Текст книги "Сатиресса"

Автор книги: Александр Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Керкионова сына привлекали к себе другие. Ему самому хотелось гнаться в ночном тумане за силуэтом речной или озерной красавицы, задыхаясь догнать и после недолгой борьбы торжествовать сладость победы… Послушный совету друга, он избегал больших праздников, где бывало много сатиров, которые могли к нему проявить неприязнь, ревность и зависть.

В полдневный зной подползал он к уснувшим в тени утесов над самой пропастью ореадам, взбирался ради них, как горный козел, по самым крутым, поросшим жидким кустарником, склонам. Но все попытка его кончалась неудачей. Нимфы, смеясь и шутя, гнали его, предлагая сперва подрасти и обзавестись бородой, а если и позволяли остаться, то лишь с тем, чтобы послушать его игру на свирели…

Зато его часто приглашали к себе малютки ореады – горные дети, которые ночью любят сбивать с дороги путников своим жалобным плачем и призывными криками.

С ними он вновь обращался в ребенка; слушал их детские сплетни про старших сестер; ему показали обрыв, где сорвался и распорол себе брюхо об острые камни старый сатир Флип, по прозванию Лягуха. Вместе с маленькими ореадами подполз и он, рискуя сорваться и разделить участь Флипа, к небольшой трещине в скалах, откуда иногда слышался голос какого-то неизвестного бога или богини. И часто в знойный полдень, скрываясь от солнца под сводами низкой пещеры, отдыхал он на ложе из сухой жесткой травы, окруженный пятью или шестью из своих юных подруг. Он должен был рассказывать им человеческие сказки и принимать участие в играх, где изображал то похотливого сатира, то кого-нибудь из богов, то высокого грубого циклопа, то четвероногого кентавра, везущего на своей спине двух покоривших его нимф.

Золотые лучи солнца проникали сквозь виноградную листву у входа и светлыми пятнами ложились на копошившуюся кучу маленьких спин, рук и животов.

– Оставайся с нами навсегда! Зачем уходишь ты ночевать в ваши душные, полные дыму логовища? – говорили отроку маленькие подруги. – Мы любим тебя, как старшего брата, а потом, – добавляли они, немного смущаясь, – у тебя такие же ноги, как у нас, а жесткие копыта сатиров так больно наступают на пальцы… И кроме того, – шепотом произносили малютки, – от них всех так неприятно пахнет козлом…

* * *

Сын Керкиона осторожно, чтобы не разбудить старого Харопа, поднялся на ноги, хорьком скользнул сквозь кусты и, незаметно даже для пса, скрылся из виду. Лишь две-три козы, мимо которых он промелькнул, проводили его ничего не выражающими взглядами.

Отрок бегом добрался до небольшого озерка, по берегам заросшего ивами, и беззвучно подполз к самой воде. Его тянуло взглянуть, как будут купаться в полдень лесные нимфы. Эти пугливые девы славятся тонким слухом и всегда успевают скрыться, почуяв приближение смертного. Нимфы не любят, чтобы их видели днем.

Поверхность озера была тиха и серебриста. Никого кругом не было видно. Одни лишь стрекозы трепетали то здесь, то там под водой. Но залегший в кустах сын Керкиона решил терпеливо ждать, зная, что в жаркий полдень всех обитателей леса манит к себе кристальная свежая влага.

Он не ошибся. На том берегу хрустнул сучок и показалась незнакомая ему самка сатира. Она, очевидно, только что выискав блох на своем детеныше, собиралась его купать, несмотря на его пыхтенье и жалобы.

Сатиресса, склонясь над водой, отразившей ее отвисшие, острые груди, несколько раз окунула сына в светлую воду. Затем она стала тереть его мокрую шерсть, стараясь сделать ее шелковистой и мягкой.

