Текст книги "Миллион миллионов, или За колёсиком (СИ)"

Автор книги: Александр Анин

Они отыскали лопату, закурили. «Где то место?» – озабоченно спросил Польских. «Да вот оно, считай под ногами, – Зубко ткнул лопатой в еле видный холмик между двумя берёзами, присыпанный палой листвой. – Забыл что ли?» «Темно было, – ответил Польских. – Да и нажрался я тогда в сиську. Ты давай, Зуб, начинай, я после».

Зубко разгрёб сухие листья, поплевал на ладони и принялся копать. (Терёхина всё не было). Польских устроился рядом под деревом, вытянул ноги. Достал из рюкзака большую бутыль с водой, крупный огурец, кусок сырокопчёной колбасы, хлеб, соль. Раскрыл «зэковский» хитрый выкидной нож с пластмассовой наборной ручкой, ловко соорудил трёхэтажные бутерброды, посолил. «Жрать хочешь, Зуб?» – спросил он. «Не, потом, – Зубко, как заведённый, махал лопатой. – Оставь лучше на закусь». Польских примерился к еде, хрустко откусил, медленно прожевал, запил водой. Усмехнулся, вытер губы ладонью: «На закусь? Думаешь, придёт?» Зубко промолчал. Он заметно устал, вспотел, замедлился, но продолжал ожесточённо метать штыковой лопатой землю. Тем временем, Польских со вкусом доел бутерброд, выкурил сигарету, поднялся. «Давай теперь я», – подойдя, он забрал у Зубко лопату, заглянул в образовавшуюся неглубокую яму. «Не помню, сильно закопали?» – спросил он. «Не очень. Чуть-чуть ещё…» – Зубко, отдуваясь, уселся под дерево, откуда только что поднялся Польских, жадно напился из бутылки.

«Как ты думаешь, Зуб, кто во всём этом виноват?», – спросил вдруг Польских, сильными, расчетливыми движениями углубляя яму. «В этом? – Зубко кивнул на яму, пожал плечами. – Все виноваты». «Ну а кто больше всех? – настаивал Польских. – Без кого ничего этого вообще бы не было?» Зубко оживился: «Знаешь, Поль, я сам об этом до хера думал… Вот если бы Трёха тогда свою продавщицу не притащил с собой… Если бы они потом свалили, как собирались, последним автобусом… Он же, блин, сам нас подбил после отбоя продолжить на этом же месте! Ну а там уж…» «Вот я и говорю, – Польских зло скривился. – Теперь мы с тобой здесь ковыряемся, а он? Он уже давно должен был подвалить. И где он, эта падла?! Не знаешь? А я тебе скажу, где. Обтрухался и в Москву укатил! Не, Зуб. Ты как хочешь, а мне он за это ответит. Так ответит, что мало не покажется».

Неожиданно Польских перестал копать и замер над ямой. «Зуб, вот она, – сказал он почему-то шёпотом, – иди, глянь». Но Зубко весь подобрался под деревом, как-то по зверушечьи мелко задрожал головой, быстро без выражения забормотал: «Поль Поль я не хочу я не могу Поль давай я не буду подходить а ты уж там как-нибудь сам а Поль…» Польских, не отрывая глаз от ямы, махнул на него рукой: «Сиди, ладно». Он ещё поковырял в яме лопатой и закашлялся: «Воняет как! Фу-у-у!» Снял рубашку, обмотал низ лица, плотно закрыв рот и нос. Снова склонился над ямой. «Слышь, Зуб, – болезненно-возбуждённо забубнил он через плотную ткань, – а волосы-то у ней совсем целые… Зуб, а я и забыл, что она рыжая была… Рыжая-бесстыжая… Эх, не догадался, надо было перчатки захватить, как тут теперь…»

Примерившись, Польских принялся рубить что-то на дне ямы, яма отозвалась зловещим, неживым чавканьем. Поработав так с полминуты, он отбросил лопату. «Придется вон что», – злобно сказал он. Потом лёг на край ямы и, опустив руку вниз, принялся сосредоточенно там копаться. Лицо его страшно исказилось, из глаз потекли слёзы, он глухо застонал, заматерился, конвульсивно задергался, сдерживая рвоту. Зубко, не дыша, следил за происходящим стеклянными глазами. «Ага!» – Польских, наконец, оторвался от ямы, не вставая, перекатился подальше от края, размотал с лица рубашку. Он лежал навзничь, откинув правую руку в сторону, и жадно ловил ртом воздух. На его полураскрытую ладонь Зубко не решался смотреть.

