Текст книги "На войне. В плену"

Автор книги: Александр Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

VIII. Бой 25 октября у Герритена. Ангерапская позиция

24 октября с раннего утра наша дивизия, перейдя границу, двигается вперед в Восточную Пруссию со всеми мерами охранения. Не доходя Сталупенена – остановились на ночлег. Наш 4‑й батальон, шедший в полковом авангарде, в ночь на 25 октября исполняет сторожевое охране ние. И караулы, и заставы окопались на случай боя.

Темная ночь. Впереди сияет электричеством Сталупенен. Слышен гул поездов. Мы решаем вопрос: что это – привоз или отвоз войск? У меня мелькает мысль: «А что, если бы сейчас наша артиллерия засыпала снарядами этот узел сообщения германской армии, эту станцию, полную войск?!» Но наше начальство лучше знает, что здесь у немцев делается и что нужно делать нам!

Наутро наша дивизия двинулась походной колонной в направлении на Сталупенен. Нам казалось, что повторяется наш победный Гумбиненский марш. В усадьбах и деревнях на нашем пути совершенно пусто… Очевидно, немцы продолжают отступать дальше, думал я. И вот, неожиданно над нашей колонной загремела шрапнель и гранаты. Противником открыт с двух сторон перекрестный огонь. Полк быстро стал разворачиваться для боя: 1‑й, 2‑й и 3‑й батальоны – в боевую часть, 4‑й батальон – в резерв. Моя рота назначена в прикрытие артиллерии. Вообще, пока дивизия и ее артиллерия заняли свою позицию и открыли огонь, потери убитыми и ранеными были уже большие. Но, несмотря на это, полки нашей дивизии, испытанные в прежних боях, не растерялись, перешли в боевой порядок. Роты быстро окопались, открыли свой меткий огонь, и постепенно бой принял планомерный ход. Наша артиллерия на этот раз не жалела снарядов. Скоро роты стали просить пополнения патронов.

Находясь со своей ротой, как прикрытие, около 5‑й батареи (подполковник Попов), то есть сзади полка, я лично видел, как наши обозные солдаты-ездовые под сильным орудийным и ружейным огнем, нахлестывая лошадей, лихо подвозили патроны к самым окопам. Многие из них при этом были убиты или ранены вместе с лошадьми.

Эти нестроевые, обозные солдаты – незаметные герои – честно исполнили свой долг и обязанности в бою, жертвуя жизнью, вечная им память!

Бой разгорался с переменным успехом, но неожиданно далеко вдали, со стороны Сталупенена, то есть с правого фланга, показались новые силы немцев. Первый заметил в бинокль их появление мой фельдфебель и доложил мне. Увидав, как густые колонны немцев двигаются на наш правый фланг, я быстро сообщил об этом командиру 5‑й батареи подполковнику Попову, а сам со своей ротой сейчас же открыл огонь по новому направлению с разными прицелами (как рекомендуется «Наставлением для стрельбы») – от 1 200 до 1 700 шагов по видимым даже невооруженным глазом густым колоннам противника. В это же время командир 5‑й батареи подполковник А. И. Попов половиной своей батареи занял новую позицию, в стороне на горке, и скоро открыл огонь по ясно видимой цели.

Наш огонь стал наносить немцам огромные потери. В бинокль видел я, как немецкие колонны начали таять и наконец развертываться в цепи, а их артиллерия открыла огонь по нашей 5‑й батарее. В прикрытие орудиям этой батареи я послал от своей роты два взвода под командой поручика Бадзена. Взводы эти начали окапываться уже под огнем немецкой артиллерии.

Таким образом, немцы продолжали наступление не только с фронта, но и с обоих флангов; видимо, мы попали в мешок! Особенно страдала от их артиллерийского огня наша 5‑я батарея. Правда, она нанесла немцам огромные потери, но зато и сама была буквально расстреляна сосредоточенным огнем нескольких немецких батарей – она занимала слишком открытую позицию. Я своими глазами видел, как доблестный командир ее подполковник Александр Иванович Попов до последнего момента лично корректировал огонь, стоя совершенно открыто на батарее, пока не был убит разорвавшимся буквально на нем снарядом!

