Текст книги "Французский сезон Катеньки Арсаньевой"

Автор книги: Александр Арсаньев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

– Это она! – воскликнул Петр Анатольевич, лишь только перевернул очередную страницу моего альбома.

– Вы уверены? – выхватив альбом, и пожирая рисунок глазами, загорелся Дюма. – Я же говорил, что ваш альбом – это… – он потряс в воздухе рукой жестом триумфатора.

– Да, это она. Теперь я окончательно вспомнил, – подтвердил Петр Анатольевич. После коньяка его лицо обрело свой естественный цвет, и куриная ножка, которую он теперь перемалывал крепкими зубами, явно не казалась ему неуместной. И если бы не перевязанная голова, то он выглядел бы уже совсем здоровым.

Он передал мне альбом, и я не сразу поняла, кого он имеет в виду. Поскольку на указанном им рисунке была группа карликов, наблюдающих пожар, которых я запечатлела по памяти во время недавнего пикника. А рядом с ними буквально несколькими штрихами набросала черты той женщины, что какое-то время тоже была рядом с ними, но, не уверенная в портретном сходстве, так и и не закончила рисунка, хотя ее лицо до сих пор стоит передо мной как живое. Но именно этот набросок и имел в виду Петр Анатольевич.

Если вы помните, я уже упоминала эту женщину на этих страницах, описывая пожар. Ее седые растрепанные волосы и показавшееся мне каменным лицо, уже тогда обратили на себя мое внимание. Но я даже не предполагала, что когда-нибудь эта особа заинтересует меня до такой степени.

Внешность ее была настолько запоминающейся, что найти ее не составило бы труда. Саратов не Москва и даже не Петербург. А при связях Петра Анатольевича это вообще не проблема. Он отыщет в городе и пропавшего котенка, не то, что живого человека. Причем, в самые короткие сроки.

– Это их самая большая ошибка, – задумчиво произнес Дюма.

– И они за нее поплатятся. Женщина, присутствующая в двух местах преступления – это потенциальная каторжница. Уверен, что и пожар в доме Лобанова – дело ее рук.

– Во всяком случае, не в меньшей степени, чем нападение на меня, – согласился с ним Петр Анатольевич, после чего внимательно посмотрел на того и спросил:

– Если не ошибаюсь, вы не слишком хорошо себя чувствуете?

– Да? – посмотрелся в зеркало писатель. – Неужели это так заметно?

– На вас лица нет, – предельно серьезным голосом подтвердил Петр Анатольевич. – Если вы срочно не выпьете со мной хотя бы рюмку этого волшебного эликсира, я не гарантирую, что вы доживете до вечера.

– Пожалуй, вы правы, – нахмурив брови, согласился Дюма, после чего они с Петром Анатольевичем заржали, как два жеребца.

– Я отказываюсь присутствовать при этом безобразии, – могла бы сказать я и демонстративно выйти из комнаты, но я поступила иначе.

– А ведь и мне не повредила бы капелька вашего удивительного лекарства. Я ведь тоже едва поднялась с постели, – сказала я, изобразив на лице невероятное страдание.

– Что же вы раньше не сказали? – возликовал Дюма и его руки распахнулись для символического объятия как два могучих крыла.

Не то, чтобы я на самом деле нуждалась в этом средстве для поддержания здоровья. Просто мне хотелось выпить с этими замечательными людьми. Кроме того, у нас был для этого повод – наше расследование сдвинулось с мертвой точки. Уже не говоря о том, что коньяк был действительно великолепен.

За этим занятием нас и застал Павел Игнатьевич. С эполетами полковника, твердой походкой он вышел на середину комнаты и произнес:

– Позвольте от лица возглавляемого мною управления поблагодарить вас за физическое устранение опасного преступника, бывшего монастырского крестьянина, а ныне беглого каторжника, которого полиция безуспешного разыскивала целый год. И если позволите… – он покашлял в кулак, – я бы присоединился к вам в смысле… Погода, знаете ли, с утра… прохладная.

Допили бутылку мы уже вчетвером и уничтожили все принесенные с собой Дюма французские деликатесы.

– Вы сказали – бывшего монастырского крестьянина? – уточнила я через некоторое время. – Какому же монастырю мы обязаны этим чудовищем?

– Да вы были в нем не далее, как вчера, – усмехнулся в усы Павел Игнатьевич.