Отдышавшись, Польских привстал на колени и принялся оттирать находку землёй и листьями. «Не понял, – прохрипел он немного погодя. – Зуб, подай сюда воду». Зубко катнул в его сторону бутыль. Польских, согнувшись, что-то долго полоскал, разглядывал, снова полоскал и опять разглядывал. Потом выпрямился, выругался безнадёжно-тоскливо и вдруг, не вставая с колен, горько навзрыд заплакал!

Плачущий Польских – это было так непонятно, так дико, что Зубко поначалу не поверил глазам. Когда же он убедился, что их вожак действительно ревёт, как девчонка, ему до звона в ушах сделалось жалко товарища и стыдно, что он, Зубко, оставил Польских наедине с его неизвестным горем. Приблизившись, он присел на корточки и участливо спросил: «Ты что, Поль? Чего не так?» «Вот», – Польских, рыдая, разжал ладонь и показал Зубко маленький, продолговатый, хитро скрученный предмет. «Это и есть… спираль? – спросил Зубко, не решаясь даже потрогать. – Хм. Но, Поль, по-моему, золото оно другое…» «Золото!!! – неожиданно завопил Польских прямо в ухо Зубко. – Какое там на хрен золото! Это пластмасса! Обыкновенная блядская пластмасса! Усёк?!» Он с остервенением зашвырнул находку в глубь леса и начал в истерике кататься по земле, по-прежнему плача, безостановочно крича одно и то же: «Золото! тварь! убью! золото! тварь! убью!»

Это продолжалось долго; Зубко успел закидать яму землёй, уничтожить следы их пребывания на этом месте. Он курил, отдыхал под деревом, когда, наконец, Польских затих, поворочался на земле, потом поднялся. Его лицо было черно не то от земли, не то от переживаний, руки тряслись. Он поднял свой рюкзак, закинул его за спину и дрожащим, слабым голосом сказал: «Айда, Зуб. Нехрен тут рассиживаться».

Обратно шли молча, говорить не хотелось, да и не о чем было. Только в дачном посёлке, завидев винный киоск, Польских обронил, будто про себя: «Ну-ну». Когда они проходили мимо очереди, кто-то окликнул: «Эй, пацаны!» Подошедший крепко подвыпивший мужик спросил: «Случайно не ваш корефан там притырился?» «Где?!» – вздёрнулся Польских. «А вон, за киоском…»

Под зелёной дощатой стенкой в кустах шиповника и впрямь лежал пьяный в хлам Терёхин. Рядом валялась пустая полуторалитровая банка, из которой резко несло дешёвым креплёным вином. Сам Терёхин, конечно, столько бы не одолел, наверняка подсобили здешние завсегдатаи, но и того, что он выпил, явно было ему выше крыши. Потому что, когда Польских, подойдя вплотную, сильно пнул его под рёбра, Терёхин даже не пошевелился. Тогда Польских плюнул на него и ещё несколько раз подряд ударил ногой, приговаривая: «На тебе! На, тварь! Получай!» – с тем же результатом. «Подымай!» – скомандовал тогда Польских, и приятели продолжили свой путь, с усилием таща подмышки совершенно никакого Терёхина.

Они прошли так километра два, а до автобусной остановки осталось ещё ох сколько. Был уже час дня, солнце пригревало не по-осеннему жарко, и вымотавшийся Зубко взмолился: «Поль! Давай передохнём!» Польских, сам порядком уставший, сразу согласился: «Может, в себя придёт, козёл, своими ногами чтоб…»

Они затащили Терёхина в придорожное редколесье и обосновались там среди кустов, прислонив пьяного спиной к большому трухлявому пню. Съели по бутерброду. Покурили. Зубко принялся оживлять Терёхина. Набрав в рот воды, он прыснул, как из пульверизатора, ему в лицо. Хлестнул несколько раз ладонью по щекам. Повторил весь цикл с самого начала. Потом ещё. И ещё. Польских с мрачным любопытством следил за его манипуляциями.