Работа шла туго. Сатиренок перемазался где-то в смоле и теперь визжал тонким злым голоском, когда мать расправляла на нем слипшиеся пряди волос. Он рвался и даже укусил сатирессу за палец. Но мать строго прикрикнула на непокорного сына и хлопнула его несколько раз по мокрому меху так, что вылетевшая оттуда пыль заблестела на солнце, как радуга.

Сатиренок неожиданно рванулся из рук заботливой матери и, едва не свалившись в воду, ловко юркнул в чащу леса. Сатиресса с криком досады погналась за сыном, и скоро топот их быстрых копыт замер в лесу…

Пролежав немного на том же месте, Антем почувствовал вдруг, что сзади кто-то стоит. Отрок вскочил на ноги и заметил, что шагах в десяти от него, по ту сторону небольшой полянки, остановилась и смотрит на него молоденькая, стройная нимфа.

Лицо этой нимфы показалось Антему странно знакомым.

Отрок вгляделся. Внезапное смятение проникло в его сердце…

Сомнений быть не могло. Это была Напэ, та самая Напэ, с которой он когда-то играл на берегу Кинеиса.

Антем подошел к подруге детства и остановился перед ней. Лицо нимфы осталось спокойным. Чуть-чуть лишь дрогнул длинный белый цветок в ее правой руке…

– Узнаешь ли ты меня, юная Напэ? – робко спросил Антем.

– Одно маленькое, всегда запачканное человеческое отродье часто пробегало на берег реки, где я росла. И не раз видела я, как его драли за это на том же берегу, – любезно припомнила молоденькая золотистоволосая дочь реки.

Солнце светило ей прямо в лицо. Глаза ее были прищурены и, казалось, смеялись из-под густых ресниц, рассматривая стоящего перед ней в изодранном бараньем плаще отрока.

– А ты сама никогда не обнимала этого ребенка своими белыми руками, не звала его с собой на дно, не обещала стать его женой? – с обидой в голосе и мукой в сердце спросил наяду Антем.

Нимфочка только засмеялась в ответ серебристым беззаботным смехом, оправляя стебель ярко-зеленой болотной травы, служивший ей поясом.

Отрок внимательно разглядывал после долгой разлуки свою бывшую подругу.

Она была совсем тоненькая, подобная стройной тростинке и старалась хранить самый независимый вид, словно она не пробежала сегодня ради него в полуденный зной восьми долин и не преодолела целых семи перевалов.

– Вы, люди, такие смешные, – снова заговорила юная нимфа, – вы хотите, чтобы мы помнили не только ваши трудные имена, но даже все сказанные вам слова. Благодари богов за то, что я не забыла твоего лица, хотя оно сильно изменилось и огрубело… Ты нравишься мне по-прежнему. Я давно собиралась тебя отыскать, – прибавила она немного погодя и, как бы испугавшись своей откровенности, продолжала: – Отчего у тебя нет бороды, как у козлов и сатиров?

– К чему тебе борода?

– Нимфы мне говорили, что она так приятно щекочет шею и щеки при поцелуях, – застенчиво призналась Напэ. – Правда, я целовала своего дедушку, но борода у него мокрая и щетинистая; я целовала утонувшего в озере четырехлетнего ребенка. Он был немного похож на тебя. Я целовала в розовую мордочку козлят, целовала подруг, но это все не то, что мне нужно!

– Что же тебе нужно, моя милая златокудрая Напэ?

Нимфа молчала.

Антем подошел к собеседнице, обнял ее и припал к розовым, слегка холодным губам, за которыми виднелся ряд белых, ровных, похожих на жемчуг, твердых зубов. Положив ему на плечи руки, нимфа молчала, и лишь легкая дрожь да вздохи выдавали ее волнение.

– Не смотри на меня так, мне страшно, – сказала она. – Закрой глаза, я тебе их поцелую.

Но Антем не мог оторвать взоров от тела вновь обретенной подруги.

Не помня себя, он внезапно обнял ее крепко-крепко, так, как сжимала его когда-то в пылу бешеной страсти белотелая лесная красавица с желтым цветком в распустившихся черных волосах.

