Текст книги "Война страшна покаянием. Стеклодув"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Солдаты не опускали автоматы, щурились на слепящий свет. Качался на виражах, описывал стрекочущие эллипсы вертолет. Другая машина в стороне трепетала винтами. Суздальцев, подойдя вплотную, чувствовал, как пахнут животные, ощущал сухой, исходящий от погонщиков запах дыма и блеклой материи, ровный жар накаленных тел, в которые впивались бесчисленные лучики, отраженные от песчинок кварца. Испытал внезапную усталость, разочарование. Белуджи не были перевозчиками оружия. Дикие, чураясь встреч, скитались по пустыни, разбивая в безлюдных местах свои черные шатры, питаясь крохами, которые им дарила пустыня. Не им офицеры пакистанской разведки доверяют вести караван с драгоценным грузом. Не их обучают искусные инструкторы приемам борьбы с вертолетами, методам конспирации, тактике ближнего боя.

Солдаты осматривали поклажу. Протыкали мешки стальными штырями, прислушиваясь, ни звякнет ли железо, ни упрется ли штырь в железный ствол или мину. Солдат в наушниках водил кольцом миноискателя по полосатой материи, вслушиваясь, ни запищат ли наушники, оповещая о спрятанном металле. Что-то слабо похрустывало от ударов штырей. Верблюды чмокали, брезгливо выставляя раздвоенные губы. Позвякивали бубенцы. Командир отряда выхватил из брезентовых ножен десантный нож. Провел по мешку снизу вверх, и оттуда вылезли, посыпались ворохи верблюжьей колючки. Топливо для очага, вокруг которого к вечеру, когда спадет жар, соберется семья белуджей, глядя на маленькое красное пламя.

– Собака афганская, – выругался Конь. Перекинул через плечо автомат. Зашагал по песку туда, где трепетал винтами борт «46».

Суздальцев почувствовал глухую ярость, слепое бессилье, ненависть к замызганному, избитому в кровь афганцу. Тот обыграл их, навел на ложный караван, отвлек от истинного следа. Позволил выиграть еще один день неуловимым моджахедам, которые, минуя оживленные тракты, обходя посты и заставы, тянут свой груз на север. Туда, где скоро начнут падать вертолеты и штурмовики, и летчики, избегая потерь, страшась смерти, станут забираться в заоблачную высоту, откуда невозможно бомбить и стрелять.

Тот же гнев бушевал в майоре, который шагал по золотому шелку песков, оставляя грубые отпечатки.

Солдаты залезали в вертолет, разочарованные и усталые, звякали по днищу автоматами, клали у ног гранатометы. Командир стянул кроссовку, сыпал на клепаное днище струйку песка, и из продранного носка вылезал палец с грубым ногтем. Пленники прижались друг к другу плечами, что-то говорили один другому. Гафар падал лбом на плечо Дарвешу, словно искал у брата защиты.

Борттехник хотел закрыть дверь, но Конь остановил его:

– Давай взлетай. Сам закрою.

Гуще, звонче зарокотали винты, всасывая машину в пустоту неба.

Конь рывком сдернул с лавки Гафара.

– Твой, говоришь, караван? Обманул меня, пес! Не меня обманул, а Аллаха! А я его не могу обманывать! Обещал тебя наказать!

Он тащил Гафара к дверям, а тот упирался, семенил ногами, одна из которых была обута в калошу, а другая босыми гибкими пальцами старалась зацепиться за днище.

– Маму поцелуй! – через плечо майора, превозмогая шум винтов, кричал Гафар брату. – Маму поцелуй! – Глаза его, похожие на черные ягоды, источали тоску, слезную нежность, черный, с золотой сердцевиной страх. – Скажи, я буду ее в раю встречать! … Буду в раю встречать!.. Буду встречать!..

Глубоко внизу волновались пески, в открытую дверь врывался тугой воздух. Майор подтащил Гафара к дверям, заслоняя им светлый, ревущий проем. Суздальцев видел, как в глазах Гафара загорелась жаркая ненависть, золотистая огненная тьма, и он, напрягая на шее жилы, раскрывая разбитый рот, победно, со счастливым клекотом, крикнул:

– Аллах акбар!