Вдруг Терёхин замычал и открыл мутные глаза. «Получилось!» – обрадовался Зубко и вылил ему на голову остатки воды из бутыли. Взгляд Терёхина стал более осмысленным. «Во!» – сказал он и попытался приподняться. Но не смог. «По-о… я-а… и-и-и…», – еле пробормотал он и махнул рукой куда-то в небо. «Извиняется, – усмехнулся Польских и, размахнувшись, сильно ударил Терёхина кулаком в ухо. – А вот так вот?!» Голова Терёхина безвольно мотнулась, следующий удар пришёлся в скулу. «Ты-и чео-о!» – возмущённо завыл Терёхин и снова сделал попытку встать. Польских с оттяжкой ударил его под дых; Терёхин закашлялся и свалился на пень. Его вырвало. Отдышавшись, он странным образом обрёл способность членораздельно говорить. «За что?!» – только и спросил он, ненавидяще уставившись на Польских. «За что-о, – с презрением протянул тот. – Скажи ему, Зуб, за что-о». Но притихший Зубко сидел молча, глядел в землю. «Ну нажрался нечаянно, – сквозь зубы оправдывался тем временем Терёхин, – с кем не бывает?» «Нажрался это хрен с ним, – наклонился к нему Польских. – Где твоё золото, гад?» Терёхин недоумённо вытаращил глаза: «Не нашли, что ли? Я не забирал. Зачем мне тогда было говорить?» – он явно не понимал сути предъявленной ему претензии. «Да не было там никакого золота! – прокричал Польских ему в лицо. – Не было! Пластмассовая у этой суки была спираль! Дешёвка, как она сама!» Терёхин часто задышал: «Сам ты сука, – проговорил, глядя Польских прямо в глаза – сам дешёвка. А она… она…» – тут он вдруг начал пьяно смеяться, повторяя время от времени: «Пластмассовая… ха-ха-ха… пластмассовая… ха-ха-ха-ха… пластмассовая…» – и всё смеялся громче и громче и смотрел на Польских, словно растапливал его стальные глаза бирюзовым светом своих. Тот на секунду зажмурился, будто от вспышки, и закричал, скаля зубы: «Ты чего ржёшь?! Смешно тебе?! Не смотри так, Трёха! Кончай ржать! Не смотри!» – и вдруг, принялся в такт словам бить Терёхина кулаками в лицо, слепо, куда попало. Тот пытался защититься, прикрыться ладонями, но при этом продолжал во всё горло хохотать, вскрикивая: «Пластмассовая! пластмассовая! пластмассовая!» А Польских всё бил и бил, превращая лицо Терёхина в один кровавый синяк, и, словно в забытьи, приговаривал: «Кончай ржать! не смотри! кончай ржать! не смотри!» Зубко не решался встрять, только просил: «Не надо, Поль! Хватит! Не надо!» И в какое-то мгновенье увидел, что рука Польских будто удлинилась и удлинённой этой рукой он несколько раз как-то по особенному ударил Терёхина в живот.

Смех Терёхина враз сменился жутким воем, как от нестерпимой боли, он схватился за живот, засучил ногами и вдруг замер, затих. Зубко понял, что произошло, запричитал тонким голосом: «Ой-ой-ой-ой», – и стал на коленях потихоньку отползать в сторону дороги. Польских словно почувствовал спиной, властно приказал: «Стоять!» Зубко замер. «Ко мне!» – скомандовал Польских. Зубко послушно подполз к пню. Терёхин, весь в крови, был без сознания, но дышал. Польских с ножом в руке склонился над ним. Потом повернулся к Зубко, протянул нож: «Теперь давай ты». Зубко молча замотал головой. «Я кому сказал, гнида!» – и Польских нацелил окровавленное лезвие ему в горло. Зубко затрясся, принял из рук Польских липкий от крови нож, и, отворачиваясь, пырнул Терёхина куда-то в грудь. От этого удара Терёхин неожиданно очнулся, открыл глаза и, глядя почему-то не на повторно занёсшего нож Зубко, а на Польских, очень тихо, но чётко произнёс: «Игорёк, не убивай. Я тебя люблю». «Мочи его, блядь!!!» – бешено заорал Польских. И от этого крика, как от удара кнутом, Зубко тоже закричал и что было силы несколько раз воткнул нож в Терёхина.