– Мне больно!.. Отпусти!.. Отпусти!.. Я не хочу! – произнесла, задыхаясь, Напэ. – Если ты желаешь, чтобы я любила тебя, никогда не хватай меня так грубо, или я уйду от тебя, и ты никогда не увидишь более своей подруги. Можешь целовать мои руки и, если хочешь, – кротко прибавила она, – вот сюда. А потом сыграй мне на свирели.

Антем воспользовался позволением, а затем приготовился играть.

В этот момент раздался неподалеку громкий пронзительный визг сатирессы, купавшей недавно детеныша. Она кого-то бранила, и кто-то сердито ей отвечал. Голоса направлялись к месту, где находились отрок и вновь обретенная им подруга раннего детства.

– Я не хочу, чтобы меня с тобой видели. Прощай. Завтра в полдень приди на берег реки к Песчаной Излучине. Не забудь взять с собой свирель!

И юная нимфа легким скачком скрылась в кустах. Раз или два мелькнули среди них ее золотистые волосы…

Антем постоял на одном месте, вздохнул и медленным шагом отправился к стаду…

– Посмотри, как он грустен, – шепнула одна лежавшая неподалеку в траве маленькая сатиресса своей такой же мохнатой подруге, – наши сатиры никогда не отпустил бы такой легкой добычи.

– Как глупы эти люди! – прошептала другая крошка, одной рукой опуская в рот только что сорванную ягоду земляники. Другой рукой малютка незаметно прицепила к мохнатой шерсти подруги головку репейника.

Несколько времени обе молчали.

– Пойдем искать бурого медведя: быть может, он согласится прокатить нас немного на спине, – предложила одна из юных сатиресс.

– Пойдем.

И, взявшись за руки, лесные дети скрылись в кустах.

* * *

В ночном тумане, при свете полной луны, на берегу Кинеиса серебрились две неподвижные тени.

Две наяды тихо сидели у самой воды среди тростников, и старшая из них долго и вразумительно говорила младшей:

– Ты меня спросила про людей. По-моему, каждая нимфа должна их избегать. Сначала они кажутся такими слабыми и ласковыми, что нас так и тянет с ними обняться, положить голову их к себе на колени, прижаться к их горячей щеке и ласкать, ласкать без конца. В сравнении с грубыми ухватками волосатых сатиров они кажутся ловкими и приятными… Но стоит только неопытной нимфе отдаться человеку и к нему привязаться, он становится неузнаваем: капризничает, ревнует, делается зол, подозрителен и даже жесток. Я помню примеры. Маленькая Лара похудела, как тень, после того как полюбила виноградаря. Он ее бил, издевался над ней и кончил тем, что продал свою подругу каким-то иноплеменным купцам в черных одеждах и с крашеными бородами… Я сама видела, как они ее уводили… Альциона полюбила дровосека. Когда она родила ему одного за другим девять ребят, коварный любовник ушел, бросив ее с многочисленной семьей, которая постоянно голодала… Ты ведь слыхала, как прожорливы человеческие дети. Хорошо, что нашелся один знакомый сатир, который взялся подбросить эту обузу обратно людям. Целых три ночи таскал он всю эту ораву, и когда наконец возвратился, то говорил, что ребята подкинуты им в человеческие жилища. Хотя, быть может, он отдавал их диким зверям. Я даже убеждена, что он кормил ими одну медведицу… Этот старый, теперь забываемый нами обычай предохранял чистоту нашего племени. Нимфам не приходилось так часто плакать, как теперь, в те времена, когда они не знали людей… Я догадываюсь, почему ты меня спрашиваешь об этих подобных нам существах. Тебе нравится один черномазый мальчишка, козий пастух… Лучше избегай его видеть – или не устоишь, и много тебе придется изведать страданий…

– Меня интересует только его свирель, и я вовсе не собираюсь делаться его подругой. Тебе про меня сказали неправду… Я чиста, как бледно-розовый цветок на горных вершинах!..

