыбнулся я.

– Мне Рябинин не нравится, – ответила Мира.

Оставшись один, я разложил на столе ту самую загадочную карту, найденную мной у Радевича. Так что же означает сей крест на переправе? Я поднес к плану свечу и вновь погрузился в размышления. Определенно, ответ на мой вопрос знала графиня, вероятно, что и мадемуазель Камилла тоже была в курсе событий. В итоге обе они мертвы. Печальная получается картина!

Предположим, что карта скрывает тайну какого-либо сокровища, тогда возникает новый вопрос: какого именно?

План определенно военный, значит сокровища как-то связаны с кампанией Бонапарта. Легко предположить, что кто-то, возможно, в самый разгар сражения сбросил в реку драгоценности. Ходили слухи, что войсковая казна Наполеона и сокровища, награбленные им в ходе похода, были по его приказу где-то затоплены, но следов их обнаружить не удалось. Вполне возможно, что именно Радевич и стал их единственным счастливым обладателем, а потому и убрал свидетелей. Тогда что же отмечено на карте? Если дела минувших дней, то особой ценности она не представляет, кроме как в качестве вещественного доказательства, а драгоценности ищи – свищи! А вдруг Радевич перепрятал казну?!

Совершенно ясно, что в скором времени новоявленный Крез, любезный Родион Михайлович, хватится утерянной им карты, если до сих пор не хватился. Вот тогда-то мне и несдобровать, это ясно, как божий день.

От этих мыслей сделалось на душе как-то нехорошо, я бы даже сказал, что жутковато. Мой монашеский кабинет привиделся мне подобием некоего средневекового склепа. Вопреки тому, что моя вера учила меня совсем иному, я все же испытывал тревогу. Но седьмая заповедь вольного каменщика взывала к любви, и возлюбленной была... сама смерть. Так что ее я не страшился, только переживал за Миру с Кинрю, которые оказались невольно втянутыми в эту историю.

Наутро мне полегчало настолько, что я велел закладывать экипаж, не обращая внимания на протесты Кинрю и причитания Миры. В конце-концов японец перестал со мной спорить и отправился собираться в дорогу. Мира обиделась, надула пухлые губы и перестала со мной разговаривать. Я заметил, что, несмотря на свою религию, индианка в тайне от меня послала горничную Матрешу во Владимирскую церковь поставить свечку за здравие, а сама уединилась в библиотеке со своими ведическими книгами.

Кинрю оделся довольно быстро и фланировал перед окнами по парку, пока я собирался, как вор на ярмарку. В этот раз я тоже прихватил с собой пистолет, так как дело, на мой взгляд, стало принимать оборот серьезный. Я не сомневался, что Кинрю вооружился не хуже.

Дождь продолжал накрапывать, и я, найдя оправдание в болезни, оделся как только можно теплее, водрузив на себя зеленый фрак с бархатным воротником, нанковые брюки и осеннее пальто с воротником на шелку, а также добротный черный цилиндр.

Всю дорогу до Орши я развлекал себя тем, что поглощал в несметных количествах шоколадные конфеты из бонбоньерки и делился с Кинрю, который жалел, что не прихватил с собой шахматы, своими догадками.

В Орше мы остановились на постоялом дворе, где хозяин в цветастом жилете и белой ситцевой рубахе сдал нам с Кинрю, на которого он недобро косился и коего принял за калмыка, крошечную, но опрятную комнату с кивотом, наполненным старинными образами, окнами со светлыми занавесками, с круглым столом, на котором теплилась свеча в медном шандале.

Следующим пунктом нашего назначения стал город Борисов, от которого до деревни Студенки было рукой подать – каких-то двенадцать верст! Но я не торопился отправляться туда, желая прежде набраться сил и хорошо отдохнуть, ибо простуда моя обострилась, не помогала и луневская тинктура. Поэтому я два дня провалялся в кровати под пологом, пользуясь услугами Кинрю, который мне таскал еду из трактира.

Наконец я все-таки отважился выползти на свет Божий и спустился к обеду. Каково же было мое удивление, когда за одним из столов я заметил знакомую фигуру Ивана Сергеевича, сменившего свой парадный мундир на штатское платье. Я инстинктивно поспешил спрятаться за спиной у какого-то широкоплечего господина, потому что ума приложить не мог, что понадобилось в Орше Кутузову. Наставник оживленно беседовал с человеком, который приковывал к себе внимание своим внешним видом. Что и говорить! Франт франтом! Один плиссированный белый галстук вокруг остроконечного высокого воротника чего стоит!