Батарея скоро умолкла. Жуткое и грустное впечатление производили убитые защитники ее во главе со своим храбрым командиром, лежавшие в разных позах около испорченных орудий. Вечная память героям!

Немецкие цепи, несмотря на меткий огонь нашей пехоты, приближались, охватив нас уже с трех сторон. Казалось, самый воздух завыл и запел от туч пуль, летевших в наши окопы!

Наша артиллерия под превышающим огнем немецкой тяжелой и полевой артиллерии (в этом бою, как я потом узнал из немецких источников, у немцев количество батарей было в шесть раз более нашего!) постепенно замолкала…

Но зато наша пехота продолжала держать свой убийственный огонь, сдерживая цепи немцев почти перед самыми окопами. Наши силы таяли. Убитых и раненых у меня в роте было уже очень много. Особенно пострадала полурота – прикрытие орудий, стрелявших по немцам во фланг. Здесь был вторично и опять в ногу ранен поручик Бадзен. Я отправил его с санитаром на перевязочный пункт.

Между прочим, во время этого боя мне пришлось видеть (в бинокль), как у немцев, почти на самом фронте, где рвались наши снаряды, действовал их полевой госпиталь, устроившийся в огромном сарае. Я своими глазами видел, как самоотверженно работали их санитары под сильным огнем, перенося из разных мест боя на носилках раненых…

Невольно с горечью сравнивал я нашу санитарную помощь – где она?! Почему во время боя мы ее не видим, не чувствуем? Почему наши тяжелораненые обречены или на смерть, или на помощь уже только со стороны… врага?! Так, например, все тяжело раненные в этом бою 25 октября офицеры и солдаты, как потом выяснилось, попали в плен к немцам.

Когда стемнело, немецкие цепи очутились почти у самых наших окопов. Они окопались, не решаясь идти в атаку. Очевидно, потери у них тоже были огромные.

Огонь постепенно затихал, как артиллерийский, так и ружейный. Кругом горели местные усадьбы, кое-где озаряя поле битвы.

Между тем, в это время, как потом я узнал, уже был отдан приказ о нашем отступлении; все оставшиеся целыми орудия были вынесены с позиции на руках, и все полки нашей дивизии, кроме 108‑го Саратовского, прикрывавшего отход, не преследуемые немцами, отошли назад в единственную остававшуюся свободной сторону, к востоку, то есть опять в Россию.

Ожидая атаки немцев на батарею, я приказал роте поправить свои разрушенные окопы и уже давно послал за патронами в 4‑й батальон, но мои посланные почему-то не возвращались! Наконец, очень поздно, из штаба полка явился солдат для связи моей роты и сообщил мне, что весь полк уже снялся с позиции…

Тихо, крадучись, снялись и мы из своих окопов и отошли, ведя с собой своих раненых. Нескоро догнали мы полк в ночной темноте, пока попали на шоссе, по которому отходили наши.

«Почему немцы не преследуют нас?» – с изумлением думал я, ведя остатки своей роты.

Наконец я догнал полк на привале у деревни N. Здесь же был перевязочный пункт в двух-трех домах; около них стояли и подъезжали лазаретные линейки с тяжелоранеными, стонавшими при переносе их из повозок в дом.

Потери полка в этом бою были огромные: в большинстве рот до половины состава и более.

Замечательное совпадение: бой 25 октября происходил опять почти на том же плацдарме, что и бой 4 августа под Сталупененом. Опять больше всего из всей дивизии пострадал 105‑й Оренбургский полк, только что вновь укомплектованный до полного состава после поражения 4 августа под Сталупененом! Еще поразительнее, что так же, как и в первом нашем бою с немцами, в бою 25 октября победителей не оказалось: обе стороны после боя отошли назад! Узнали мы об отступлении немцев только на другой день 26 октября, когда сами мы, по приказу начальника дивизии генерала Адариди, двинулись вновь вперед!