Майор с силой пихнул его, и тот, выпадая из вертолета, со связанными руками, с бурлящими шароварами, продолжал кричать из бездны:

– Аллах акбар!

Его крик относило, он удалялся вниз и в сторону, пропадал в пустоте. Его тело упало на плотный песок бархана, плоско впечаталось. А душа улетала ввысь, выше вертолета, выше синевы, туда, где цвели неувядаемые сады, звучала дивная музыка, и среди дворцов и фонтанов встречали его белобородые праведники.

Суздальцев смотрел, как майор захлопывает дверь, набрасывая на рукоятку стальной хомутик. Дарвеш сидел, заломив за спину руки. Поднял вверх бороду и плакал.

* * *

Они возвращались из Регистана, избрав параллельный маршрут, безо всякой надежды обнаружить караван. Опять был рокот винтов, напоминавший хруст кофемолки, которая перемалывает жизни и судьбы, а также народы и царства, превращая все в мельчайшие песчинки, насыпая из них барханы, выстилая землю безжизненной красной пустыней. На бархане, охваченное стеклянными испарениями, иссыхало тело шахида, отдавшего жизнь за таинственную, сияющую в лазури истину, недоступную Суздальцеву. Сброшенный с вертолета афганец был герой, мученик за веру. Но не вызывал у Суздальцева ни восторга, ни сострадания. Еще одна смерть, которая повлечет за собой другую, быть может, его, Суздальцева. Все они были включены в бухгалтерию войны, которая суммирует число смертей, набирая из них последнее, завершающее, после которого война, насыщенная смертями, стихает.

Он снова думал о докторе Хафизе, афганском разведчике, который скоро придет с караваном и доставит драгоценные сведения, после чего начнется разгром пакистанской сети, аресты в кишлаках, допросы и пытки пленных. Страна, в которой произошла революция и длилась война, была рассечена и расколота. Была черно-белой, как голова доктора Хафиза.

Они достигли края пустыни, песок стал распадаться на отдельные круглые барханы, желтые полумесяцы и исчез, сменившись каменными утесами, от которых ложились причудливые фиолетовые тени. Сверху утес казался плоским пятном, но его тень выдавала резной контур вершины, и казалось, кто-то старательно обводит утесы кистью с фиолетовой краской.

Суздальцев подошел к кабине. Борттехник сидел на железном насесте, укрепленном в дверном проеме. Уступил Суздальцеву место. Сквозь стекла кабины был виден летящий впереди борт «44», каменистая поверхность, где каждый каменный выступ был окружен фиолетовым мазком. Суздальцев, завороженный мерным рокотом, усыпляющим металлическим звоном, смотрел на проплывавшие тени, отыскивая в них сходство с изображением животных, предметов, человеческих голов. Он увидел губастого, с поднятыми ушами верблюда. Следом – свернувшегося, с мохнатой спиной кота. Угадал в фиолетовой тени пеликаний клюв и выступающий зоб. Одна тень была похожа на кулак, сжимающий флаг. Другая своими прямоугольными уступами – на мавзолей. Он углядел горбатый нос, оттопыренную губу, курчавую шевелюру – узнал жильца дома, в котором проживал в детстве. Это был страдающий одышкой еврей, от которого пахло одеколоном и который дарил ему при встрече завернутый в фантик леденец. Еврей давно умер, но не исчез, а переселился в пустыню. Он увидел полную, воздетую руку, которая принадлежала учительнице математики, когда та, стиснув пальцами мелок, рисовала на доске формулы. Учительница внезапно покинула школу, куда-то переехала, и теперь было понятно куда – в афганскую пустыню. Вдруг ему померещилась темно-фиолетовая прядь волос, округлая щека, мягкий овал подбородка – это была часть лица Вероники, и если вглядеться в глубину фиолетовой тени, можно было угадать пунцовые губы, воздетые брови, страстные сияющие глаза.

Он вдруг увидел зыбкие огненные струйки, летящие от земли в сторону борта «44». Вереницы раскаленных пузырьков, которые излетали из тени и мчались к вертолету. Там, откуда они излетали, мерцала колючая вспышка, словно работала электросварка. Так выглядело с высоты дульное пламя крупнокалиберного пулемета, чей ствол был поднят в зенит, а рукояти сжимали кулаки моджахеда, который выцеливал пролетающую пятнистую машину.