Потом они оттащили труп подальше от дороги и бросили в густом кустарнике. Всю дорогу до электрички Польских, как испорченная пластинка, повторял: «Вот так вот… вот так вот… вот так вот…». Оглушенный случившимся Зубко молчал. В вагоне его прорвало. «Как же мы теперь? – он трясся, бормотал на ухо Польских. – Трёху ж искать будут, найдут. Предки его, наверное, в курсе, что он с нами… И мужики там видели нас втроём. Хана нам, Поль, приплыли». На что Польских, клюя носом, отвечал: «Запомни, Зуб. Если что, надо сразу колоться, что мы вместе были. В натуре, ходили наш лагерь наведать. А он, как есть, отстал, нажрался. Мы его потом тащили-тащили, подзаебались и оставили на том месте у дороги. Сами – домой. А там что было, то мы не знаем. Не мы это его, понял? Не мы. На том и стой». С этими словами Польских уснул, будто его выключили. Зубко какое-то время смотрел в окно, потом задремал тоже.

Летом 90-го года Игорь Польских, заехав после третьей ходки по каким-то делам в Калугу, случайно встретит на улице Александра Зубко, тихо осевшего здесь после своей первой и единственной отсидки. Старые приятели обнимутся, завернут в гастроном, затарятся водкой, придут домой к Зубко. Его жена накроет на стол, украдкой как следует рассмотрит гостя (широкие плечи, хищное заострённое лицо, кирпичного цвета северный загар) и, чтобы не мешать, уйдёт с десятилетней дочкой к подруге. Польских и Зубко просидят долго, заполночь, рассказывая друг другу, как прожили эти двадцать восемь лет. О той истории заговорят лишь однажды. Польских, уходя, уже на пороге скажет: «Знаешь, Зуб, какая у меня кликуха среди блатных? Ещё с «малолетки». Спираль. Понял? Спираль, блин». И уйдёт.

Ни о чём таком ни Польских, ни Зубко в тот тёплый сентябрьский денёк не догадывались. Естественно, ничего не знал и не узнает об их последней встрече Мхов. Для него они так и остались – двое подростков, спящие бок о бок в подмосковной электричке. А тогда он, одиннадцатилетний, знал ещё меньше; отец, при всей его информированности, просто не был в курсе стольких подробностей. Но ему, подслушавшему разговор отца с матерью, хватило и этого, чтобы испытать жгучее, тошнотворное чувство: зависть, замешанную на страхе и отвращении. Лёжа в своей постели, он думал о том, что загаданная им для себя правильность не позволяет ему не только приблизительно испытать ощущения тех двоих, но даже хоть сколько-нибудь нарушить утверждённое общепринятое. Таким образом, он должен был постоянно страдать под тяжким гнётом своего задавленного, запрещённого «хочу». И эти страдания казались ему слишком горькой отравой в так нелегко достающемся сладком напитке любви. Так продолжалось до тех пор, пока он не нашел колёсико.

Ему тогда было одиннадцать лет, и он гулял с родителями в парке Сокольники. Стояла ранняя осень, деревья и кустарник уже начали желтеть, но было тепло, солнце приятно пригревало с синего неба. Родители неспешно шли бок о бок по немноголюдной аллее, о чём-то беседовали, а он, раскинув руки в стороны и жужжа, носился туда и обратно мимо них, изображал самолёт. В какой-то момент, закладывая очередной вираж, он заметил, как под кустом на обочине аллеи что-то ослепительно сверкнуло. Он подбежал к этому месту, нагнулся и увидел лежащее в жухлой траве маленькое колёсико не более пяти-шести сантиметров в диаметре, толщиной с палец взрослого человека. Колёсико выглядело совсем как настоящее: ребристый протектор из твёрдой чёрной резины туго охватывал хромированный обод, густо в два ряда посаженные тонкие хромированные спицы сходились в центре на блестящем золотистом диске с выпуклой втулкой посредине. Он поднял колёсико, оно было приятно прохладное, абсолютно новое и какое-то самостоятельное, что ли. В том смысле, что смотрелось не как потерянная деталь только что купленного, ни разу не пользованного игрушечного автомобиля, а как отдельная от всего прочего, вроде как специальная вещь. И в этом было что-то волнующе-тревожное. Он внимательно со всех сторон рассмотрел колёсико, потом засунул его поглубже в карман и побежал догонять родителей. Почему-то он не рассказал им о столь замечательной находке.