Не помню теперь названий тех местечек и деревень Восточной Пруссии, которые мы проходили, медленно продвигаясь вперед со всеми мерами охранения. Наш полк шел в авангарде. Впереди нас – разведка. Прошли место вчерашнего боя, усеянное трупами, и скоро нащупали арьергард немцев. Ненадолго завязалась артиллерийская перестрелка. Только что полк из резервного порядка перешел в боевой, как немцы ушли. Последовал приказ остановиться у деревни N. для ночлега. 1‑й батальон назначен в сторожевое охранение.

Еще было светло, когда мы, офицеры, целой группой поехали верхом назад, посмотреть близкое отсюда поле вчерашнего боя. Перед моими взорами предстало опять такое же жуткое зрелище, какое я видел 8 августа, после Гумбиненского сражения. Между прочим, здесь мы отыскали среди убитых пять наших офицеров; в одном из окопов нашли трупы восьми наших солдат с колотыми и штыковыми ранами, но тут же поблизости лежали убитые и два немца с такими же ранами. Очевидно, наши герои при наступлении перебежками очутились слишком впереди своих и, защищаясь в бою, были все переколоты! Много трупов убитых, наших и немцев, лежало вперемешку, между окопами. Направление окопов было самое разнообразное, слишком тесно сошлись в этом бою сражавшиеся; но общий характер расположения немецких пехотных окопов и их батарей (в шесть раз более числа наших!) указывал, что в этом бою наша дивизия попала в мешок и только благодаря своему меткому огню, несмотря на громадные потери, не погибла! А враг, понеся огромные потери, тоже отступил с поля боя. Пленных, и вообще трофеев, в этом бою мы не взяли.

В конце октября наш 3‑й армейский корпус перечислен из Первой армии в Десятую. Наш бывший командующий армией генерал Ренненкампф получил армию в Варшавском районе, и нашим командующим Десятой армией был теперь генерал Сиверс (в состав Десятой армии входили, кроме нашего 3‑го корпуса: 20‑й, 25‑й и 3‑й Сибирский).

С 27 октября по 10 ноября мы с боями продвигались вперед, понемногу тесня арьергарды немцев, но на Ангерапской позиции они остановили нашу дивизию после упорного, целый день, боя на линии Грюнвейчен – Плекен – Будветчен – Шуткемен – Кариоткемен. (Для ориентировки рекомендуется карта Восточной Пруссии, масштаб: 1:300 000, лист 55). Некоторые деревни переходили здесь из рук в руки. Уличные бои затянулись до ночи, когда горящие дома своим заревом освещали уже много убитых с обеих сторон. Расположение сторон было неравное; немцы укрепились на заранее подготовленной сильной позиции у реки Ангерап, с богатым обстрелом в нашу сторону, а нам пришлось окопаться ниже и местами даже на болоте, поэтому мы несли большие потери убитыми и ранеными. Особенно невыгодную позицию занял в последнем бою 107‑й Троицкий полк. Один батальон этого полка буквально очутился под немецкими окопами, расстояние до них было от ста пятидесяти до двухсот шагов. Благодаря этому потери, которые нес 107‑й полк на этом участке, были огромные. Новый начальник 27‑й пехотной дивизии генерал-лейтенант Джонсон (назначенный взамен переведенного в штаб Главнокомандующего фронтом генерал-лейтенанта Адариди) разрешил этому батальону отойти назад, на более выгодную позицию, но полк сам, из чувства воинского самолюбия, не захотел сдать немцам эту добытую с таким трудом, хотя и невыгодную позицию и продолжал защищать ее, неся потери… Тогда начальник дивизии приказал этот опасный батальонный участок 107‑го полка держать понедельно, по очереди всем четырем полкам дивизии.