Трассы искали в небе вертолет Свиристеля, и тот, уклоняясь от попаданий, отшатнулся в сторону, косо сверкнул винтом и лег в просторный вираж, удаляясь от колючей зеркальной вспышки. Файзулин повторял его маневр, что-то выговаривая в шлемофон. Суздальцев всматривался в тень, откуда стрелял пулемет, различая какие-то постройки, смутные комочки, прилепившиеся к склону сопки. Это был малозаметный кишлак на краю пустыни, сиротливо притулившийся у подножия горки. Здесь могли обитать пастухи, охранявшие скудный колодец, дающие приют выходящим из песков караванам. Могла остановиться на отдых боевая группа духов, собиравшая силы для очередного броска в кандагарскую «зеленку» – место непрерывных боев.

– Леня хочет зайти на них, поскоблить из «нурсов», – крикнул обернувшийся Файзулин, и на лице его было особое шальное выражение. Такое бывает у мальчишек, которые подкрадываются к дикой кошке, чтобы свистом гнать ошалелое животное.

Суздальцев надел оставленный борттехником шлемофон, и в ушах забулькало, зашипело, измененный электроникой голос Свиристеля произнес:

– «Сорок шестой», пройдешь следом, поработаешь пулеметом, язви их в качель! За Мишу Мукомолова, понял «сорок шестой»?

– Понял «сорок четвертый», вас понял! За Мишу Мукомолова поработаю!

Обе машины удалились от стреляющей горки, сделали круг и стали к ней приближаться. Борт «44», идущий ниже, осторожно менял курс, словно выбирал в небе место, из которого удобнее нанести удар. Они шли вдоль гряды, тень от которой напоминала зазубренную пилу. Суздальцев увидел, как из фиолетовых зубьев полыхнула молния, снизу вверх хлынули раскаленные струи, плеснули огненные ручьи. Погасли в пустоте, не задев вертолет. Снова возникли, сосредотачивая свой поток на пути вертолета, который шарахнулся, стал уходить из-под огня. Так могла стрелять сдвоенная зенитная установка, «зэгэу», которую духи устанавливали в кузове грузовичка, позволявшего быстро, после произведенных выстрелов, менять позицию.

– По тебе стреляют, «сорок четвертый»! Леня, уходи влево, – звучал в шлемофоне окруженный хрипами голос Файзулина.

Вертолет уходил из-под огня, а длинные щупальца хватали его в небе, впрыскивали красную жижу, подбрасывали, а потом отпустили и ушли в сторону, исчезая в бесцветной пустоте. Вертолет уходил, окруженный дымом, с исчезающим блеском винта.

– «Сорок шестой», я ранен, сажусь! Прикрой, Равиль!

– Леня, Леня, держись!

Файзулин летел следом, и казалось, он хочет поднырнуть под падающий вертолет, удержать его в воздухе, унести прочь от смертельных очередей.

Суздальцев чувствовал эту страстную устремленность, видел, как наклоняется вперед Файзулин, отчаянно торопит машину, тянется к другу, хочет закрыть собой.

И внезапная, ослепляющая, как прозренье, мысль. Это он, Суздальцев, передал Свиристелю вместе с часами свою судьбу. Он наделил его своей смертью. Он находится сейчас в горящей машине, тянет на себя рукоять, молит Господа о спасении. В его гибнущем теле кровоточит смертельная рана. И надо отозвать эту смерть обратно, взять ее на себя, вновь вернуть Свиристелю его счастливую долю, его удалую судьбу, его жадное стремленье жить. Но не было сил, не было воли и мужества. И, зная, что совершает неотмолимый, подобный убийству грех, он отстранялся, отталкивался от дымящего вертолета. Спасался от смерти, оставляя в ее объятьях другого.

Словно отыскав подбитую машину по предсмертному возгласу, вновь заработала зенитка. Точно, без промаха, всадила в вертолет два параллельных жидких огня. Распилила фюзеляж, из которого валил дым, посыпались искры, и машина начала, жутко вращаясь, заваливаться. Из черной копоти тоскливым птичьим криком прозвучало:

– Прощайте, мужики! – кончился треск в шлемофоне.

