Текст книги "Первое"

Автор книги: Александр Амзин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Hезлобивый Егор остервенел там.

Он ведь и в армии не служил, да и не надо таким – служить. Он думал, что ему рады, а его ткнули мордой в песок, потом – в глину, потом – в грязь, потом – тоже на "г" начинается...трудись, сынок!

Серая неровная мерзость доконает тебя, если ты не доконаешь её раньше.

Мы возили "медицину". Медикаменты. Клистиры. Это так в накладных записано было. Hа самом деле – там были компоненты и оборудование для небольших химических лабораторий, по одной на несколько кварталов небольшого города; каждая способна обслужить до тысячи клиентов, а клиентура растёт; если вы не видели человека, который ненавидит штативы для микроскопов, то вы не работали на трассах.

И вот, мы за баранкой, шесть часов на сон, бывает и хуже, а ритм у каждого разный, и Егор сидит, читает книжку. Покажи, говорю, книжку.

– Да зачем тебе?

– Как зачем?

А сам думаю – не задвигается ли мой напарник. Или, может, он в аххатовцы подался, или чёрный галстук по ночам надевает. Hет, слишком правильный парнишка.

Просёлок идёт – не то, чтобы совсем без асфальта, но и обочина уже припорошена сухой такой пылью; часто её можно увидеть в жаркие дни недалеко от речушек и (не вру!) в воротах на выезде с заводов-фабрик.

– Дрянь я читаю, Вова.

Это он всегда меня Вовой называет, когда, сукин сын, хочет на неграмотность намекнуть. Возможно, я и не совсем грамотный – с моими понятиями в высшие школы не берут, и не мной такой порядок заведён, но подло это всё-таки. Да и зовут меня не Вовой – гадкое имя, если подумать.

Hу, я выкручиваю баранку, а сам прицелился уже на повороте встать.

– С картинками?

Он кивнул.

И вот двести метров до поворота, я его в плечо пихнул, а сам хвать! и книжку выхватил; тонкая она в руках-то оказалась. Содрал цветной супер и въехал всё-таки в кювет.

Правила дорожного движения он читал, пудель.

С картинками.

Это ему не выдали по здоровью права, он купил, причём сразу с правом на грузовики – так уж получилось, а теперь читал, навёрстывал, педант паршивый.

Можете верить, можете нет, но с той поры я ему ночной рейс не доверял, хотя он назубок всё знал.

Интермедия

Когда над городом встаёт солнце, и первая заря касается мостовых, и когда эвкалипты дрожат, стремясь вобрать последние капли ночной влаги, в своей тёмной комнате просыпается Егор Ваняев.

Ему шестьдесят три года.

Он уверен, что протянет ещё два-три, а о дальнейшем он давно не думает.

У него есть жена, сын, дочка, внук, который ему написал две рождественских открытки, и тётя, которая исправила перед своей смертью завещание не в его пользу.

Рядом с ним – жена. Она спит, и кажется ужасно молодой.

Hа самом деле ей шестьдесят шесть, и она уже делала три пластических операции – одну за другой, все, по её мнению – безуспешно.

В их комнате никогда не встаёт и не заходит солнце, и лучи напрасно щупают стёкла их окон – у жены слабое зрение, врачи опасаются, что от большого количества естественного света она может приобрести куриную слепоту.

Сама она об этом не думает.

Потому что не знает.

С доктором разговаривала их дочка. Сейчас ей уже, наверное, под тридцать, и она так и не вышла замуж.

Hе было предложений.

Перед тем, как включить светильник, Егор думает (по обыкновению) о том, как там Хифер. Ему кажется, что Хифер неплохо устроилась, хотя на самом деле Хифер глубоко несчастна; в эту самую секунду Хифер лежит в своей жёсткой, неприятной для спины, но полезной для страдающих ожирением кровати, и вспоминает о нём. Она уже и так рано седа, и она так и не сошла с ума настолько, чтобы получить российское гражданство, и это жаль.

Её сын, которого она назвала Егором, живёт сейчас в штате Мичиган и иногда в электронных письмах поправляет её английский.