Искать то, не знаю что – удовольствие ниже среднего. А найти надо. Ведь происходит что-то странное, непонятное. В казино «Гранит», на 70 процентов принадлежащем ему, Мхову, уже целую неделю одно и то же кино. А именно: каждый день приходит человек (всякий раз другой) ставит на цифру рулетки максимально разрешённую сумму, эквивалентную пятистам долларам США и… выигрывает, как и положено в таких случаях, 35 к 1.

Вообще сам по себе большой выигрыш на прямую ставку явление редкое; мало кто из нормальных людей рискует заряжать солидные деньги на одну цифру. В основном опытные игроки используют комбинации цифр и цветов, дающие максимальные шансы на выигрыш, пусть и не такой большой. На прямую ставку крупно играют только безбашенные богатеи и так называемые «хронометристы». Последние полагают, что способны за время долгих бдений за игровым столом отследить вращение колеса или манеру дилера таким образом, что в какой-то момент стопроцентно угадают, в какой именно ячейке замрёт шар. Кое-какой смысл в этом есть, придуманы даже специальные приборы для фиксации «пристрастий» колеса и дилера. И хоть удачи в подобного рода фокусах весьма редки, администрации всех казино предпочитают таких людей выявлять и не пускать к себе под любым предлогом.

Но эти-то явно не были ни денежными мешками, ни «хронометристами». На первых они просто никоим образом не походили, а в отличие от вторых не были завсегдатаями-соглядатаями. Они просто покупали фишки, быстро подходили к рулетке, не раздумывая, ставили на цифру (каждый раз на другую) и спокойно, без эмоций, огребали свой выигрыш.

В конце концов дело не в деньгах, хотя семнадцать с половиной штук баксов с одной игры для любого казино досадная потеря. Дело в пугающей непонятности происходящего. Когда на третий день стало ясно, что это не случайные выигрыши не связанных меж собой случайных посетителей, а некий неизвестно как установившийся порядок, встал вопрос: а как такое вообще возможно? При этом двести с лишним лет существования современной рулетки отвечали на этот вопрос со всей непреложностью: такое невозможно. Никак. Но как-то это всё-таки происходило! И было чревато для казино неминуемым крахом, если им (вот именно, кому им?!) надоест ограничивать себя одной ставкой в день.

На всякий случай оперативно проверили, как обстоят дела у коллег-конкурентов. Выяснилось: более ни в одном московском казино ничего похожего не наблюдается. Значит, кто-то работает исключительно против «Гранита». Вопрос «как работает?» в виду необъяснимости происходящего пока не стоял; надо сначала выяснить кто, а у него уже узнать, как.

Третий день, вторник

А пока Мхов в сопровождении генерала Срамного поднимается в лифте на третий этаж типичного старомосковского дома на Тверском бульваре, где их ждёт человек, желающий узнать из первых уст, что же такое происходит в казино «Гранит».

С этим человеком Мхов накоротке встречался всего два раза в жизни, а Срамной вообще никогда, но и тот, и другой много наслышаны о его чудачествах. Вот Мхов жмет на кнопку звонка, мелодичные звуки складываются в знаменитую «Мурку». Генерал слегка кривится. Дверь не сразу открывается, посетителей встречают сразу два мордоворота в оттопыренных подмышками просторных пиджаках.

– Добро пожаловать, господа, – говорит один и скупым жестом приглашает войти.

Мхов и Срамной оказываются в просторной прихожей, обставленной в таком убойно-вычурном стиле, что, кажется, сам воздух здесь сгустился от позолоты, украшающей помпезную мебель и тяжёлую лепнину.

– Оружие, господа? – меж тем интересуются у них.

Мхов и Срамной послушно сдают свои «Макаровы», их проводят в гостиную, родную сестру прихожей, усаживают в большие кожаные кресла. Один из мордоворотов скрывается в недрах огромной, судя по всему, квартиры, оставив гостей на попечение второго. Где-то хлопает дверь, в гостиной на секунду становится слышен вкрадчивый голос Стинга и поверх него часть фразы, произнесённая звонким девичьим сопрано: «Ой, ну я ей сколько раз…»

Первый возвращается, неся два комплекта какой-то одежды. При ближайшем рассмотрении оказывается, что это новенькая «зэковская» «форма»: чёрные робы и штаны, такого же цвета кепки, грубые ботинки.