Вертолет падал, а его до земли провожали струи огня, пока он ни рухнул. Пятнистый, перевернутый корпус. Черные колеса шасси, словно скрюченные птичьи лапы. Отлетающая жирная сажа.

Все это видел Суздальцев из кабины, когда они прошли на «бреющем» сквозь дым подбитой машины, пропуская рядом спаренную трассу зенитки. И чувство облегчения – смерть его миновала. И чувство позора – он повинен в смерти другого.

Подбитый борт «44» дымил на склоне, и Файзулин посадил машину у подножья, на каменистую площадку, из которой выступали зубья черного кварца. В открытую дверь первым кинулся командир спецназа, выманивая солдат, но не послал их к подбитому вертолету, а уложил полукругом, пряча за камни, создавая круговую оборону. Майор Конь, захватив автомат, щурясь от гремящих винтов, побежал вверх, туда, где чадил пятнистый фюзеляж. Суздальцев, испытывая тоску, толкаемый чувством вины и каким-то отчаянным суеверным бесстрашием, бросился догонять майора, вырываясь из вихря жгучей кварцевой пыли. За ними большими скачками бежал командир группы и пятеро солдат с гранатометами. Они бежали вверх, приближаясь к вертолету, когда сверху, от вершины, ударили очереди. Выбивали из кварца черные брызги, и все, кто бежал, упали на склон, зазмеились, выбирая лунки и камни, защищавшие их от выстрелов. Очередей становилось больше. Суздальцев видел, как на вершине скапливаются духи, – их белые и голубоватые балахоны, пузырящиеся в беге шаровары, пышные матерчатые ворохи на головах. Одни стреляли, присев, от живота. Другие бежали вниз, были видны их бороды, развеянные накидки, поблескивающее в руках оружие. Весь склон был в бегущих моджахедах, которые возникали на вершине, задерживались, выпускали наугад автоматные очереди и начинали сбегать вниз, туда, где чадил вертолет.

– Козлы бородатые! – хрипел майор, стреляя из-за камня и снова прячась, загоняемый очередями за каменный выступ.

Солдаты ударили из гранатометов, и было видно, как взрывались на склоне гранаты, и одна, срикошетив, отскочила и лопнула в воздухе. Там, где вспыхивали короткие взрывы, упали несколько атакующих, но их оббегали, стремясь к дымящему вертолету.

Суздальцев понимал, что те добегут первыми, захватят тела и машину. Беспомощно оглянулся, сознавая бессмысленность своего порыва, который кончится неминуемой гибелью. При этом продолжал суеверно верить в свою неуязвимость, как если бы смерть уже израсходовала себя, забрав Свиристеля.

Он увидел, что вертолет, в котором остался Файзулин, блестя кабиной, оторвал от земли колеса. Завис, закачался, колыхаясь с бока набок. Из-под брюха пышно полыхнуло огнем. Хрипло ударило. Над головой пронеслась ревущая лавина огня, впилась в гору. Склон вскипел, забурлил, вышвыривая расплавленный камень, изрыгая душное пламя. Залп «нурсов» накрыл гору. Когда дым начал вяло стекать с горы, Суздальцев увидел, что повсюду лежат разбросанные люди в чалмах и накидках, изуродованные ударом. Другие цепко карабкались на склон, бежали, не оглядываясь, скрываясь на вершине.

– Хорошо ебнул Файзуля! – майор Конь вскочил, набычив лысую голову. Тяжело побежал, как бегут в гору лыжники, широко расставляя локти. Суздальцев кинулся следом.