В окопной войне это был самый тяжелый наряд. «Участок смерти» прозвали мы его, потому что каждые сутки убитых здесь было пять-десять человек. Особенно тяжел и опасен был момент смены батальона. Немцы подстерегали этот момент и ночью открывали усиленный огонь по сменяющимся частям. К несчастью, подход к этому участку был не совсем закрытый, в одном месте нужно было перебегать через небольшую горку. Выбирали для смены нарочно разные часы ночью. Особенно трудно было перебежать эту горку при луне… Когда же выпал снег, наши цепи, перебегающие к окопам, стали еще заметнее и каждая смена сопровождалась убитыми и ранеными. Потом уже прислали нам из тыла белые «саваны» – халаты, и мы, надев их на себя, как привидения, мелькали незаметно на фоне снега, перебегая эту горку!

Бывало, дух захватывает от волнения и опасения за роту во время этой перебежки. Иногда малейший неосторожный звук в этот момент навлекал на нас их усиленный огонь. Успокаиваешься только после того, как вся рота влезет в окопы… Это тяжелое, нудное чувство при смене одинаково переживал и батальон, уходящий из «участка смерти». Радость смены отсюда чувствовалась только после благополучной перебежки через горку.

Между прочим, в окопах одной из рот «участка смерти» оказался каменный погреб с железобетонной стенкой, не пробиваемой пулями; немцы все время из пулемета стреляли по этой стенке, и в погребе слышен был веселый звук падающего гороха.

В этом погребе, при смене батальонов одного полка другим, офицеры сходились для сдачи и приема участка. Здесь мы делились впечатлениями окопной войны, новостями на нашем и западном фронтах. Главное, что нас тогда больше всего интересовало и волновало: скоро ли окончится война и кто будет победителем? Мнения были самые разнообразные… Кто-то в этом погребе, посередине, на столбе повесил тетрадь с карандашом, в которую каждый офицер, побывавший на «участке смерти», вносил свои мысли, афоризмы и даже стихи о войне и ее конечном результате… Под влиянием ужасных потерь убитыми и ранеными на этом участке и под впечатлением побед Германии на западном (французском) фронте, настроение большинства офицеров было мрачное. Многие из офицеров считали, что окончательно победят немцы и продиктуют самые тяжелые условия… Только поручик нашего полка И. Н. Нечаев, павший потом в бою смертью храбрых, написал в этой тетради слова Галилея: «А все-таки вертится!» Его предсказание, вложенное в эту знаменитую короткую фразу, сбылось, и, вопреки всем другим предсказаниям, немцы, хотя и не скоро, но все же были побеждены!

Особенно трудно было на «участке смерти» доставать воду. Колодезь-помпа находился на самой линии наших окопов. Воду доставали из него, качая помпу ночью; но немцы, услышав звуки помпы, открывали огонь из пулемета, убивали и ранили качавших воду людей! И вот тогда один наш сметливый солдатик перехитрил немца! Сделав из полена маленький рычажок, прикрепил его к ручке помпы, привязал к рычажку длинную веревку, конец которой протянул к себе в окоп. И вот ночью начал, дергая за веревку, качать-стучать помпой. Немцы сейчас же стали стрелять из пулемета по колодцу под общий хохот наших солдат в окопах… Помпа стучит-качается, немецкий пулемет по ней стреляет, а в русских окопах такой оглушительный хохот, что слышно за пару верст! Наконец немцы догадались, что русские их дурачат, и совершенно перестали стрелять на звук помпы. Так остроумно была обеспечена вода для обитателей этих окопов!

Часто наша разведка ночью встречалась с немецкой в нейтральной полосе между окопами, и тогда начиналась такая перестрелка, что мы, – вероятно, и немцы, – сидя в окопах, принимали эту стрельбу за наступление, открывали сначала ружейный и пулеметный огонь, а потом и артиллерийский… Получался настоящий ночной бой!.. Вспышки от разрыва снарядов, падавших в наши окопы в ночной темноте, были особенно ярки и эффектны. Но вот бегающие лучи немецких прожекторов (у нас их тогда еще не было) освещают все пространство между окопами; к тому же возвращаются уцелевшие разведчики с докладом; обстановка выясняется, и стрельба понемногу утихает. До утра мы все в своих окопах понемногу успокаиваемся, а в нейтральной полосе между окопами лежат те, которые «успокоились» уже навеки!..