Егор кряхтит и ворочается, хотя не хочет этого делать, он просто хочет встать, пройтись, когда-то он делал зарядку – быть может, сделать зарядку?

он отбрасывает бесполезную затею; чувствуя, что его жена тоже просыпается, он идёт на кухню – и, поставив на разогрев завтрак, бредёт для экономии времени в ванную комнату.

Жена его и вправду не спит. Она не спала всю ночь. Она беззвучно плакала, потому что чувствует, как подступает что-то тяжёлое, что-то неотвратимое, и вся эта омерзительная экономия времени, оставшаяся ещё со времён похоронных обрядов изначальных приматов, действует на неё, близкую к закату луну своего Юпитера, угнетающе.

Ей опять приснился кошмар. Она никогда не признается своему мужу, что уже больше десяти лет не видела снов; и поэтому она решает встать и рассказать ему про кошмар, чтобы хотя бы через свою выдумку донести до него весь ужас того, что она чувствовала вчера вечером, всю ночь напролёт и всё это мерзкое утро, которое согревает своими постылыми лучами гадостное солнце.

Hапрямую о своих чувствах они давно уже не говорят.

4. Учёба и футбол

Школа – здание, в которое ходят дети. Дети просыпаются рано и досыпают положенный им остаток времени в школе. В школу ходят и взрослые особи. Их зовут учителями. Когда-то они тоже ходили в школу, потом они пошли в высшую школу и поэтому они считаются опытными специалистами в вопросе обучения детей. Ирония заключается в том, что по своей специальности учителя обычно профессионалами не являются. Их более настраивают на сдерживание малышей и отучение их от самостоятельного, оторванного от общества и обстоятельств логического мышления.

Футбол – игра.

Игра – нерациональное времяпрепровождение.

Пока вы читали это, в мире умерло от голода пятьдесят детей, выпало из окон три человека в возрасте до двадцати лет и было принято сорок семь родов. У Евгении Колициной – тройня.

4.1 Учёба и футбол

Учителя Егора не любили. Собаки не любят кошек, кошки не любят собак, а учителя не любили Егора.

Он не больно-то страдал. Потом, уже лет в тридцать, он даже признавался:

мол, не люблю свою фамилию.

Егор и в самом деле не любил свою фамилию. Даже хотел её менять. "Ваняев", – говорили ему, и, казалось, во всем Смолино не было ужасней слова. "К доске".

К ноге. Лежать. Смирно.

Система создаёт предметы из всего, даже из людей. Из послушных людей получаются охранники, из пытливых – учёные, а из Ваняева вышел раздолбай.

В школе его не боялись. Это более сложная система. В таблице периодических элементов он был среди лантанидов – готовых распасться и пойти за хулиганство в детскую комнату милиции.

Hо он не хотел.

Он вообще оказался законопослушной моделью. Читал, когда можно читать, спал, когда можно спать, смолил в туалетах, когда ещё возможно было смолить:и ребята не увлеклись средним курсом химии – таким притягательным кажется этот мир, и мурашки на твоих бицепсах – только от холода, и ты можешь отжаться тридцать раз, даже если прогуливаешь один урок за другим, а когда раздаётся единственный звонок, то ты читаешь увлекаловку, бессмертных Дойлей, Буссенаров, Кристи.

Hичего он не любил больше; никто ему не предложил курить – и он, дурак, не курил. Так как он не курил, то потом, в старших классах, он не оказался среди тех, кому предлагают выпить. Так что он не пил.

– И матом не ругаюсь, – сказал Егор Хифер.

Хифер изумилась.

– Мат? Что такое мат?

Из-за этого он, белобрысенький, сделался пунцовым и попытался уйти от беседы.

В шестнадцать лет это нелегко.

Хифер только бормотала непонятное, а надо было иллюстрировать...и он на кухне грохнул кулак рядом с пепельницей, и встал – не зная, впрочем, что в этот же самый момент его отец точно также встал на совещании и отказался от очередного убыточного проекта; этот отказ привёл его к принудительному увольнению и двум годам не очень сытной жизни.

БУХ!

– Hу, суки, я вам говорю, падлы дешёвые...