– Где ты видела эти цветы, милая Напэ?

– Мне принесли их ореады, – быстро ответила дочь.

– А что сделали вы потом с теми цветами?

– Они увяли и смялись. Я пустила их по течению…

– Смотри, как бы с тобой не случилось того же. В море плавает много мощных тритонов. Они громко трубят в раковины, и этот звук вовсе не хуже писклявой свирели твоего пастуха. На твоем месте я выплыла бы в сине-зелёное море, где смеются, ныряют и пляшут, плавая вперегонки, морские веселые полубоги… Ты ведь любишь простор, и там могла бы избрать того, кто больше понравится…

Напэ ничего не отвечала и молча прижалась к матери. Она не хотела признаться, что с каждым днем ей все труднее отказывать просьбам своего смертного друга.

* * *

Ровно тринадцать лет минуло Антему в то знойное, солнечное утро. Старый пастырь Хароп дремал под сенью скалы, а сын Керкиона сидел в кустах со своим преданными другом. Оба они довольно вздыхали, насытясь хлебом, запитым парным молоком, и теперь жевали соты дикого меда, что принес с собой в широких листьях ореха козлоногий Гианес… Кругом было тихо. Только цикады трещали в ветвях да где-то неподалеку слышался частый звук от взаимных ударов рогами старых козлов.

И юный сатир сказал сыну Керкиона:

– Мой дорогой, я вчера опять слышал, как две гамадриады смеялись над тобой. Ты до сих пор уступаешь притворным мольбам своей капризной девчонки. А она в душе недовольна тобой и скоро сама потихоньку станет смеяться. Будь же смел, как сатир, и не верь ее умоляющим взглядам. Помни, что из-за зеленых ветвей за вами всегда наблюдает какая-нибудь любопытная сатиресса или дриада.

– У меня не хватает смелости, – признался отрок. – Я не могу устоять против безмолвной мольбы ее глаз. Я бессилен, когда она просит меня испуганным шепотом… Ах, если бы мне немного больше решимости!.. Но куда ты хочешь бежать? Останься со мной! Смотри, какая жара!

Но Гианес уже встал, собираясь уйти.

– Не могу. Скоро полдень, а я тороплюсь, – сказал он, глядя на солнце. – В наших краях появилась новая богиня. Каждый день слежу я за ней на лесных тропинках. Созерцаю, как она спит, утомясь от долгой охоты… Ах, как прекрасно, Антем, ее могучее белое тело; как вьются ее светлые кудри!

– Кто она такая? Неужели в наши леса пришла на охоту Латония?

– Нет, но я убежден, что сатиресса эта известна дочери Лето.

– Так это обыкновенная сатиресса?

– Нет, необыкновенная, Антем, – с жаром возразил молодой сатир. – Ростом и станом она подобна божественной сестре Аполлона, а некоторые говорят, будто это дочь, тайно рожденная от бога Пана, дочь Артемиды. Шерсть на ногах у нее шелковистая и бела, как снег на горных вершинах… Дева эта только недавно еще появилась в наших местах, а молва о ней успела уже облететь почти всех. Когда она идет по лесу, у меня колотится сердце, а в груди то жарко, то холодно… Я не пробовал подходить к ней, ибо она презирает богов, сатиров и смертных мужчин. Говорят, она пронзила копьем бок одному кентавру. Он плакал, как дитя, умирая… И я так же умру, как этот кентавр, если божественная сатиресса не станет моей… Помоги мне в этом деле, Антем!

– Всегда и всюду с тобой! – ответил отрок, и глаза его заблистали. – А она никого не любит, твоя светлокудрая сатиресса?

– Нет, никого. Я уже сказал, что она гонит от себя сатиров и фавнов. Но зато не раз в лунную ночь подходила она к маленьким нимфам, любуясь на их игры и пляски… Бегу теперь выследить место, где она отдыхает… Помни же, что в лесу и ущельях над тобой смеются…

Гианес опустился на четвереньки и юркнул в чащу кустарника, куда вела чуть заметная лисья тропинка. Два или три раза хрустнула веточка под его копытом, и снова все стихло.