И Петр Анатольевич и Дюма, не сговариваясь, одновременно повернули ко мне головы и посмотрели со значением. Я только покачала головой в ответ на эти взгляды.

– Что вы говорите? Никогда бы не подумал, – зацокал языком Дюма. – Такой красивый монастырь, и такая серьезная настоятельница, а крестьян распустила…

– В тихом омуте… – заметил на это Павел Игнатьевич, – кстати, господин Дюма, – сегодня он не стеснялся своего французского и не нуждался в переводчице, – если мне память не изменяет, сегодня вы собирались продолжить свое турне по Волге, то есть, я так понимаю, мы с вами…

– Я решил задержаться еще на несколько дней, с вашего позволения, – перебил его писатель. – Петр Анатольевич нуждается в серьезном уходе, а в моем распоряжении имеются старинные французские методы восстановления здоровья…

И я считаю свои долгом.

– Да я, собственно, не имею ничего против. Надо будет сделать отметку в ваших документах, чтобы никто не привязался…

– Если вам не трудно, Павел Игнатьевич, – прижал Дюма свою огромную ладонь к сердцу.

– Ну, что с вами поделаешь? Мужская солидарность – вещь весьма благородная. Только смотрите не переусердствуйте со своими старинными методами.

– С фармакологической точностью дозировки, не чаще двух раз в день, – заверил Дюма.

– Или трех, – поправил его Петр Анатольевич.

– В таком случае – не возражаю и даже рад буду присоединиться… в лечебных целях.

С этими словами Павел Игнатьевич забрал у Дюма документы и покинул нашу дружную компанию.

И едва за ним успела закрыться дверь, как Петр Анатольевич вскочил со своей кровати, позабыв про свои раны.

– Вы понимаете, что это значит? – завопил он.

– А вы считаете только себя таким умным? – ответил ему Дюма вопросом на вопрос.

– И все таки, – вмешалась я в их диалог, – я считаю нелишним согласовать наши выводы.

– Так совершенно же очевидно, – расплылся в улыбке Петр Анатольевич, – что все дорожки ведут к тому самому монастырю, что мы почтили вчера своим присутствием, и в котором проживает ныне некто Анастасия Лобанова, в монашестве – сестра Манефа. Если бы нам ее еще и повидать… – неожиданно он остановился на полуслове и посмотрел на Дюма.

– А что? – ответил ему француз в ответ на этот взгляд, – я бы не исключил такого варианта…

– Вы хотите сказать, – вновь нарушила я их tet-a-tet, – что Анастасия Лобанова, сестра Манефа и наша таинственная миледи…

– …одно и то же лицо, – хором закончили мою фразу мужчины.

Взаимопонимание в нашей компании складывалось исключительное.

– Я бы все-таки не торопилась утверждать это столь категорично, – покачала головой я.

– А мы и не торопимся, – согласился с моей точкой зрения Петр Анатольевич и достал из буфета еще одну бутылку коньяка.

– Я пожалуюсь Павлу Игнатьевичу, – неодобрительно покосилась я на него.

– В отличие от вас, Екатерина Алексеевна, главный полицмейстер нашей губернии понимает, что такое мужская солидарность, Так что жалуйтесь на здоровье, – и откупорил бутылку.

– С фармакологической точностью дозировки, – поддержал товарища Дюма.

Оставив их за этим сомнительным занятием, я поспешила к себе домой, предполагая, что сегодня их больше не увижу и рассчитывая за это время как следует отдохнуть и набраться сил. Но надеждам моим сбыться было не суждено.

* * *

Вернувшись домой, я не смогла заснуть, а открыла свой дневник и занесла туда все последние события, как привыкла делать это в течение многих лет. После чего сделала копию того рисунка, которому суждено было сыграть такую неожиданно важную роль в нашем расследовании. Детально его прорисовав, я осталась довольна полученным результатом. На этот раз мне удалось добиться значительно большего сходства с оригиналом, каким запечатлелся он в моей памяти. Без лишней скромности могу сказать – она получилась как живая.

За этими занятиями прошла большая часть дня и наступил вечер. За окнами стемнело, а так как осень наконец вступила в свои законные права, то стало прохладно, и я велела Алене разжечь камин. Усевшись в свое любимое кресло, я укутала ноги пледом и некоторое время размышляла о последних событиях, глядя на беспокойное пламя березовых дров и наслаждаясь покоем и уютом.