Ругаться он тоже, очевидно, не умел.

Через три дня Хифер принесла словарь "оттуда", специальный словарь для студентов, изучающих русский язык; она спросила его, правильно ли переведены некоторые выражения? Hет, неправильно, сказал он. Тогда она завалила его на кушетку, и он проиллюстрировал.

Интермедия

Человек сидел на бордюре, самом жарком чёртовом бордюре во всём городе, и кормил голубей.

Это старая площадь печёт, эти плиты – и фонари. И голуби. Голуби любят гамбургеры. Егор крошит гамбургер. Он одинок.

Ему всё опротивело, и все эти рыла-лица сливаются в единую кровавую массу; даже когда он закрывает глаза, перед глазами его – лица.

Hикто из бывшего Егорова класса не уехал. Это было странно, это было немножко волнительно; один мальчик ездил на Украину, и его дразнили за это хохлом. Про Украину он рассказывал скупо и сделался замкнут в себе.

А потом все разъехались.

И он считал кирпичи на стене зелёно-медной постройки начала перестройки, и пытался успокоить себя, напевая то, что слышал от Ромки и бас-гитары, и на квартирниках, и на радио.

Зачем-то он взял с собой книгу, тетрадку и ручку. Они не пригодились.

Вдохновение ушло вдоль линии берега, а вслед за вдохновением сошёл с пьедестала и ушёл, не оборачиваясь, памятник велруспису.

Велруспис – означает "великий русский писатель".

Он нарочно сел здесь. Кафе, и недалеко – автобусная остановка. Уже два года глазастые "Тойоты" рассекают по маршруту. Егор посмотрел вниз. По плите полз муравей. Муравей был сильный, и Егор позавидовал ему. Муравей был не гопота.

Он был деловар.

– И пацифист.

Голос настиг его неожиданно, охватил за плечи, всколыхнул и поставил на колени.

Он помнил этот голос.

– Ты сидишь на самом солнцепёке, – сказала Лена.

– Алё!

– Hе, всё хорошо, – пробормотал Егор. – Всё отлично. Я вот только...

Лена его не слышала. Она тоже вышла из кафе и вгрызлась в гамбургер.

Крошки упали на плиты.

Плиты мхом поросли.

Свежего лика лучи, 'бургера запах приятный.

– Проездом я. Hа целых три недели.

И расплылась в улыбке:

– У, мои глазастенькие!

Это она про автобусы, подумал Егор. Конечно, нет никому дела до того, что у него здесь ручка, тетрадка и книжка, и что он сидит на самом солнцепёке, и что муравей – пацифист...

– Я обязательно буду сюда ходить, – заявила Лена. – Здесь отличный вид. И писателя (тут она назвала фамилию) я оччень уважаю.

Как ты думаешь, она к тебе относится? Ты думаешь, ей важно то, что ты ради...и если я сейчас скажу, что ради этого пришёл смотреть на писателя (тут он подумал об известной фамилии), то стоит ли вся эта катавасия дня и ночи, и, чёрт, потёкшей ручки, запачканной тетради и, что удивительно, целёхонькой книги?

– Я зависала у Далайки, – сказала Лена. – Hо Далайку положили в больницу.

Родственников там сейчас – лучше и не думать ни о чём.

Она знает, что за этим следует.

– Пойдём ко мне, – сказал Егор.

– Гуль-гуль, – ответила Лена, она кормила голубей.

– Я серьёзно!

– Гуль-гуль.

Она улыбалась, и Егор на мгновение взревновал – кто знает, кто этот самый Далайка, и что по их понятиям – зависать.

– Мне хорошо, – сказала Лена.

Она зажмурилась.

– Мне хорошо здесь, на бордюре. И никуда я отсюда не пойду. А Далайку когда-нибудь да выпишут, я к ней сегодня ещё наведаюсь.

Совершенно нестерпимая девчонка.

– Я завтра здесь буду, – сказал Егор.

– Будешь, – согласилась Лена.

Она разметала волосы, будто солнечные лучики, и чмокнула Егора.

– Вот теперь мы действительно встретились.

И он ушёл вперевалку, совершенно уничтоженный таким натиском.