Верхом торжества каждого разведчика было захватить пленного немца, за что давался солдатский Георгий, но также хорошо награждались добывшие оружие, снаряжение и т. п.

Немецкая разведка, по крайней мере на участке нашей дивизии, была очень дерзка. Был случай, когда немцы захватили в одной роте пулемет и еще взяли в плен десять солдат! Это случилось в 107‑м Троицком полку. С вечера немецкие разведчики были встречены огнем этой роты и, казалось (как потом мне рассказывал офицер 107‑го полка), были рассеяны… На самом же деле немцы не ушли, а притаились в ямах у самых окопов, и глубокой ночью, когда часовые этой роты, очевидно, задремали, они тихо проникли в пулеметный окоп, закололи схватившегося за револьвер полусонного офицера-прапорщика и четырех солдат и увели в плен десять человек вместе с пулеметом! Все это они проделали в такой тишине и с такой быстротой, что когда эта рота поднялась и открыла огонь, – они уже скрылись в ночной темноте. Скандал получился на всю дивизию! Последовали приказы о предании виновных полевому суду, но и сейчас же нам были присланы с тыла прожекторы и прибыли саперы с материалом для устройства перед окопами настоящих проволочных заграждений.

Между тем настал декабрь месяц, и морозы усиливались. Мы очень страдали в окопах от холода: походных печек нам не присылали; валенок и полушубков на всю роту не хватало. Чтобы согреться, некоторые роты с темнотой, когда прекращался огонь, вылезали с оружием из своих окопов, обеспечив себя высланной вперед разведкой, и заходили греться в хаты впереди окопов, где разводили огонь в плите, ужинали – вернее, обедали – и согревались… Но как только наша разведка впереди сталкивалась с немецкой и начиналась перестрелка, такие роты спешно возвращались в свои холодные окопы.

Благодаря печальному случаю в 107‑м полку, бдительность рот в передовых окопах усилилась! На проволочные заграждения стали вешать самодельные колокольчики, жестяные банки от консервов и т. п., чтобы они своим звуком, при прикосновении к проволоке, выдавали противника.

Наконец прислали нам долгожданные ручные гранаты, и наша разведка стала смелее ночью забираться в тыл немцев, где окопы не были непрерывными, атаковывать отдельные хаты с их караулами и резервами и даже приводить с собой пленных немцев.

Первым организатором этих смелых ночных набегов в нашей дивизии был 108‑го Саратовского полка подполковник Алекс. Никифорович Писчиков, впоследствии убитый в бою, уже в 1915 году.

Кроме «участка смерти», полки по очереди высылали на сутки один батальон на правый фланг нашего 3‑го корпуса для усиления участка, занятого 3‑й кавалерийской дивизией. Это был самый спокойный участок, окопы противника были далеко, и в вырытых здесь окопах даже разрешалось разводить огонь.

Иногда высшее командование меняло позиции между целыми дивизиями (на дивизию здесь приходилось в то время по фронту верст восемь-десять), и иногда, осторожно вылезая ночью из надоевших нам окопов, мы маневрировали, проходя в тылу иногда верст тридцать, для перехода на участок другой дивизии. Я опять садился на своего любимого Януса, который удивительно раздобрел от спокойной жизни и оброс темной, красивой шерстью. Все немецкие селения и усадьбы, где мы проходили, были совершенно пусты, а некоторые местами сожжены и разрушены артиллерийским огнем, и производили на меня грустное впечатление. Еще печальнее становилось на душе при виде брошенной мирной, уютной обстановки в некоторых домах. Вот – гостиная с красивой мебелью, цветами и пианино… Вот – Библия на столе и тут же высокое кожаное кресло, на столе забытые очки… Вот – детские книжки, игрушки и две пустые кроватки… Мирная, тихая жизнь прервана… Какое зло – война!