И тут в очередной раз мой дом посетил Дюма. Он был на удивление трезв, но я не сразу это поняла, поскольку он был чрезвычайно возбужден, размахивал руками, и я не сразу вникла в смысл его слов.

Я попросила его перестать гоняться по моей гостиной, усадила во второе кресло перед камином и предложила начать с самого начала. И вот, что от него услышала:

– Расставшись с Пьером (раньше он так его не называл, и я с улыбкой отметила этот признак их дальнейшего сближения, они уже были на «ты» и что называется без церемоний), я отправился домой. Вернее, в том дом, что стал в Саратове моим пристанищем, то есть к мадам Сервье. События последних дней немного утомили меня, и я решил провести вечер подобно вам, – он кивнул на камин, – в домашнем уюте с хорошей книгой в руках. У меня с собой целая библиотека, я привык не терять времени попусту и во время своих многочисленных путешествий. А день без чтения для меня – потерянный день.

Взяв наугад из сундука книгу потолще, хорошие книги чаще бывают толстыми, я хотел ее полистать на сон грядущий…

На этот раз мне попался Мишле. Я счел это хорошим знаком, поскольку читал его неоднократно, и каждый раз с неизменным интересом, открывая в этой мудрой книге все новые и новые достоинства.

Некоторое время я действительно наслаждался любимыми местами, не ожидая обнаружить ничего принципиально нового, словно беседуя со старым другом, все анекдоты которого давно знаешь наизусть, и тем не менее – получая истинное удовольствие от общения. Но неожиданно наткнулся на эти строки. Я захватил книгу с собой и лучше прочитаю вам оригинал, чем удовлетворюсь его пересказом.

Он достал из складок своих одежд довольно внушительный том, и отыскав нужную страницу, откашлялся и продекламировал в традиции классического французского театра. Через несколько лет, побывав в «Комеди дэ Франсэз», я вспомнила тот удивительный вечер и узнала эту манеру. Тем более, что Дюма явно обладал драматическим талантом и французский театр в его лице потерял великого актера.

Итак, он читал мне строки этой действительно любопытной книги, а я не могла понять, зачем он это делает. Чтобы вам стало понятным мое недоумение, я приведу полностью тот отрывок, что звучал в моем доме в тот вечер, благо, Мишле имеется у меня в библиотеке, и я просто перепишу эти строки дословно:

«Некий Титус Семпроний Рутилус предложил своему пасынку, опекуном которого являлся, приобщить его к таинствам вакханалий, докатившихся из Этрурии и Кампании до Рима. Когда молодой человек рассказал об этом куртизанке, в которую был влюблен, ту охватил ужас. Она сказала ему, что, очевидно, его мачеха и отчим опасаются разоблачений и намерены таким образом от него отделаться. Он укрылся в доме одной из своих теток и дал обо всем знать консулу.

Подвергнутая допросу куртизанка вначале все отрицала, боясь мести посвященных в таинства, а затем во всем созналась. Эти вакханалии были проявлениями неистового культа жизни и смерти, среди ритуалов которого числились проституция и убийства. Тех, кто отказывался принимать участие в гнусностях, эта тайная машина хватала и бросала в глубокие погреба. Женщины и мужчины совокуплялись беспорядочно в сумерках, а затем в исступлении бежали к берегу Тибра, окунали в него зажженные факелы, которые продолжали гореть и после того, как их вынимали из воды, что символизировало бессилие смерти перед неугасимым светом всеобщей жизни.

Расследование скоро показало, что только в одном Риме насчитывается семь тысяч человек, погрязших во всех этих ужасах. Повсюду были расставлены гвардейцы; ночью провели обыски; целая толпа женщин, оказавшихся в числе виновных, была отдана их родственникам для того, чтобы быть казненными у себя дома. Из Рима ужас распространился во всей Италии: консулы продолжили розыски и в других городах».

Прочитав эти последние строки с особым выражением, он отложил книгу в сторону и поглядел на меня с непонятным вызовом и спросил:

– Ну и что вы на это скажете?

– Затрудняюсь разделить ваш восторг, – промямлила я, – но право же, я не считаю это достаточным поводом для столь позднего визита.

Может быть, это прозвучало не слишком вежливо, но зато искренне. Я действительно не понимала, зачем он прочитал мне этот отрывок и для чего все это затеял. И это начинало выводить меня из себя, как выводит из себя любая непонятная затея ваших друзей, пока вам не удосужатся объяснить смысл происходящего.