Вертолет лежал косо, помяв винты, изогнув завитком хвост, как это делают совокупляющиеся стрекозы. Пятнистый фюзеляж был взлохмачен попаданиями. Входные отверстия вгоняли металл внутрь, выходные были окружены алюминиевыми лепестками. Дверь была сорвана, и из проема валила мутная гарь. Суздальцев вслед за майором проник в отсек и увидел на днище борттехника, окруженного тлеющими огоньками и струйками дыма. Он был жив, лежал на спине, совершая волнообразные движения, как если бы по нему прокатывалась непрерывная судорога. Оба летчика были мертвы. Свиристель был вырван ударом из кресла, снаряд снес ему половину черепа, зияла кровавая дыра, полная розовой слизи, желтого текущего мозга, блеска расколотых зубов. Из уцелевшей половины, выдавленный ударом, на красных нитках висел глаз, огромный, как куриное яйцо, с голубоватым белком и рыжим желтком. Второго пилота перевернуло прямое попадание, его голова уткнулась в кресло, ноги упирались в стекла кабины, он напоминал космонавта, парящего в невесомости. В его животе зияла дыра, сквозь которую было видно усеянное трещинами стекло кабины, а сквозь стекло – камни, на которые упал вертолет.

– Берите борттехника, – командовал Конь солдатам. – Несите ровно, в нем, поди, костей не осталось… Петр Андреевич, давай возьмем Свиристеля… А ты, старлей, – обернулся он к командиру группы, который, оскалив рот, взирал на растерзанные тела. – Ты бери третьего. И драпаем по быстрому, пока «духи» ни очухались.

Суздальцев держал Свиристеля под мышки, Конь – за щиколотки, раздвинув Свиристелю ноги. Они торопились вниз, спотыкались, встряхивали тяжелое тело. Руки летчика свисали до земли, глаз качался на зыбких нитях, готовый оторваться и упасть. И странно трепетал на уцелевшей половине головы веселый золотой хохолок, словно в убитом продолжала существовать его птичья сущность. Рядом солдаты несли борттехника, из которого все еще струились дымки. Следом неловко волокли второго пилота, из которого, как из дырявого корыта, лилась кровь.

Суздальцев нес тяжелое тело пилота, испытывая мучительное, неясное чувство. Ему казалось, что он несет себя самого. Смерть искала его, Суздальцева, но, обманутая, введенная в заблуждение, поразила летчика. На свисавшей руке Свиристеля поблескивала гранеными стеклами «сейка», продолжала трепетать секундная стрелка, отсчитывая принадлежащие Суздальцеву секунды. И вдруг опять, из другого небывалого времени, – он держит в руках сосульку, смотрит на девушку, и в сосульке отражаются белые березы, мартовское синее небо и розовое девичье лицо.

На вершине вновь показались духи, застучали очереди. Изуродованных вертолетчиков внесли на борт и уложили на днище. Файзулин, оглядываясь несчастным лицом, поднял машину и, шарахаясь, прочь от проклятого места, пошел на «бреющем», над руслом пересохшего ручья, а вслед, не доставая и промахиваясь, била зенитка.

Они шли на высоте, возвращаясь на базу. По земле скользила одинокая тень, лишенная своей неразлучной пары. Тела лежали на днище, и солдаты отворачивались, подбирали под лавки ноги, боясь крови. Пленный афганец не убирал своих длинных, обутых в сандалии ног, подле которых, кровяня пол, лежала расколотая голова Свиристеля. Глаза пленника пылали торжеством, ликовали под черными густыми бровями, и губы в бороде улыбались.

Они приземлились на вертолетной площадке. Земля была пепельно-розовая от жара. Все так же блестели на помойке консервные банки. Опаленные солнцем, нахохленные, восседали грифы. К вертолету подкатил грузовик с опущенными бортами, подбежал военврач с чемоданчиком. Мертвых и раненого уложили в открытый кузов. Грузовик медленно покатил в гарнизон. Вслед ему двигались изнуренные солдаты в панамах. Прапорщик гнал впереди себя пленного Дарвеша.

Суздальцев вдруг увидел на земле оброненную калошу – глянцевитая резина, загнутый вверх носок, малиновая подкладка, чуть стертая голой стопой. Он смотрел на калошу, и кто-то безмолвный, глядящий из белого солнца, побуждал его грозно: «Смотри!» Неотрывно, до слезной боли в глазах, он смотрел, ожидая, что под этой калошей вот-вот разверзнется твердь, разомкнутся обручи, скрепляющие бытие, растворится оболочка, скрывающая истинное устройство мира, и ему, еще при жизни, откроется долгожданная истина.