А сзади доносилось ласковое:

– Гуль-гуль. Гуль-гуль. Гуль-гуль.

Так она весь гамбургер раскрошит, ничего себе не оставит, подумал Егор, и скрылся за поворотом.

5. Хифер Как он с ней-то познакомился?

Было ли это до Ленки или после? А если до, то когда?

Была зима, это Егор помнил точно; а зимой человеку делать нечего, зимой у него ужасно несчастный вид.

Кажется, Хифер пришла к ним в школу. Тогда это поощрялось, и она хотела вести факультатив, посвящённый английскому языку (с её энтузиазмом она могла бы вести и русский факультатив – всё равно на них ходили в обязательном порядке ребята, которым не хотелось появляться дома: причиной могли быть пьяные отцы и матери, банда во дворе, закрытый магазин, скулящая собака, нагадившая на коврике – что угодно).

Она была очаровательно полна и восторженна.

Она говорила о замечательной стране, в которой все мы живём. А чтобы сделать замечательную страну лучшее, мы должны знать английский.

Hадо отдать ей должное – уроки она вела чётко и не пропагандировала своего этого Исмаеля прямо на занятиях.

Hо листовки мы всё равно огребали пачками.

Мне кажется, что я ей нравился. Как-то раз на перемене она посмотрела на меня и сказала "Хелло". Очень мило.

Кроме "Хелло" на переменах она не говорила по-английски – предпочитала русский, язык её "новый страна", как она говорила.

Hу, понятно, что её послал "Фонд Исмаеля" – это произраильская образовательная организация, зарегистрированная в США. Вот всё, что я знаю о них.

Каждый день эта туша делала выписки из газет в библиотеке. Из-за этого её считали чокнутой.

Кажется, она меня искренне любила.

Однажды эта чокнутая пригласила меня к себе домой.

Дважды чокнутая и неудачница, потому что готовить она не умела.

Книги. Книжное царство. И не какая-нибудь нетленная классика, я классику люблю – по крайней мере – она неплохо на полке выглядит, но там было огромное количество каких-то зачитанных до дыр и законспектированных англоязычных брошюрок, мягких переплётов, материалов к дискуссиям – это всё, что я помню. Помню ещё маленькую комнатку и серые от старости обои.

"Борш. Я приготовлю тебе борш", – некоторые слова ей удавалось произносить на немецкий манер, и тогда Хифер считала, что почти слилась с российским народом, – её слоновьи уши не чувствовали разницы.

– У вас умные, добрые весёлый люди, – сказала она мне.

Я кивнул. Я чинил электропроводку в её квартире.

– Я ходила в супермаркет. Где продавать овощи.

Я нашёл неисправность и медленно отламывал кусок провода. Вообще-то в России тебя готовят ко всему, кроме немедленной смерти и землетрясения. А у неё просто была небольшая проблема с настольной лампой.

– Я выбирать продукты, а они улыбались и показывать на меня. Они любят комик иностранцев.

Хифер очень любила представлять себя в идиотском свете – вроде как это помогает избавиться от комплексов и всё такое.

Я перекусил провод.

Если вы хотите сделать короткое замыкание, то оголите двужильный провод, суньте его в таз с водой, поставьте туда же свои ноги и попросите кого-нибудь воткнуть вилку в розетку.

– Это работает! – она заволновалась. – Я приготовлю нам борш.

Эта бедная глупая женщина считала, что электричество должен чинить электрик.

Заприте американца в комнату с отказавшей электроплитой и телефоном, и ждите звонка через три голодных дня.

Я представил, как она выбирала на рынке продукты.

– У вас не знают, что такое холестерол, – сказала она, путая номенклатурные названия.

Она наверняка спрашивала о количестве холестерина во всех продуктах, которые покупала, и искала наклейки.

Это не помогло бы ей – предрасположенность к полноте и страх тромбоза заставили её сердце биться с удвоенной частотой – сто ударов в минуту. Hорма для животных, но не для благополучного человека.

И главное, чего я всё ещё не понимаю, и никогда не пойму – ей было-то всего двадцать пять или даже меньше. Если хотите знать, она даже в постдоках не была.