– Как? Вы ничего не поняли? – поразился он.

– Я поняла каждое прочитанное вами слово, но не нашла в них никакого особого смысла. Тем более, что я эту книгу читала.

– Боже! – вознес он руки к моему потолку, – вы НИЧЕГО не поняли.

– Я этого не отрицаю.

– Но это же очевидно.

Я начинала злиться всерьез.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

– Но это же история Константина Лобанова, только в иных исторических декорациях, – даже с каким-то разочарованием в голосе молвил Дюма.

– С какой стати?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что не вижу оснований для такой параллели.

– Но вы же сами… – набрав воздуху в легкие, собирался было ответить мне Дюма в том же раздраженном тоне. Но неожиданно выдохнул и улыбнулся своей обаятельной и обезоруживающей улыбкой. – Ну, хорошо, тогда начнем с самого начала.

– Если вас не затруднит, – стараясь не уступать ему в выдержке, улыбнулась я.

Дюма устроился в кресле со всем комфортом, на которое то, не обладая его размерами, было способно, и продолжил:

Читая эти строки, я неожиданно вспомнил незначительный случай, произошедший со мной несколько месяцев назад, когда я только прибыл в Россию и гулял по незнакомому мне еще Петербургу. Столкнувшись с проблемой, с которой сталкивается любой иностранец, не имеющий счета в российском банке, то есть с отсутствием российских банковских билетов, я вынужден был обратиться за помощью к меняле.

Я снова невольно улыбнулась его обстоятельности.

– Он вас обсчитал? – полу в шутку, полу в серьез поинтересовалась я, так как все еще не понимала его.

– Напротив, он обменял мне франки с большой для меня выгодой. Но не в том дело. Вспомнил я его потому, что этот немолодой уже человек с жидкой клочковатой бородкой обладал одним из тех чистых и серебристых голосов, какие порой доводится слышать в Сикстинской капелле. По всем признакам этот человек принадлежал к секте скопцов, вы понимаете, о чем я говорю?

– Да, хотя и не понимаю, к чему вы ведете…

– Сейчас поймете. В свое время я заинтересовался историей этой секты, потому что никак не мог себе представить, чтобы человек по доброй воле позволил бы произвести над собой подобную операцию. И по этой причине познакомился с историей раскольничества в вашей стране. Вы знаете, сколько В России раскольников?

Я в отличие от Дюма этими вопросами не интересовалась, поэтому лишь пожала плечами в ответ на его вопрос.

– Так я вам скажу. Официально – пять миллионов, а в действительности их более одиннадцати миллионов. Как видите, предмет стоит того, чтобы о нем поговорить подробнее, тем более что раскольники, число которых день ото дня растет, на мой взгляд, призваны сыграть в будущем определенную общественную роль.

– Возможно. То есть наверняка вы правы, но при чем тут Костя лобанов? Вы думаете, он был скопцом?

– Вряд ли. Хотя и это не исключено.

Представив себе такую нелепицу, я не смогла удержаться от недоверчивой улыбки.

– Я сказал, что не исключаю такой возможности, но скорее склонен считать его членом другой, прямо противоположной скопцам секты, поэтому и привел вам в пример случай, описанный Мишле. Раскольники разделяются на ряд совершенно отличных друг от друга сект, впадающих в совершенно невероятные и с точки зрения нормального человека абсурдные идеи. Секта скопцов – наиболее нелепая и, можно сказать, наиболее ужасная из этих сект. Хотя, что считать ужасным… – он задумался и некоторое время смотрел на пламя камина, – …это еще вопрос.

– Но, насколько я поняла, Мишле в своей книге имеет в виду античные вакханалии, а отнюдь не раскольников…

– Мне кажется, что дело не в названии, а в сути явления. Не думаю, что готов объяснить причину его живучести, но готов ручаться, что явление это, как его ни назови, переживет нас с вами, как уже пережило несколько сотен поколений людей. И в наше время десятки и сотни тысяч людей находят удовлетворение в столь чудовищных ритуалах, что в них трудно, почти невозможно поверить…

– Но я не понимаю, почему…

– Не торопитесь меня опровергать, – волевым жестом поднял перед собой ладонь Дюма. – Я не хочу, чтобы вы поверили мне на слово. Тем более, что время позднее, а у нас с вами был тяжелый день… Единственное, о чем я вас прошу – подумать над моими словами. А завтра мы встретимся и обсудим это втроем.