Глава пятая

Грузовик с телами въезжал в расположение части. Навстречу гурьбой торопились вертолетчики, шли офицеры штаба. Стоял на крыльце под линялым флагом командир батальона. Из столовой, из помещений кухни и прачечной выходили женщины. Внезапно, в солнечной пустоте, где чуть слышно рокотал грузовик, истошно, по спирали, взвился крик:

– Леня, Ленечка! Ты жив, ты жив! – расталкивая женщин, из столовой выбежала Вероника. Косынка съехала с черных волос. Глаза, слепые от ужаса, смотрели на грузовик. Руки были вытянуты вперед, будто она издалека хватала грузовик, цеплялась за дощатые борта, падала на доски кузова, на которых лежали убитые, и стояли на коленях военврач и фельдшер, держа над раненым борттехником капельницу. – Леня, ты жив, ты жив! – Вероника бежала за грузовиком, а ее останавливали подруги, обнимали, силой уводили в глубь строений, где на солнце висели сухие стираные простыни.

Суздальцев прошел в офицерский модуль, в свою комнату. Сбросил пыльные ботинки. Сволок окровавленную куртку и брюки. Упал на кровать. Лежал, сжав веки, под которыми плыли и сталкивались видения. Фиолетовые тени, напоминавшие людей и животных. Красные волдыри пустыни. Черные, как вар, лица погонщиков. Кисточки крашеной шерсти на шеях верблюдов с подвешенными бронзовыми колокольчиками. Падающий на камни, с кудрявым дымом, вертолет. Огоньки, перебегавшие по телу борттехника. Вырванный, на красной нитке, глаз Свиристеля. И неотступно, еще и еще – черная, глянцевитая, с малиновой сердцевиной калоша.

Зрелища возникали, менялись местами, накладывались одно на другое, словно крутилась разноцветная карусель. Он переносился из одной люльки в другую. Перескакивал с пыльно-коричневого верблюда на пятнистый вертолет. Из грузовика с откинутыми бортами в черную, с малиновым зевом калошу. Голова плыла от вращения карусели, он не мог остановить дурное кружение, зная, что оно вызвано кружением земли.

Забылся, словно его умаяли летящие по кругу видения. Очнулся, когда небо за окном начинало зеленеть, и мимо модуля, стуча башмаками, прошагал взвод охраны. Отчужденно, словно вернулся после долгого отсутствия, он оглядел свою комнату. Над кроватью, на грубом ремне висело старинное афганское ружье с коваными деталями, «полкой» для пороха, щербатым от времени, смуглым стволом. Над столом красовалась карта Афганистана с линиями караванных путей, пролегавших из Кветты, через пустыню Регистан, к Кандагару и на север, к Герату. На подоконнике лежала газетная кипа. Переложенные газетами, хранились засушенные растения, собранные им в афганских горах и пустынях. Драгоценный гербарий, запечатлевший на узорных листьях, линялых цветах и душистых кореньях таинственную страну, где ему суждено воевать и, быть может, расстаться с жизнью. На столе – электрический чайник и трофейный кассетник, и тут же, с лысым стволом и облезшим прикладом, автомат, который он не успел поставить в угол.

Он лежал и думал о провале операции. Надежд на перехват каравана со «стингерами» почти не осталось. Окончательным свидетельством провала должны были послужить сообщения о сбитых в районе Герата вертолетах и самолетах, о потерях среди летного состава. Эти потери не изменят ход войны, лишь внесут в нее дополнительное остервенение и жестокость. Его, Суздальцева, остервенение и жестокость.

В дверь постучали. Прапорщик Корнилов просунул свое сонное, грубо слепленное лицо, напоминавшее картофельный клубень:

– Товарищ подполковник, товарищ майор послал доложить, что баня готова. Он уже в бане. Так что, просил звать.

Суздальцеву вдруг захотелось смыть с себя пыль пустыни, набившиеся в поры гарь и чужую кровь. Совершить омовение, в котором пар, кипяток и хлесткие удары веника выжгут навязчивое и больное чувство, что это он, Суздальцев, повинен в смерти Свиристеля. Он обменялся со Свиристелем часами, поместил его в роковой для себя отрезок времени, в котором смерть настигла не его, а другого. Это было тихое безумие, которое рождало не боль, не раскаяние, а реликтовую тоску, которую испытывал дикарь под бубен шамана, вручая ему свою душу.