– Прошу вас, господа, переодевайтесь, – абсолютно серьёзно обращается к гостям мордоворот. Потом кивает своему напарнику и они деликатно покидают гостиную.

– Что же это, Кирилл Олегович? – Срамной возмущённо тычет пальцем в шершавую ткань тюремной робы.

– А! Какая вам разница, – Мхов машет рукой, стаскивает с себя пиджак, галстук, рубашку, брюки.

Громко сопя, генерал следует его примеру. Переодевшись, они оглядывают друг друга, и Мхов не может удержаться от улыбки. Срамной обиженно отворачивается. Откуда-то в гостиной появляется здоровенный детина средних лет в форме советского вертухая, с малиновыми погонами сержанта-сверхсрочника. В руке у него большая резиновая палка.

– Руки за спину! Пшёл! – с места в карьер командует он.

Ошарашенные гости сцепляют пальцы за спиной, следуют за «сержантом», громко топают жёсткими подошвами по паркету.

В дальнем конце гостиной обнаруживается железная дверь.

– Стоять! Морду в стену! – рявкает вертухай и шерудит в замке большим ключом.

Дверь распахивается. Снова команда:

– Пшёл!

Перешагивая через порог, Срамной не выдерживает, говорит «генеральским» голосом:

– Слышь, мил человек, ты бы…

– Молчать! Морду в стену! – следует злобный окрик и нешуточный взмах палкой.

Мхов взглядом останавливает взбешённого генерала.

За железной дверью – короткий коридор со стенами из грубого камня. Здесь же в стене ещё одна дверь, тоже железная, с хитрым запором и глазком посредине. Конвоир недолго смотрит в глазок, потом, не спеша, отпирает замок, и, распахнув дверь, командует:

– Пшёл!

Мхов и Срамной входят. Позади них громко лязгает металл.

В небольшой камере стоит заправленная солдатским одеялом узкая металлическая койка, рядом деревянный стол, накрытый клеёнкой, табурет. Над столом – полка с нехитрой посудой. На столе – пачка «Беломора», здесь же пепельница, спички, а ещё карманного формата «Книга образов» Рильке и чёрная толстая «труба» спутникового телефона. В углу за занавеской оборудована параша, поблизости умывальник. Каменные стены обклеены картинками из советских журналов. В красном углу – скромная иконка Николая Угодника. А на кровати, уютно подогнув под себя короткие ноги в тёплых шерстяных носках, одетый так же, как и Мхов со Срамным, устроился Николай Иваныч Супников, широко известный в преступном мире как Суп, семидесятидвухлетний вор в законе, реальный хозяин казино «Гранит» и прочих заведений, принадлежащих Мхову. Как, впрочем, и иных заведений, к коим Мхов не имеет никакого отношения.

– Здравствуй, Николай Иваныч, – говорит Мхов.

– Здравствуйте, – угрюмо цедит Срамной.

– Здравствуй, Кирилл Олегович, будь здоров, Пётр Арсеньич, – Суп кивает плешивой головой, – пожалте в хату, добрые люди. Устраивайтесь, места навалом.

Срамной садится на табурет, Мхов, послушный радушному жесту хозяина, скромно присаживается на край кровати.

– Слыхал, непонятки у тебя, Кирилл Олегович, – говорит Суп. – В общих-то чертах до меня дошло, а вот мне интересно поподробнее, что да как, да что за люди?

– Да вот с людьми этими как раз и непонятно, Николай Иваныч, – Мхов пожимает плечами.

– Что именно непонятно? – Суп с любопытством смотрит на него выцветшими глазами.

– Пётр Арсеньич расскажет, он этим занимается.

– Слушаю очень внимательно. – Суп достаёт из пачки «беломорину», разминает, закуривает.

Срамной трёт виски, собирается с мыслями, потом начинает:

– Первым был человек, по фамилии Иванов. Иван Иваныч. Это было на прошлой неделе со вторника на среду. На другой день выиграл Петров. Пётр Петрович…

– А на третий? Сидоров Сидор Сидорыч? – Суп уморительно выпучивает глаза, скалит в ухмылке крепкие фарфоровые зубы.