Во время этих маленьких походов наша полковая семья опять собиралась вместе… После долгой разлуки в окопах мы, офицеры, на этом походе могли во время привалов обмениваться разговорами, впечатлениями, новостями и т. д. На момент даже казалось, что это не война, а обыкновенные зимние маневры… Но вот, гудит над нами немецкий аэроплан; вот около него появляются красивые ватные облачки разрывов снарядов нашей артиллерии… Аэроплан, удирая от них, успевает сбросить над нами две-три бомбы… Опять убитые! Кровь на снегу – крики и стоны раненых! Да, несомненно – это жестокая война, а не мирные маневры!

IX. В дивизионном резерве

Бой у Скроблиненской рощи. Рождество Христово в окопах. Встреча Нового года.

5 декабря наш полк попал в дивизионный резерв, расположенный верстах в пяти-шести от линии фронта. Сюда залетали только немецкие «чемоданы», и то редко. Более частыми гостями были аэропланы, с которых немцы сбрасывали бомбы.

В сумерках подъезжал сюда к нам наш обоз первого разряда с солдатскими и офицерской походными кухнями. Здесь солдаты получали горячий обед и ужин прямо из походных кухонь. На фронте же получали только обед и офицеры, и солдаты, когда совершенно стемнеет и прекратится огонь, и подносили в окопы пищу в баках и ведрах, всегда полуостывшую… Привезли офицерские походные чемоданы-кровати и кухню-буфет. В одном доме, при штабе полка, была устроена офицерская столовая, где мы первый раз сели все за стол… Уже мечтали после горячего обеда на ночь помыться, переменить белье и лечь в свои походные кровати, как наше «сибаритство» было прервано. Получен приказ начальника дивизии: полку утром выступить в направлении Даркемен и занять позицию южнее левого фланга нашего 3‑го корпуса в районе 20‑го корпуса, где ожидается атака и прорыв немцев и откуда сейчас чуть слышно доносилась канонада.

Командир полка приказал всем батальонным и ротным командирам собраться в штабе полка к шести часам вечера для получения подробной диспозиции для предстоящего наступления и боя, а до этого получить в хозяйственной части и раздать офицерам и солдатам письма из России.

Было четыре часа вечера, когда я и командир 15‑й роты штабс-капитан Л. И. Кириллов отправились отсюда (то есть из офицерской столовой при штабе полка) в хозяйственную часть, в деревню верстах в двух от штаба полка. Подходя к этой деревне по шоссе, мы заметили три сосны на холме у самой деревни, как ориентировочный пункт. В хозяйственной части получили свои и солдатские письма, сдали таковые же, написанные в окопах для отправления в Россию; кроме того, ввиду предстоящего боя, сдали казначею на хранение бывшие у нас на руках казенные деньги (авансы) и, узнав все тыловые новости от хозяйственных чинов, отправились обратно в штаб полка.

Была лунная ночь, морозило сильнее. Выходя из деревни, мы отыскали своим взором три сосны – как нам показалось, те самые три сосны, что замечены были нами при входе в деревню… Увлеченные разговором, оживленно делясь между собой полученными в письмах из дому новостями, мы быстро подвигались – как нам казалось – к штабу полка… Но вот, я первый удивился, что мы прошли по времени уже не две, а добрых четыре версты, а деревни, где был штаб полка, – не видно. Совершенно незнакомая местность!.. Штабс-капитан Кириллов обратил мое внимание на три сосны, далеко видневшиеся в другой стороне, чем откуда мы пришли. «Ведь вот где наш ориентировочный пункт, – согласился и я. – Идем к этим соснам, Леонид Иванович, чтобы не заблудиться»… И мы пошли. И пошли опять в противоположную сторону от места штаба полка… потому что это были, как мы потом сообразили, совершенно другие три сосны, но тоже на холме и при шоссе!..