С этими словами он встал с кресла и стал прощаться.

– Надеюсь, что Пьер в состоянии будет меня выслушать.

– Как он там?

– Был почти здоров, и я еле уговорил его заснуть пару часов назад.

– Может быть, лучше отложить этот разговор до утра?

Дюма посмотрел на меня внимательно, немного подумал, после чего неуверенно произнес:

– Может быть… Хотя мне и не хотелось бы откладывать этого дела. Что-то мне подсказывает, что… Впрочем не знаю.

Он пожал плечами и стал спускаться по лестнице.

* * *

Усомнившись в своей гениальной интуиции, Дюма так и не решился в тот вечер побеспокоить Петра Анатольевича и, выйдя от меня, сразу же направился домой.

И благодаря этому не успел не только рассказать ему свою теорию, но и увиделся только раз, да и то мельком, заглянув к нему перед отъездом по дороге на пароход.

Вы удивлены? В таком случае можете себе представить мое состояние, когда на следующий день Шурочка ворвалась ко мне в дом со слезами на глазах.

– Катенька, милая моя, сделай что-нибудь, – причитала она, а я по обыкновению поспешила над ней подшутить, не слишком доверяя серьезности ее страданий:

– Ну, что еще с тобой стряслось? Ты разлюбила своего француза?

– Как ты можешь? – испуганно вскинула она на меня свои заплаканные глаза. – Когда ЕГО выдворяют из Саратова.

И не столько ее вид, сколько именно это не Шурочкино, бесцеремонно-административное слово заставило меня отнестись к ее горю всерьез:

– Кого выдворяют? За что? Ничего не понимаю.

– Я сама ничего не понимаю, – всхлипывая, ответила она. – Сегодня я решилась навестить мсье Александра и взять у него автограф. Мне только вчера пришло это в голову… Представляешь, «Граф Монте-Кристо» с автографом автора. Я об этом и мечтать не смела, поэтому мне и не пришло это в голову. – Она снова горько всхлипнула, как ребенок, и некоторое время не могла выговорить ни слова.

– Ну же, Шурочка, я тебя умоляю… – попросила я ее успокоиться.

– Ну, вот… – сглотнула она слезу. – Прихожу я к нему, а там переполох. Мадам Сервье в слезах собирает его вещи и помогает укладываться. Я ничего не могу понять, протягиваю ему роман, и прошу написать несколько строк. И вот смотри, что он мне написал.

Она протянула мне книгу, раскрытую на титульном листе, где крупным размашистым почерком Дюма было написано:

«… Человек, хорошо знающий Россию, в конце концов добивается поставленной цели. Просто дорога к ней здесь чуть более длинная и ухабистая – вот и вся разница…»

И едва я прочитала эти слова, как новый поток искренних Шурочкиных слез обрушился на меня, словно водопад:

– А потом сказал мне, что ему дали несколько часов на сборы, и что он уже сегодня… должен покинуть наш го-о-род, – последние слова она скорее прорыдала, чем проговорила.

– Но почему?

– Павел Игнатьевич был у него и передал распоряжение губернатора.

– Едем, – произнесла я решительно и, позвав Алену, велела Степану подавать лошадей. – Он еще у Сервье?

– Был там…

Через полчаса мы были у Дюма.

– В чем дело? – бросилась я к нему. – В чем вас обвиняют?

Выражение лица Дюма вполне соответствовало хмурому осеннему утру, хотя он и старался выглядеть беззаботным и даже веселым.

– Это черт знает что. Не жалуют меня ваши губернаторы, московский не скрывал радости в день моего отъезда, а ваш и того хуже…

– Но в чем причина? – нетерпеливо повторила я.

– Донос, – произнес он по-русски, и это совершенно российское слово в его устах прозвучало настолько страшно, что мне стало не по себе.

– Господи, – перекрестилась я, – но вы же ничего такого…

– Да, – подтвердил он, – и Павел Игнатьевич, думаю, в этом не сомневается. Однако… – он развел руками и грустно покачал головой, – у меня нет никакой возможности опротестовать его приказ.

И Дюма в нескольких словах пересказал мне их разговор.

– Чем вы ее так обидели? – спросил он Дюма «неофициальным» голосом, после того, как исполнил свои обязанности, передав ему распоряжение губернатора.