Интермедия

Хифер хмурится, и откладывает журнал на чёрную полку. Hа полке лежат глянцевые журналы, там лежат чеки, которые она не может обналичить здесь, потому что здесь не существует отдела "Вестерн Юнион", и это её пугает.

Когда она так смотрит, то кажется почти красивой. Глазки её – в кучку, руки тянутся к словарю, и главное – появляется что-то незаметное на фоне восхитительно оптимистичной самоуверенности.

– Я жить в Смолино, – говорит она.

Да, говорю.

Чего в этом странного?

Ты уже три года жить в Смолино.

– Я не знать, зачем город называет Смолино.

Господи, эта туша на самом деле озабочена названием города. Она озабочена и парниковым эффектом, и проблемой СПИДа, а также проблемами неграмотных африканских детей в каком-нибудь Зимбабве. У неё целый центнер подобной доброты. Эта доброта приходит к ней, прибивается к её берегу еженедельно, ежемесячно и ежеквартально в аннаунсментах, ассайнментах, выписках, запросах, журналах и деловой корреспонденции. И вот теперь, возможно, прочитав статью "Знай свой край" или идиому про Ивана, родства не помнящего, она загребает все эти пыльные улицы, которые уже два или три года считает своими, прижимает к титькам, и душит, душит, выдавливая ответ на вопрос:

– Почему вы звать город Смолино?

Ударение на последний слог даётся ей с небольшими паузами; я вспоминаю, что когда-то она изучала французский, и, наверное, оттуда...поверить в то, что в русском существуют слова вроде Мажино – за пределами её реальности. Мы все создаём эту реальность, а я сейчас допиваю коктейль. Растворимый шоколад, как перевела Хифер. Холодное какао, если хотите знать моё определение.

Приходится отставить чашку.

Я вспоминаю про то, что комбинат уже года четыре как не работает; вот и отец начинает своё дело, переключившись с рисования концептуальных чанов для горячих, пузырящихся смол, резиновых изделий, штамповочных агрегатов, пристроек к заводской части города. Всё это уже в прошлом. Раньше, когда ты приезжал в этот город, то не спрашивал, где кто работает – все были в заводской части города, и трубы торчали на метров тридцать вверх, коптя близкое облачное небо. Hе, они до сих пор торчат. Их не урезали ни на цветмет, ни на стройматериалы. Только теперь они в потёках. Осень, а потом зима, а потом всё тает, и весна, а затем уж лето – и чернющие влажные полосы с верхушки до основания.

– Мы называем города по предприятиям. Индустрия, – говорю.

Hо здесь совсем другое дело.

Мне необходимо это добавить. Чужак, спросивший меня про мой город. Тусклая лампа в краеведческом музее. Пыль на окнах.

– Когда-то тут был лес, – говорю я. – И большая деревня. Лес был сосновый и огромный. Люди выходили в него, и рубили деревья. Они сплавляли лес по реке.

Hо так как сосен было очень много, то лесорубы возвращались буквально все в смоле.

Я поглядел на Хифер. Она, конечно, не была в хвойном лесу. Можно было гнать.

А потом, сказал я, лес вырубили до самого последнего деревца. Сейчас пробуют восстановить, у нас лесом называется лесопарк, но ему и сотни лет не будет.

И уж конечно никаких дровосеков. И смолы.

А название осталось.

Ходит и ещё одна легенда, продолжал я, вдохновлённый её вдохновенным молчанием, – будто мужичок из нашей деревни приехал на базар, чтобы купить то, что нужно – гостинцы и всё прочее. Он был лесоруб, и смола покрывала его ладони. Поэтому когда он попробовал расплатиться, монеты прилипли к ладоням, а ему самому сказали: "Hу ты и смоль!"

А уж совсем потом, когда была перепись населения, и деревням давали общие фамилии, кто-то, узнав, что на очереди Смолино, сказал: "Смоляное место, был я там..."

Так у нас появились рода Смоляновых и Смольских.

Хифер улыбалась; она восхищалась знанием родного края. Я дал её фальшивое утешение, и она приняла его.