Ночью, хотя это была лунная, светлая ночь, местность с этими тремя соснами (а этих холмов с соснами было несколько) казалась нам удивительно однообразною… От этого холма с тремя соснами мы направились опять в сторону полка… Прошли опять верст пять и остановились. Сначала смешно нам стало, что мы, как пошехонцы, в трех соснах заблудились! Но что делать дальше? Кругом тишина, и не видно никаких построек. Решили наконец идти на запад (ориентируясь по компасу), так как штаб полка от этой местности расположен на запад, и нам уже казалось, что мы попали на то шоссе, по которому мы шли в хозяйственную часть… Нервничая и досадуя, мы невольно ускоряли шаги… долго шли и вдруг слышим отдаленные звуки ружейной стрельбы с той стороны, куда мы идем! Линия фронта! Изумленные нашей ошибкой, мы возвращаемся назад. Утомление, досада и отчаяние овладевают нами. Я взглянул на свои часы: скоро полночь! Бродя таким образом, судя по времени, мы сделали не менее двадцати верст! Одеты мы были не для похода, по-окопному: оба в полушубках! Пройдя обратно верст пять на восток, в стороне от шоссе мы заметили вдали усадьбу, и, как нам показалось, там мелькнул огонек. Мы свернули туда. Глубокая лощина, покрытая снегом, и в ней три уютных домика. Штабс-капитан Кириллов предлагает дождаться здесь рассвета, но когда мы подошли к усадьбе ближе, то увидали здесь пустоту и полное разрушение: двери и окна выбиты, мебель внутри домов и на дворе валяется вся разбитая, патронные гильзы и окровавленные, грязные куски марли и ваты на полу и везде отвратительный запах карболки, копоти и еще чего-то нежилого бросился нам в нос… Мы спешно выбрались из этой лощины опять на шоссе. Когда мы оглянулись назад, то заметили, что по лощине скачками бежит от усадьбы в лес огромный волк с его хвостом-поленом… Не его ли феерический блеск глаз приняли мы издали за огонек в этой усадьбе?..

– Хорошо, что мы ушли оттуда, – сказал штабс-капитан Кириллов.

Прошли еще верст пять по шоссе на восток. Досада и отчаяние все больше овладевали нами: ведь рано утром полку назначено выступление, ведь завтра бой, а где мы?! Что подумает про наше исчезновение перед самым боем командир полка?! Наконец мы заметили вдали перекресток трех шоссе. Штабс-капитан Кириллов отправился вперед посмотреть – нет ли там указателя дорог, а я, изнуренный и совершенно мокрый от похода в теплом полушубке, присел на камень, раздумывая, что делать?

И вот в эти минуты моего малодушия и полной беспомощности я внезапно вспомнил о Небесной помощи! Вообще, после первого же боя и дальше на войне я сделался глубоко верующим. Маленький шейный медный образочек Святителя Николая Чудотворца я недавно взял из числа деревенских подарков, присланных моей роте, и надел на себя. Почему-то в этот тяжелый момент моего отчаяния я вспомнил этого Святителя, Покровителя и Спасателя всех путешествующих и заблудившихся и начал горячо, прямо со слезами, молиться и взывать к Нему о помощи!.. И вот вижу, замелькал где-то вдали огонек электрического фонарика. Несомненно, шел какой-то человек. Я вскочил и закричал: «Кто там, стой! Стой! Кто это?» И… о, радость! Это оказался каптенармус 14‑й роты! Он подошел к нам ближе. «Куда идешь?» – спрашиваю я. «К себе в роту несу наушники из хозяйственной части, ваше высокоблагородие». Я чуть не расцеловал его… Подбежал и повеселевший штабс-капитан Кириллов, и мы все трое вернулись в район полка.

Было почти два часа ночи, когда мы с штабс-капитаном Кирилловым вошли в ту хату, где ночевали офицеры 4‑го батальона; прочитали приказ о наступлении и, наконец, легли отдыхать. И вот только теперь я внезапно вспомнил и понял, что Святитель Николай Чудотворец услышал мою горячую молитву! Ведь это он спас нас, заблудившихся, и избавил, быть может, от великих скорбей. Умиленный и благодарный, помолился я Богу и сладко заснул.