– Кого? – не понял француз.

– Настоятельницу монастыря, – пожал плечами Павел Игнатьевич, – черт меня дернул вас туда послать…

– Так это ее я должен благодарить…

– Да, – неохотно подтвердил полицмейстер. – Она упрекает вас во всех смертных грехах. Вы что – на самом деле заигрывали там с монашками в пьяном виде?

– Я похож на сумасшедшего? – ответил Дюма вопросом на вопрос.

– Но чем же вы ее так разозлили?

Услышав все это, я бросилась к выходу.

– Куда вы? – остановил меня Дюма.

– К Павлу Игнатьевичу. Я этого так не оставлю… Это, наконец, позор. Я напишу в столичные газеты…

Дюма взял меня за руку, серьезно посмотрел в глаза и тихо сказал:

– Не стоит. Мне это уже не поможет, а вам повредит. Про вас там тоже много чего написано. Насколько я понимаю, у вас с губернатором не самые лучшие отношения?

Что я ему на это могла ответить? Не просто не самые лучшие, а отвратительные. А лучше сказать – никакие. Потому что начиная с прошлого года я решила вычеркнуть из своей жизни этого человека, если уж не имею возможности посадить его на скамью подсудимых. Хотя оснований для этого было – хоть отбавляй.

Если кто-то из вас не читал ранних романов Екатерины Алексеевны, то настоятельно рекомендую вам это сделать.

Потому что многое тогда и в этом и в более поздних романах восприниматься вами совершенно по-другому. Например вы узнаете, за что ее так люто ненавидел (а именно это чувство он испытывал к этой очаровательной женщине) саратовский губернатор. И многое другое. А лучше всего – читайте все подряд, принадлежащее ее перу. Все, что найдете на книжных прилавках. Поскольку ее романы настолько переплетены между собой, что только прочитав их все, можно понять каждый из них в полной мере.

– У нас с ним старые счеты, – процедила я сквозь зубы, и… к Павлу Игнатьевичу не поехала. Понимая, что этим ничего не исправлю, а лишь усугублю ситуацию. – Когда вы уезжаете?

– Через… – Дюма достал из кармана часы, – уже через два часа. Поэтому нужно поторопиться, чтобы меня не упрекнули в том, что я специально опоздал на пароход.

– Вы заедете к Петру Анатольевичу?

– Разумеется. И знаете что? – он снова нахмурился. – Давайте встретимся у него… – он снова посмотрел на часы, – да, ровно через полтора часа. Я дал слово Павлу Игнатьевичу… И у него на самом деле могут быть неприятности…

Я не совсем поняла, какое обещание он дал полицмейстеру, но уточнять не стала.

– Хорошо, – просто ответила я. – Мы будем ждать вас у него дома, а потом проводим на пароход.

– Прекрасно. А я пока уложу вещи и попрощаюсь со своей соотечественницей. Никак не могу сообразить, куда я задевал свою шляпу?

Через десять минут я все это рассказывала Петру Анатольевичу, а он слушал меня с хмурым видом и курил одну папироску за другой.

Шурочка все это время сидела, опустив глаза на пол. И выражение ее лица красноречиво свидетельствовало – несчастнее моей подруги не было в этот день человека в Саратове.

Петра Анатольевича эти новости настолько потрясли, что вопреки обыкновению он ни словом на них не откликнулся, только еще больше побледнел и отвернулся к стене. И пролежал таким образом до самого приезда Дюма.

Что-то задержало того больше обещанного времени, и в результате на все про все у нас оставалась буквально пара минут. Мужчины молча пожали друг другу руки и крепко обнялись, а Шурочка снова расплакалась.

А потом мы с ней провожали Дюма на пароход. И долго махали ему вслед, до тех пор, пока судно не растворилось в тумане. А лишь только это произошло, начался дождь, который, не прекращаясь, лил до самого утра, словно оплакивая вместе с Шурочкой ее несчастье.

Через несколько лет ко мне в руки попали его путевые заметки, в которых эти события описаны с мужественной лаконичностью:

«В восемь часов вечера мы покинули новых друзей, которые, уверен, сохранили воспоминание обо мне так же, как и я до сих пор помню о них».

И эти слова стали для меня самым лучшим приветом от этого удивительного человека, с которым на несколько дней свела нас судьба и так неожиданно разлучила.