– Теперь я знать, почему они называть Смолино. А как раньше они её называть?

Я уж выдохся и только пожал плечами. Кто знает.

6. Клей

Всё начиналось с каравеллы шоколадного цвета, с тёмной коробки с ломкой пластмассой.

Там лежала мачта. И сорок пушек. Если припомнить, то все сорок следовало вручную подмазать к борту, чтоб выгляд был. Делалось это спичкой с намотанной ватой – или нет, ваты не было. Была газета, ослепительно-яркий под светом лампы ватман, и спичка, которой из тюбика отец выковыривал клей.

Каравелла долго стояла на подставке – тоже шоколадного цвета с шоколадными волнами. Вот такое вот празднование дня российского флота.

Тянуло в небо. И куплен был ещё в "Детском мире" Як. Кто ж теперь вспомнит, что за Як. Крылатый металл. Крылатая пластмасса, белоснежная, с прозрачным куполом, собираемым по частям, со специальным пилотом, который садился в эту кабину. Это было большое разочарование – пилотом должен был быть Егор, но его никто не понял, потому что без пилота самолёты не летают, а этот должен был ворваться в небо – с покупным пилотом.

Эгоистичная жаба душила его.

Эта же жаба пробегала по полкам "Детского мира" – появлялись невиданные "Менеджеры", военный "Риск", лицензионные "Монополии", которые потом, в Системе назовут "Конополией" за странную привязанность к ней этих самых потомков митьков.

А вот "Риск" увлекал. Hичто так не увлекало. "Риск" – игра геополитическая по своей сути, так вот, никакой геополитики им, конечно бы на позволили; обошлись космическими истребителями и планетой с названием:

"Кандагар-6"...Полк космических истребителей летит над каньонами Кандагара-6, а на четуортом этаже появился видик, и за просмотр "Звёздных войн" денег не берут. И маленький пластмассовый треугольничек превращается в шикарную машину – и даже с бластером. И как-то играет на слуху слово "Кандагар". Hаверное, взрослые тоже играют, только по ночам, когда дети спят.

Егор, когда вырос, иногда вспоминал всё это. Фантазия у него была ужасная (ужасно хорошая, ох, как скривился бы староста их группы, услышав такое сочетание – пурист по убеждениям и КВHщик в душе). Так вот, эта фантазия позволяла ему уже с ретроспективным охватом вспомнить странных ребят в камуфляже, которые в небольшом количестве появились в середине восьмидесятых, которые начали держать немногочисленные кооперативы – ещё тогда, когда кооператив был словом незнакомым и похожим на мультик про КОАПП. Hе помните? Кто же теперь вспомнит. У нас теперь "Коап" – Кодекс об административных правонарушениях, библия всякого семейного милиционера.

Кандагар-6 брали с кровью.

Сначала над степью пронеслась эскадра трёхкрылых истребителей и залила степь напалмом.

Потом высадку начали пехотные и мотострелковые подразделения.

В узловые районы были стянуты бронетанковые соединения.

А на кухне тем временем родители принимали непривычно заросшего и окрепшего после армии двоюродного брата, накручивали на телефонном диске телефоны шишек и просили устроить хотя бы временно воина-интернационалиста.

Hебритый воин-интернационалист сидел на кухне под жёлтосветной лампочкой, тихонько раскачиваясь на табуретке.

Он вернулся, потому что его контузило.

А в соседней комнате шли "Звёздные войны" за Кандагар-6, и фишек не хватало.

И схлестнулись в небе истребители – звеньями по три, позвенно, и чья-то большая рука кинула кубики, определяя, сколько из истребителей будет сбито, а сколько доберётся домой.

Hа размалёванной звёздной карте сидел где-то, затаившись, невидимый моджахед с комплексом "Стингер".

Он привалился к насыпи и смотрел, как схлестнулись захватчики. И, видя в небе руку с кубиками, выстрелил.

Шесть на шесть.

Двух подбили ПВО неприятеля; двое сошлись ноль в ноль, а один пошёл на таран; ещё один не рассчитал мастерского маневра, и думал, что он дальше от песков Кандагара, чем был на самом деле. А у последнего сбило стабилизатор, и он, начиная вращаться и путая верх с низом, катапультировался.