– Скажи майору, иду!

Баня размещалась в отдаленном углу гарнизона, была окружена саманной стенкой. Парная, сбитая из зарядных ящиков, тщательно отшлифованных, без маркировки и краски. «Каменка» из железной бочки, полная металлически-серых, напоминавших метеориты камней. Брезентовый тент от солнца, под которым находились деревянные лежаки, все из тех же зарядных ящиков, накрытые серыми шерстяными одеялами. Небольшой округлый бассейн, выложенный изразцами от разрушенной мечети, нежно бирюзовыми, с геометрическим орнаментом и арабской вязью. Это было единственное место, где душа отдыхала от изнуряющих пустынь, серой брони, стреляющих сопок.

Майор Конь уже побывал в парной, сидел на лежаке, красный, умягченный, с бисером на лбу, выпученными голубыми глазами. Поглаживал голый череп, которому досталось от раскаленного жара.

– Ну, Корнилов, ну, зверь! – говорил он, поднося к губам пиалку зеленого чая. Громко всасывал, с наслаждением выдыхал, все больше покрываясь блестящими каплями. – Я тебе говорил: «Приготовь баню, а ты – коптильню!»

Прапорщик Корнилов совлекал с себя тусклую, пепельного цвета одежду, обнажая великолепное, с рельефной мускулатурой тело, покрытое ровным загаром. Словно он был завсегдатаем морского курорта, где пляжные атлеты демонстрируют эллинские бицепсы, икры и дельтовидные мышцы. На его груди, покрытой белесой шерстью, красовалась татуировка – орел распростер крылья до самых подмышек. Когтистые лапы сжимали геральдический щит с аббревиатурой «ОКСА», что означало «Ограниченный контингент Советской Армии». Совершенное античное тело увенчивала невыразительная, бугристая голова, словно до нее не добрался скульптор и оставил ее в виде неоконченной заготовки.

– Да, скажу я тебе, Петр Андреевич, банька – единственная отрада человеку, которого, бог знает за какие провинности, засунули в эту дыру и держат здесь, как собаку. Ни тебе красивых дам, ни изысканных вин, ни благородных разговоров. Одно свинство. Но банька – она и дама, и букет в благородном вине, и изысканный собеседник. Вот посмотришь: когда Афганистан станет советской республикой, на этой баньке повесят мраморную доску с надписью: «Здесь мыл свое бренное тело майор Конь, который проклял эту долбаную страну, а она прокляла его». Давай, Петр Андреевич, вкуси первый парок!

Суздальцев разделся, захватил простыню. Стыдясь своей наготы, открыл дверь парной, сунулся в туманное золотистое пекло. Почувствовал, как лизнули его огненные языки. Положил простыню на доски, сел и ссутулился, глядя на свои голые ноги. Железная бочка была полна седых от жара камней. От них, извлеченных из расплавленной сердцевины земли, шел ровный испепеляющий дух, от которого доски зарядных ящиков стали сухими, звонкими, с проступившими каплями смолы. Тело, соприкасаясь с прозрачным пламенем, начинало таять. Из него вытапливались больные соки, улетучивались страхи, испарялась усталость, умягчались узлы и рубцы. Оно покрывалось стеклянной пленкой, блестящей оболочкой, как сосуд, в который незримый стеклодув посылал свой огненный выдох. Суздальцев чувствовал, как его сотворяют вновь, создают ему новую плоть, вдувают новую сущность. Он был благодарен тому, кто столь заботлив к нему, не оставляет в своих попечениях на этой азиатской войне, возвращает утраченные веру и силы.