В семь часов утра 6 декабря полк выступил из места дивизионного резерва и походным порядком, с мерами охранения, идя все время в тылу вдоль фронта, прибыл к ночи на новую позицию в районе 20‑го армейского корпуса (той же Десятой армии). Здесь мы узнали, что и вся наша 27‑я дивизия с артиллерией, кроме 107‑го Троицкого полка и двух батальонов 105‑го Оренбургского полка, прибыла сюда, заняла позицию вдоль реки Ангерап и вошла в состав 20‑го армейского корпуса. Кроме нашей 27‑й дивизии в состав его входили, южнее нас влево: 29‑я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Розеншильд-Паулина, фронтом вдоль реки Ангерап против города Даркемена, дальше – 53‑я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Федорова и еще одна – 28‑я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Лашкевича. Полки имели тогда по три тысячи штыков, но ввиду отправления многих частей на польский фронт Десятая армия была к этому времени ослаблена настолько, что на каждый полк приходилось не менее четырех-шести верст по фронту (см. карту Восточной Пруссии 1:300 000, лист 55)!

Окопы были не непрерывные, очень слабые, и проволочные заграждения никуда не годные, а главное – позиции наши и здесь шли по открытым, низменным и болотистым, местам. Ходы сообщения между окопами были вырыты неглубоко, местами приходилось прямо ползти по ним, чтобы не быть подстреленными немцами, а углублять замерзшую землю было очень трудно.

Немцы, занимая сильно укрепленную командующую позицию за рекой Ангерап, почти везде могли нас хорошо обстреливать. Поэтому настроение у нас было плохое: сознание, что немцы во всякий момент могут прорвать наш жидкий фронт (почти без всяких резервов), подавляло дух.

Также и здесь, как и на правом фланге Десятой армии, согласно приказу командующего армией, мы должны были продвигаться вперед «тихой сапой»; также по ночам высылались к немецким окопам разведчики, и сборные команды храбрецов пробирались в их тыл, теряя своих убитыми и ранеными и захватывая пленных. Попавшие в плен немецкие поляки откровенно сообщали нам сведения о положении их фронта, о передвижении их войск и т. п.

Наш 4‑й батальон занимал опушку Скроблиненской рощи (к северо-востоку от Катеринкен). Когда немцы открывали по нашим окопам огонь, сильный гул и треск стоял в этой роще от срезаемых снарядами падающих деревьев, а разрывные пули, которыми немцы здесь часто стреляли, попадая в деревья, издавали двойной пистолетный звук. Раны от этих пуль были ужасные!

Жизнь наша в окопах была однообразно-тягостная. Самые тяжелые часы были от десяти утра до сумерек. В это время немцы засыпали нас артиллерийским огнем, не жалея снарядов. Наша артиллерия обидно мало стреляла. Сосед – командир батареи – лично показывал мне приказ командира артиллерийской бригады не тратить более трех снарядов на орудие в сутки, под угрозой смещения с должности!

Однажды наша резервная рота соорудила для себя и своих офицеров новый основательный блиндаж. Ночью спилили большие деревья в Гроссгиренской роще; другой ночью из этих толстых бревен устроили в два ряда настилку-потолок в окоп. Получился, казалось, непробиваемый покров. Между тем немцы заметили эту постройку. Наутро, когда в новом убежище компания офицеров играла в карты, глухо где-то у немцев раздался выстрел, послышался харкающий, режущий воздух звук «чемодана», «хр‑р‑р»… и, все усиливаясь, разорвался он в двадцати шагах сзади за новым окопом, сотрясая землю и оглушив всех своим взрывом!

Офицеры в момент взрыва бросили игру… Но когда узнали, что снаряд разорвался «впустую», то есть никого не убило и не ранило, игру сейчас же продолжили… Но вот летит новый «чемодан»! Офицеры по его звуку слышат, что он направляется опять сюда… Все, бледные, молча оторвались от карт и затаили дыхание… «Трр-ах!» Страшный звук разрыва раздался совсем близко уже впереди: от сотрясения воздуха одна балка и доски обрушились, посыпалась земля, и смрадный дым ворвался в окоп…