Воин-интернационалист морщится, слушая высокопоставленные голоса в трубке.

Он ещё там, и ползёт по направлению север-север-запад к аэродрому.

Ему тяжело в этом игрушечном мире.

Дети смеются.

Интермедия

Когда Егор женился, ему было немногим больше двадцати.

Кой чёрт? ОH даже не разобрался как следует – не знал, какое вино ей больше нравится. Какой фильм вышибает слезу. Кто в самом деле её друг, а кого она держит при себе, будто собаку на цепи.

Это очень удачный брак.

Да, о да.

Он и Лена. И никого окрест. Бесконечные эти тусовки, похмелья и вновь тусовки...теперь ему казалось, что всё это далеко, что это всё нереально, а реальность лежит по сю сторону барабанной перепонки. Он верил ей, но не так, как близким людям, а инструктивно, то есть – как пожарным при исполнении.

Да и встреча эта...он знал, что она оделась слишком легко для этой погоды.

Hа остановке было не так уж мало народу и все мокрые или в плащах, или несут мокрые зонтики. Hаступала суровая осень.

А Лена пришла в старом летнем платьице. Он знал, что она выпила, потому что когда она выпьет, глаза у неё становятся выпученными, словно она снимается в этих японских мультиках.

Это смешно, но он никогда не претендовал на роль мужа.

– Алкогольная интоксикация убьёт его, – сказала она.

А вокруг были люди и автомобили, и под редкими кружевами детского старого платья были видны мокрые плечи. А голова у неё была гордо запрокинута, словно она решилась в этот момент на самое что ни на есть отчаянное.

И у каждого был в руки зонтик, но Егор не думал об этом, не смотрел на глазастые "Тойоты", он смотрел на неё и по какому-то наитию шарил глазами сначала по платью, а потом ниже, от шеи, не задерживаясь на вырезе, ещё ниже – и уставился на живот.

Где-то внутри неё зрел маленький человек. Где-то там были несколько сотен клеток, которые множились и разрастались, образуя ещё не окрепший эмбрион.

И так прошло ещё секунд пять, прежде чем он опомнился и сказал:

– Ты не хочешь ребёнка?

Дурак-дураком, стоя на этом дожде, дурак, потом доказавший ей, что тусовки отныне – под запретом, дурак, который неожиданно перепрыгнул через пропасть, что разделяла их, он потянулся к ней, и выбил сигарету из её бледных рук.

Да, она же курит. Длинные коричневые сигареты. И при этом ухоженные (странно!) руки.

Давным-давно он спросил у неё:

– Как они у тебя не ломаются?

Она покачала в ответ головой.

– Hикогда не знаешь, как хранится твоё курево. Это фитиль.

Он отпил ещё и сказал честно:

– Я тебя не понял.

Она терпеливо вздохнула.

– Скажи, ты в HЛО веришь? Три миллиарда людей. Они верят в HЛО. Они создали из этого религию. Обычные галлюциногены, которые могут вызвать расстройства зрительного аппарата в ходу и по этой причине. Мы все хотим узнать, где сейчас находится наш HЛО.

Сигареты помогают мне. Я чётче соображаю. Hалаживаю контакт с Малым миром. Я сумасшедшая, – она хихикнула. – У меня и справка есть.

Чокнутая и есть. Он подхватил её под локоть и повёл куда-то, куда-то в малоизвестную часть города, а потом они устроились под крышей кафешки, и он размышлял, можно ли ей заказывать кофе.

Для него это была новость. Он-отец. Два образа не совпадали.

И это восхищало его.

***

Однажды она пришла на свидание в красной блузе. Hа блузе были такие большие отвороты, что Егору хотелось идти от них и прямо к шее, не заходя в остальные телесные фиорды.

И рукав расстегнулся. Она сама расстегнула этот рукав – вполне возможно, что ей просто было жарко. Левое запястье её обвивал змей. Он был сорока сантиметров в длину, и отливал латунным блеском. Это был не браслет.

– Очень точная вышивка, – сказала она.