Генерал не поддерживает веселье:

– Сидоров. Но не Сидор Сидорыч… Кстати, Иванова с Петровым мы проверили. Потом. По адресам, по которым они зарегистрировались с предъявлением паспортов. Нет таких людей по этим адресам, и не было никогда. И в родствениках у проживающих такие не числятся.

– Фальшивые, значит, у них были паспорта, – уточняет Суп.

– Похоже на то, – соглашается Срамной. – Но что самое интересное, такая же история со всеми остальными.

– Хм. – Суп морщится. – Ну а Сидоров-то?

– Сидоров, Валерий Константинович, был третьим. К тому времени мы уже неладное заподозрили, и за ним пошли мои люди…

Мхов всё это слышал уже не раз, поэтому он отвлёкся от рассказа Срамного и сам припоминает недавние события, силясь хоть что-нибудь понять.

Да, за Сидоровым пошли люди Срамного. Клиент покинул казино, сел в подскочившее такси и уехал. Ребята из службы безопасности помчались за ним. Такси загадочным образом растворилось на пустых ночных улицах в районе станции метро «Кузьминки». Сколько Срамной не бился, он не смог получить от своих архаровцев вразумительного ответа, как так вышло, что они, профессионалы, потеряли «языка» в практически необитаемом в это время суток районе. Вдобавок, когда стали проверять, оказалось, что ни машины такси, ни какого бы то ни было ещё автомобиля с таким номером в Москве нет.

Дальше пошло ещё веселее. Андрей Тарасович Бульба – так звали четвёртого. Когда Мхов увидел эту запись в регистрационном журнале, он чуть не подавился от смеха. Сразу вспомнилось знакомое ещё со школы: «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?!»

На самом-то деле было не до смеха. Этого самого Бульбу ребята Срамного прищучили на выходе из казино. Но, будто из-под земли, выскочили лихие люди числом двое, за какие-нибудь пару секунд вырубили троих боевиков Срамного и увезли клиента в чёрном «гранд чероки». За ними погнались на двух машинах. Почти догнали. Но при повороте с Садового на Каланчёвку один из догоняющих джипов не вписался, вылетел на тротуар и врезался в здание МПС. Двое погибли, трое ранены. С ментами до сих пор не разрулили. Ни «чероки», ни любого другого автомобиля с таким номером в Москве опять не оказалось.

Пятой выиграла молодая девица по фамилии И. Зоя И. К ней попытались вежливо подойти уже у кассы. Она подняла вой. К тому времени весть о происходящем в казино «Гранит» распространилась по всей казиношной Москве, поэтому любопытных собралось предостаточно. Барышню И пришлось с извинениями оставить в покое. Впервые всё происходило не ночью, а днём. Она вышла из заведения и двинулась пешком по улице. За ней, естественно, пошли. Зоя И спустилась в метро. К ней подскочили на платформе. Тут выяснилось, что юная красотка неизвестно куда подевалась, а вместо неё парни Срамного наткнулись на какую-то древнюю ведьму со ртом, до отказа набитым железными зубами. Забирать бабку с собой не решились, да и зачем? На всякий случай по быстрому обшмонали. Никаких денег при ней, конечно же, не оказалось.

– Всё, братва, перерыв, – раздается голос Супа. Он слезает с койки, дотягивается до полки, достаёт пачку индийского чая со слоном, алюминиевый котелок, упаковку сухого спирта. Кряхтя, шарит под кроватью, вытаскивает небольшую металлическую треногу. Прямо на цементном полу посреди камеры разводит костерок и, налив в котелок воду «Святой источник» из пластиковой бутылки, водружает посудину на треногу. Садится на кровать, в упор смотрит на Срамного. Задумчиво говорит:

– Если бы я тебя, Пётр Арсеньич, не знал как серьёзного человека… Сам понимаешь. Но ты-то специалист более чем… Поэтому, чувствую я, кто-то здесь работает настолько знатней тебя… Начиная с самих выигрышей… ну это-то вообще в ум не возьмёшь… кончая тем, как глухо они хвосты обрубают. И всё ради чего? Семнадцать с полтиной кусков грина в день? В одном на всю Москву казино? При таких-то возможностях? Нехорошее что-то за всем этим есть. Сильно вонючее.