Только кузнечики заливались, как исступленные.

* * *

Антем вздохнул. Он вспомнил, что Напэ выходит иногда в полдень на отмель среди тростников, не боясь загореть от лучей жгучего Феба, и ее можно будет вызвать на берег звуком свирели.

Отрок взобрался на дерево, к шероховатой коре которого пристало много шерсти с колен мохнатых сатиров, и по длинной ветви его перебрался на выступ соседней скалы, где вилась узкая козья тропинка. И он шел по ней, мечтая о тонких, легких руках и гибком розовом теле юной нимфы струй Кинеиса…

– Антем! – закричал кто-то сверху тоненьким голосом.

Отрок поднял голову. Как раз над ним из зелени гибких кустов на уступе скалы выглядывало два детских личика маленьких ореад.

– Ты совсем нас забыл, Антем. Мы давно уже скучаем без тебя. Лезь к нам! Мы нагнем тебе длинную крепкую ветку. Держись за нее и карабкайся кверху. Ты пойдешь вместе с нами на вершину горы. Мы будем по пути собирать тебе ягоды, а потом, когда ты устанешь, – ты все-таки смертный, а потому, наверно, устанешь, – мы будем отдыхать на сочной траве. Там есть орлиное гнездо. Мы тебе его покажем, если ты сыграешь нам на свирели… Ты так хорошо играешь… Иди к нам, Антем, не удаляйся!.. Не уходи, постой!.. У нас есть также молодые лисенята! Мы подарим тебе одного, если ты останешься с нами.

Но Антем, махнув им рукой, продолжал идти.

– Двух!.. Трех! – долетел до него умоляющий голос, в котором слышались слезы.

– Вернись! – донеслось у поворота тропинки.

Но отрок даже не обернулся и, сокращая прыжками расстояние, двигался вниз по заросшему колючими кустами каменистому склону, туда, где в тенистом овраге слегка шумели под дыханием ветра высокие сосны.

* * *

Сын Керкиона спустился в ущелье. Меж толстых древесных стволов спешил он через лес к берегам Кинеиса.

– Эй, остановись, Антем! – послышался ему навстречу низкой, почти мужской голос.

Сквозь зелень кустов на берегу ручья что-то белело. На толстом стволе поваленной бурей сосны сидела знакомая отроку нимфа Ликиска. Сын Керкиона слегка смутился, но избежать встречи было невозможно.

– Не бойся, мальчик, – снова начала лесная нимфа. – Теперь и ты стал сильнее, да и я не расположена, как бывало, гоняться за тобой по кустам и ущельям. Злые языки говорят, будто я старею и стала тяжела на подъем, но это неправда, и ты этому не верь. Я только пополнела немного вот здесь и здесь. А тело у меня совсем еще твердое:.. Попробуй сам!..

– Верно, – согласился Антем.

– Вот видишь, что я правду говорю. Я всегда и всем говорю правду. И тебе скажу: перестань ты вздыхать около своей тонконогой, тощей девчонки. Она тебя и не любит даже как следует. Та, которая любит, ничего не должна бояться… Как теперь, помню… Это было уже давно. Сатир Лампросатес был тогда совсем рыжий, и я была влюблена в него безумно. Я прибегала к нему по ночам, караулила его на лесных тропинках, и он делал со мной все, что хотел. Я ревновала его ко всем и, когда застала его с голубоглазой Ампикой, исцарапала ему лицо, а ей – грудь. Правда, они вдвоём избили меня очень сильно, но все в лесу говорили, что я хорошо отомстила… Волосы, которые он у меня вырвал, потом отросли еще гуще… Ты все-таки хочешь идти? Иди, но сначала поцелуй меня… Не рвись! Все равно ведь не пущу!.. Ты, однако, стал гораздо сильнее с тех пор, как я тебя однажды поймала… Нет, не хочешь?.. Приходится целовать, видно, самой!.. А теперь – беги! – закричала она вслед слегка покрасневшему Антему.