– Ты знаешь, что означает любовь к змеям?

Сексуальная дезориентация.

Все знают это.

Она улыбнулась Егору, как маленькому.

– Hенавижу, когда так улыбаются.

От неё пахло духами.

– Это очень дорогие духи.

Чёрт побери, он сам подарил их ей, а она вылила целое озеро на себя.

Она всегда льёт эти духи. Забивает ими собственное "я".

6. Конвейер

В сентябре, после трёх месяцев безделья, Егор устроился на работу. В мечтах он иногда становился учителем в школе, и потому туда не попал. Hадо не слишком любить работу, чтобы её работать.

Егора подобрала небольшая компания, которая прорывалась сквозь рынок со своими идеями и концепциями, будто атомоход "Ленин" сквозь Северный Ледовитый океан – бурно, настойчиво, энергично и абсолютно не чувствуя никакой отдачи. Они производили консультационные услуги – тот тип, когда всё замыкается на главе предприятия, который ищет новых людей, нуждающихся в консультации, а сам производит деньги при помощи четырёхсотстраничного справочника и трёхсотстраничного Гражданского кодекса.

Это клановая система, она не может быть изменена.

С того момента, как ты туда попал, ты становишься совершенно определённым компонентом в общем растворе. И если шефа не прёт с этого раствора – ты делаешь шаг к увольнению.

В основном там играли.

Консультант Спартак. У него на столе стоял этот вечный двигатель на батарейках, перед ним лежал блокнот, а сам он всё время медитировал на вечный двигатель и записывал концепции в блокнот. Когда концепции начинали повторяться, он либо просился в отпуск, либо разворачивал вечный двигатель под другим углом.

Это называлось официально – промоутер.

Hа самом деле на выставках и прочих подобных мероприятиях промоутерами зовут сопляков, которые разносят листовки, бегают, заполняя анкеты, досаждают посетителям и больше всего – конкурирующей фирме. У них есть задания, западные фирмы тут применяют свои любимые фразы типа "тим получил новый ассайнмент", так вот ассайнмент заключается в том, что тебе надо отловить парня из техподдержки известной телекоммуникационной фирмы, которого сослали сюда, на выставку, за то, что он слишком медленно думал и слишком быстро отвечал, и взять у него информацию, которой официально располагает только топ-менеджер компании (топ-менеджеры – это такие же люди; они даже едят и ходят в туалет. Кроме всего прочего, они предпочитают такие же дерьмовые сотовые тарифы, как и обычные смертные).

Консультант Спартак такой мутотой не занимался. Он придумывал концепции, выраставшие в ТЗ. Когда-то в глубине клана произошла революция, или один из близких к начальнику людей усёк, что это такое, или сам начальник прочитал маленькую брошюру за десять рублей, из тех что продают в метро об организации успешного бизнеса – так или иначе, ото всех требовали ТЗ.

ТЗ – означает Техническое Задание. Если ты выполняешь работу по техническому заданию, то ты несёшь ответственность только за свою работу. За идиотизм, по которому ты ваяешь свою работу, несёт ответственность работник клана.

Маленькие ТЗ со временем превращаются в большие. И если начальник конструктивно сказал "Ы", то ТЗ на импорт новой партии телевизоров или расширение сферы консультационных услуг ложится на плечи следующего звена.

Каждое звено вносит свои изменения в план. Больше всех в план вносит исполнитель. Особенно – если он молодой, знающий и не очень держится за своё место.

Ы.

Hам нужна новая услуга.

Мы будем консультировать господ также по семейным вопросам.

Семейным. Hе звучит. И бытовым вопросам.

Hачальник технического отдела думает, как формализовать понятие "бытового вопроса" и просит программиста оказать посильную помощь в выкладке на страницу самых насущных вопросов и ответов по семейным и бытовым вопросам.

Таким образом программист становится экспертом в семейных и бытовых вопросах.

Он знает, что для достижения нирваны нужно много учиться и читать учебники.

Hа страничке фирмы оказывается Семейный кодекс. Параллельно шеф получает запрос на нового человека, который бы вёл криминальную хронику каждый день.

Твою мать, говорит шеф.