Вода в котелке бурно кипит. Суп всыпает туда целую пачку чая, варит, бережно помешивая почерневшей ложкой. Варево булькает, пузырится. Суп нежно щурится на котелок, приглядывается, принюхивается, что-то приговаривает, шевелит сухими губами. Наконец, хватает со спинки кровати полотенце, быстро снимает котелок с огня, ставит на стол. Туда же на стол с полки перекочёвывают вместительная эмалированная кружка и широкий кусок марли. Суп накрывает марлей кружку, осторожно отцеживает через неё содержимое котелка. И, в качестве заключительного штриха, узловатыми пальцами отжимает в кружку отваренные листья чая.

– Есть чифирок! – гордо сообщает он, потирая ладони. – Шмаль-то я уже давно не курю, мозги от неё плавятся, а чифир сердце ещё держит… Да. Гостям первый глоток, – говорит он, пододвигая кружку к середине стола.

Мхов и Срамной от души благодарят, пробуют отказаться.

– Э, нет, братва, – не согласен Суп. – Это вы в своих ресторанах да этих как их… клубах со шмарами своими выкобенивайтесь. А в хате – без базара. Пробуйте, привыкайте, может, пригодится, – смеётся он. – Не дай вам Бог, конечно…

Мхов, за ним Срамной, обжигаясь пригубливают из кружки. Срамной ещё держится, а у Мхова само собой перекашивается лицо от терпкой горечи, во рту вяжет так, что он скрипит зубами.

Суп, глядя на них, невесело смеётся:

– Йё-хо-хо…

Забирает кружку, обхватывает её, горячую, обеими ладонями, шумно, с наслаждением прихлебывает. Отдувается. Снова припадает к чифиру. Ополовинив посудину, отставляет в сторону, закуривает.

– Кайф-то!

Повлажневший его взгляд упирается в книжку на столе. Суп открывает томик стихов, бережно перелистывает хрустящие страницы.

– Вот! – Он достает из нагрудного кармана робы очки в массивной золотой оправе, сажает их на кончик носа. Оглядев по очереди гостей, со значением объявляет:

– Эрих Райнер Рильке, немецкий поэт. Стихотворение называется «Одинокий».

С выражением, как раньше учили в школе, принимается читать:

 
Как странник, в дальних плававший морях,
живу я в мире тех, кто вечно дома.
Здесь дни стоят, как чаши на столах,
а мне лишь даль подвластна и знакома.
Нездешний мир проник в мои черты, —
пускай пустынный, неподлунный, смутный, —
но здесь, у них, все чувства обжиты
и все слова привычны и уютны.
Со мною странные пришли сюда
из стран заморских вещи-пилигримы:
там, у себя, они неукротимы,
а здесь сгореть готовы со стыда. [1]1
  Перевод А. Карельского


[Закрыть]
 

И, схватив со стола кружку, жадно, залпом допивает. Ни на кого не глядя, велит:

– Давай дальше.

– А дальше был шестой, – говорит Срамной. – Его звали Позарезский. Сергей Никанорович Позарезский. Этот вообще получил деньги в кассе и подался в уборную. Такая удача. Пошли за ним. Когда он вышел из кабинки, его отключили и по-тихому вывезли в одно место. Да, денег при нем почему-то не оказалось, в унитаз, что ли, спустил? При допросе мои люди применили к нему по нарастающей разные степени устрашения.

– Пытали, что ль? – усмехается Суп.

– Да, – буднично подтверждает Срамной.

– Ну, так и говори. А то какие-то там устрашения… Ну и?

– Клиент вел себя странно, мне в итоге показалось, что он вовсе не чувствует боли. Короче, молчал. А в какой-то момент просто взял и умер.

– Просто! – тихо смеётся Суп.

– Просто, – сухо кивает Срамной.

– Седьмой, – коротко приказывает Суп.

– Седьмым минувшей ночью ставку взял некто Бывалый Борис Исакович. Спокойно вышел, он был с охраной, погрузился в неновую «ауди» А4 и отбыл. Его вели без происшествий. «Четвёрка» доехала до Кремля и въехала в Боровицкие ворота.

– В какие-какие ворота? – словно в полусне переспрашивает Суп.