А тот уже мчался, пробираясь сквозь кусты, и пошел шагом лишь тогда, когда убедился, что Ликиска его не преследует.

* * *

Лес становился менее частым. Стали попадаться полянки, а за ними показалась и опушка. В нескольких десятках шагов от нее блестел, извиваясь, заросший тростником Кинеис.

Антем вышел на давно знакомое ему место и сел на песчаный берег, испещрённый следами его самого и любимой им нимфы.

Кроме того, юркий глаз отрока разглядел отпечатки копыт самки сатира. Кругом было все пусто. Речная серенькая птичка бегала, свистя, по широким листьям водяных лилий.

Солнце слало на землю свои золотые горячие стрелы. В траве журчали кузнечики. Из кустов выглянуло и скрылось миловидное личико маленькой гамадриады. За ним мелькнуло другое. Четыре черных глаза с любопытством следили за отроком. Им в диковинку было видеть Антема задумчивым.

Медленно, не обращая на них внимания, поднял он наконец свирель и извлек из нее несколько звуков; звеневших сегодня сильнее и резче обыкновенного. Почти тотчас у берега заколыхался тростник, и розоликая юная нимфа вышла из воды. Тоненькая и стройная, она остановилась перед Антемом и, улыбаясь, выжимала густые светлые волосы.

Капельки воды сверкали на ее теле, а большая зеленая стрекоза почти тотчас опустилась к ней на плечо.

– Что же ты меня не целуешь? – продолжая улыбаться, спросила нимфа.

Антем молча подошел и приложился к слегка холодным губам своей возлюбленной. Затем оба они опустились на большой, горячий от солнца камень.

– Утка, что свила себе гнездо в тростниках, высидела сегодня девять крошечных утят. Такие желтенькие и уже плавают. Я подходила к ним совсем близко, и они меня не боятся, – передавала Напэ свои водяные новости.

Но Антем плохо понимал слова своей собеседницы. Он глядел на нее немного вбок и испытывал мучительное желание сжать в своих руках ее грациозное, легкое тело.

В лесу послышался легкий треск.

«Это нимфы. Они вечно подсматривают и теперь смеются над моей человеческой слабостью», – подумал отрок..

Он обнял подругу, рассказывавшую ему что-то про стрекоз, и решительно привлек ее к себе. Губы их снова соединились…

Но едва голова Напэ, а за ней и стан стала склоняться под пылкой лаской отрока, маленькая нимфа повернула лицо и прервала поцелуй.

– Антем, милый, – прошептала она, – не надо, я боюсь! – И Напэ, сделав усилие, выпрямила стан и освободилась от его объятий.

«Не уступай просьбам глупой: девчонки пронеслись в голове у Антема слова Гианеса, – гамадриады смеются…..» Нет, я не дам им смеяться! Ты не уйдешь от меня, плутовка!

– Кто любит, тот не боится, – произнес он почти строго и снова сжал изо всех сил тоненькое белое тела испуганной Напэ.

Та пыталась защищаться, но тщетно – Антем был сильнее. Нимфа пустила в ход просьбы и наконец попробовала закричать. Крик, правда, был слабый, почти невольный, но, в глубине леса его услышали…

В тот самый миг, когда отрок, с покрасневшим лицом, торжествовал уже победу над обессиленной подругой, на опушке леса показалась стройная фигура белой сатирессы, Аглавры. Быстрым, уверенным шагом приблизилась она к Антему, взяла его сзади за волосы и за овечью шкуру, облегавшую стан, и, словно котенка, отшвырнула на несколько шагов.

Сама же наклонилась к маленькой нимфе… Отрок быстро поднялся на ноги и, слегка потирая колено, злым взором мерил врага.

Сатиресса поцеловала Напэ и стала возле нее, прекрасная и готовая отразить нападение.