Дождавшись, когда сердце стало расширяться от жара, выскочил из парной и кинулся в бассейн, слыша звон воды, погружаясь в лазурь, чувствуя восхитительный холод. Кто-то целовал его нежными прохладными губами, покрывал поцелуями лицо, плечи, грудь. Мимо глаз текли изразцы разгромленной мечети, на них завивались куделью арабские письмена. Он прочитал обрывок надписи: «Чтоб укрепить ваши сердца и этим утвердить ваши стопы…» Священный текст, разорванный попаданием снаряда, был извлечен из молельни и вмурован в пол офицерской бани. На него наступали ноги, истертые о броню, о камни пустыни, попирали его. Но и попираемый, текст продолжал оставаться священным. Был обращен к нему, Суздальцеву. Не карал его, не грозил возмездием, а утешал, укреплял. И он под водой, приближая лицо к лазурной кладке, коснулся изразца губами.

В парной прапорщик Корнилов, подпоясанный простыней, играя мускулами, охаживал эвкалиптовым веником майора, который выл, фыркал, хрипел от наслаждения и боли, словно прапорщик пытал его, как это он делал с пленниками, полосуя вздрагивающее тело ременной плетью. Орел на груди банщика махал крылами, эмблема «ОКСА» ходила ходуном. Майор выпучивал дико голубые глаза, вздрагивал толстой спиной, на которую от ударов ложились розовые рубцы, орал:

– Корнилов, бей своих, чтобы чужие боялись! Корнилов, зверюга, шибче!

Суздальцев дождался, когда оба они, с набрякшими телами, покинут парную и плюхнутся в воду. Уселся на горячие доски, на которых высыхали и сворачивались тонкие листья эвкалипта. Взял веник, завезенный в пустыню из субтропиков Джелалабада, где вызревали диковинные плоды и цвели благоуханные розы. Стал легонько похлестывать себя ворохом листьев, пахнущих смолой, оставляя на теле не больные ожоги, а розовые нежные пятна. Кропил себя душистыми каплями, умащал благовониями, и ему казалось, что тело, сотворенное волшебным стеклодувом, покрывается тончайшими узорами, изысканными письменами, в которых содержатся все те же вечные истины и божественные смыслы.

Баня в этой жестокой пустыни, где горели вертолеты и умирали от взрывов люди, была молельней, в которой воскресал его сокрушенный дух и умягчалось очерствелое сердце.

Они лежали под брезентовым тентом, над которым гасло бирюзовое небо, и вода в бассейне, успокоенная после падающих тел, казалась слитком зеленого стекла. Приготовленный прапорщиком чай благоухал мятой и горечью трав. Был целебным отваром, для которого изрезанная гусеницами и обожженная взрывами земля сберегла свои жизнетворные силы. Продлевала существование людей, словно надеясь на их преображение.

Прапорщик принес кальян из розового стекла, запалил огонь, насыпал табак, смешанный с дурманным зельем. Майор Конь, прикрыв чресла простыней, потягивал пьяный дым, блаженно закрыв глаза, почмокивал мундштуком.

– Ах, Петр Андреевич, какого блаженства себя лишаешь. Если бы знал, что видят глаза и слышат уши, – майор мечтательно сомкнул веки с белыми жесткими ресницами, выпустив душистый дымок.

– Что видишь, что слышишь? – Суздальцев смотрел, как отлетает дымок, как вскипает пузырьками кальян, чувствуя, какое блаженство испытывает этот ожесточенный, огрубевший человек, не щадивший на войне ни себя, ни других.

– Представляешь, как будто передо мной листают книгу с персидскими миниатюрами, «Бабурнаме» или «Шахнаме». Если бы ты знал, как я любил в университете перелистывать эти дорогие фолианты, отпечатанные в Англии. Вижу великого Бабура, который мчится на белом жеребце в погоне за розовыми антилопами. Охотники с седел стреляют из изогнутых луков. Грациозные лани перескакивают через горный ручей. Вижу великолепный пир, на коврах восседают гости, множество драгоценных блюд и сосудов, музыканты играют на тонких дудках, и босоногая танцовщица услаждает гостей своим восхитительным танцем. Еще вижу дивный сад с кустами роз, с зелеными деревьями, на которых поют райские птицы, и задумчивый поэт гуляет по тропинкам сада, складывает рифмы о великом царе, – майор Конь, не открывая глаз, улыбался, и из его улыбающихся губ сочилась дымная струйка, напоминавшая арабский завиток.