Неужели Кутузов знал с самого начала, на чей след выведет меня расследование убийства графини? Может, дело-то вовсе и не в Картышевой, а в тех самых – будь они неладны! -наполеоновских сокровищах?!

Но тогда почему Иван Сергеевич скрыл это от меня? Неужели не доверяет? Или это проверка, прежде чем Орден сочтет, что я достоин претендовать на более высокие масонские должности?

Еще как пригодилась бы Ложе брошенная французская казна с награбленными драгоценностями! Материальное благосостояние – залог орденского процветания. Одной только символической милостыней, собираемой на масонских собраниях, тут не обойдешься! Помню, как сам я трепещущей рукой в день своего посвящения отдал собранию те несколько жалких империалов, которые имел при себе, и остро переживал, что дар мой ничтожен в сравнении с другими.

Однако рискну предположить, что революционный огонь, охвативший Европу, был следствием решений Вильгельмсбаденского конвента в 1782 году. И на это нужны были немалые средства!

Пишу эти строки, и в памяти отдаются слова наставника: "Бойся наказаний, соединенных с клятвопреступством".

Набатом звучит: "Да не избежишь ты казни твоего сердца!"

Что там Кинрю говорил? Тень – моя сущность!

Озадаченный вернулся я в свою комнату, так и не отобедав. К счастью, Кинрю был занят какой-то головоломкой и не обратил никакого внимание на мое невеселое умонастроение. Я же был почти уверен, что Кутузов за мной следит, и что дело как раз в сокровищах, обозначенных на карте Радевича. От такого заключения на душе у меня кошки скребли, и я снова принялся за дневник, чтобы как-то скрасить свое унылое настроение.

"Неужели Кутузов, что называется homme sans moeurs et sans religion?!" – дописал я последнюю строчку и оставил свою бархатную тетрадь на столе. Снова жар одолел меня, и я забылся прямо на стуле.

– Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого! – услышал я голос Кинрю и открыл глаза. Японец держал в руках мой пухлый дневник и листал страницы, зачитывая вслух некоторые фразы. Французский язык он выучил основательно и прекрасно с него переводил на русский.

Я вырвал лиловую тетрадь у него из рук и крикнул:

– Не смей никогда этого делать! Ни-ког-да! – повторил я по слогам, охваченный гневом, смешанным со страхом и одновременно досадой на свою невоздерженность.

Лицо у Кинрю побелело. Мне кажется, если бы у него в тот момент было оружие, он схватился бы за него.

– Охолонитесь, Яков Андреевич, – процедил он сквозь зубы и выбежал из номера, хлопнув дверью так, что с белого потолка посыпалась штукатурка.

Я с тревогой ожидал его возвращения, гадая, что же предпримет мой старый друг. Неужели этот ничтожный инцидент сведет на нет наши прежние отношения?!

Вечером в комнату постучали. Я готов был ожидать кого угодно: и Кинрю со стальным мечом, и Кутузова с пистолетом. Однако мои опасения оказались напрасныи, в дверь вошел безоружный Юкио Хацуми, видимо вспомнив, что его сила в невозмутимости.

– Я обязан принести свои извинения, – выговорил он, немного коверкая русские слова, что с ним иногда случалось, когда он волновался. – Мой разум должен был оставаться холодным. Держать тайну в сохранности – твое законное право. – Кинрю не заметил, как перешел на "ты", что бывало с ним крайне редко.

Я предложил забыть все то, что произошло, и на этом мы примирились. Но все же осталась какая-то легкая отчужденность. Или мне только кажется?

Наутро мы выехали из Орши в Борисов, где молодая веселая крестьянка в цветном сарафане, схваченном поясом под грудью, сказала мне, что деревню Студенку совсем недавно отстроили заново. Двенадцать верст до нее пролетели и вовсе незаметно, но еще одна бонбоньерка от конфет опустела.

– Ну у вас, господин Кольцов и аппетиты! – смеялся Кинрю, почитывая "Амалию Мансфельд". Что и говорить, приобщился мой золотой дракон к европейской культуре, французскими писательницами зачитывается: Коттен, Суза...

Наконец-то наш экипаж въехал в деревню, вверх по левому берегу Березины. Природа вокруг, залюбуешься! Зелень кругом, соловьи заливаются, только вот от комаров житья никакого! Да и жарко стало, пришлось мне свое новомодное щегольское пальто снять и положить на сидение. Северная-то столица далеко осталась, вместе с петербургскими знаменитыми туманами.