Темно-карие глаза ее блестели от гнева. Высоко подымалась молочная, твердая грудь, а правое копыто рыло золотистый мелкий песок.

Антем внезапно нагнулся, поднял с земли тяжелый камень и с силой швырнул им в противницу.

Та уклонилась, но не совсем. Камень задел беломраморный бок сатирессы, оставив на нем пурпуровый след.

Дева сдвинула брови, превозмогая боль.

– Смертная падаль, – произнесла она сквозь стиснутые зубы, – это не пройдет тебе даром!

В тот же момент враги яростно бросились друг на друга. Две маленькие гамадриады со страхом смотрели на эту борьбу. Она была непродолжительна.

Внезапно повернувшись задом, сатиресса сбила отрока с ног страшным ударом копыта. Затем, бледная от злобы, кинулась на поверженного врага и коленом наступила ему на грудь… Напрасно пытался Антем удержать ее белые сильные руки.

Длинные твердые пальцы сатирессы сдавили горло противнику. Гамадриады видели, как слабели его попытки освободиться. Все ниже и ниже склонялась над отроком сатиресса, с торжествующей ненавистью глядя в его широко раскрытые глаза… Тела их соприкасались, и победительница чувствовала, как трепещет в последней агонии придавленный ею враг. Этот трепет невольно передавался и ей.

Наконец он умер. Сатиресса, не вставая с земли, оглянулась в сторону Напэ.

Та лежала неподвижно, широко раскинув на горячем песке свои бледные тонкие руки.

Тогда победительница медленно поднялась на ноги и злобно стала топтать лицо неподвижного Антема. Светлые розоватые копыта Аглавры окрасились кровью.

Насладившись местью, она взглянула на обезображенные черты того, кто еще так недавно был молод и счастлив. Тихонько плакавшие от страха маленькие гамадриады слышали ее торжествующий шепот:

– Лежи здесь, презренная падаль, дерзнувшая посягать на богинь!

Затем она вернулась к Напэ.

Нимфа очнулась от ее горячих поцелуев.

– Что ты со мной делаешь, Антем! – прошептала она, приоткрывая глаза.

– Антема более нет! Дерзкий мальчишка, пытавшийся овладеть тобой насильно, больше не существует. Я спасла от посягательств твою божественную чистоту.

Напэ открыла глаза.

– Кто ты? – воскликнула она. – Где мой Антем?

– Он лежит там, где его застигла судьба. Хочешь взглянуть на его лицо? Посмотри, как он прекрасен.

Сильными руками Аглавра подняла с земли испуганную нимфу и подвела ее к неподвижному Антему.

Темные мухи слетелись уже на покрытое кровью, искаженное, обезображенное лицо.

Увидев его, Напэ затрепетала и закричала: «Боюсь, боюсь!» – и с плачем кинулась бежать.

Но сатиресса успела ее поймать и, взяв трепещущую нимфу, как младшую сестру, на руки, унесла ее в лес на зеленую небольшую лужайку.

Там они обе опустились на траву. Аглавра, ласково держа на коленях рыдавшую Напэ, тихо шептала ей на ухо слова утешения и гладила мягкие волны ее золотистых волос.

Но нимфа продолжала всхлипывать, как маленькое обиженное дитя.

Горячие слезы текли по белой груди сатирессы. Она удвоила ласки.

– Глупенькая, зачем ты плачешь? Не надо любить смертных. Ты слишком хороша для них, а они так ничтожны!.. И притом все мужчины так дерзки и грубы: сатиры гнусны и безобразны, люди слабы и подлы, боги коварны и вероломны… Ты не знаешь, малютка, как опасны их ласки, как страшны бывают потом муки Илифии… Я спасла тебя от них! Смертный не будет кичиться своей победой над тобой… Забудь же о своем грязном мальчишке. Не плачь! Дай поцеловать мне твои влажные ресницы!

Заплаканные глаза нимфы жмурились под лаской сатирессы.

Когда Напэ снова их открыла, в них не было больше испуга, а светилось одно только любопытство. Розовые губки молоденькой нимфы слегка надулись и произнесли тоном капризного ребенка:

– Гадкая, я не люблю тебя; зачем ты убила Антема?..

«Непостоянно сердце мое, как стебель цветка под дыханьем ветров. Нектар мой равно предлагаю синим и желтым мотылькам», – поют поют полевые нимфы, желая посмеяться над речными.

Правду поют они. В голосе Напэ звучало уже примирение. Сатиресса поняла это и, наклонясь к ней, прошептала:

– Подари мне свой поцелуй, прекрасная Напэ!

Юная нимфа, улыбаясь, протянула свои пухлые розовые губы.

Больше ничего не сказала видевшая это из лесной чаща маленькая золотистоволосая гамадриада Астеропа своему другу паниску Сайнофаллу. Ничего более не передал тот опечаленному Гианесу, лишь на вечерней заре отыскавшему тело Антема.

Неутешно рыдал молодой сатир над трупом погибшего отрока.

Лесные и горные нимфы долго возмущались изменой Напэ.

– Стоит после этого вам просиживать целые ночи на берегах рек, – говорили они своим друзьям, – речные нимфы изменчивы, как вода. Они бросят нас и променяют на первого встречного. Равно улыбаются они подобному лягушке тритону, грубому потному кентавру и безобразной самке циклопа…

Так чернили гамадриады с ореадами серебристых водяных нимф, наиболее привлекавших собой полевых и лесных полубогов.

…………………………………………………………………………………………………………………………

Дружеские руки похоронили Антема. Старый Лампросатес играл на свирели. Целым ворохом пестрых цветов осыпали тело отрока нимфы. Слушая их погребальные хоры, печально вздыхала толстая Ликиска. Плакали маленькие ореады, а две самых юных сатирессы приложили к цветам по пряди своих блестящих черных волос…

* * *

Вечерней порой над струями лесного ручья, сидя на сучьях раскидистых дубов, тихо шептались между собой в сгущавшейся тьме бледные, как призраки, гамадриады. Печально кивали головами стройные девы, передавая друг другу скорбную новость.

Их любимый Антем, чья свирель была так приятна, отрок, бывший причиной вздохов многих божественных нимф, был найден на берегу Кинеиса, холодный, мертвый, с растоптанным, кровью залитым лицом.

Все уже знали, кто был виной его безвременной смерти. В лесах молва разносится быстро…

Знал о кровавой гибели друга и юный сатир Гианес. Он сидел теперь, неподвижный, мрачный, у того же ручья и безучастно смотрел на то, как дрожат в потемневшей воде отражены его мохнатых ног и скорбного, руками подпертого лица.

Равнодушно внимал он шепоту гамадриад.

Но вот шепот этот внезапно усилился, словно ветер пролетел, шелестя ветвями, и затем смолк, и в лесу воцарилась тишина. Гианес приподнял голову. Его высоко торчащие уши зашевелились и навострились. Чуткой слух молодого сатира уловил звук чьих-то легких шагов и мерное похрустывание хвороста.

– Это она сама! – зашептала чуть слышно, прижавшись к дубовому стволу, ближайшая к сатиру гамадриада.

Из-за деревьев в вечерних сумерках показался кто-то стройный, высокий.

С гордо поднятой головой по узкой тропинке прошла легкой походкой белая сатиресса Аглавра, в каких-нибудь пяти шагах от Гианеса.

Не желая мочить своих ног, через ручей перебралась она не вброд, а по тонкому древесному стволу, перекинутому на другой берег. Мерно постукивали ее изящные копыта. Молодой сатир испытывал странное чувство. Он и негодовал на убийцу друга, и испытывал к ней прежнее непреодолимое влечение. Глаза его следила за стройной фигурой, пока она совсем не скрылась за деревьями.

Когда шаги сатирессы смолкли, Гианес глубоко вздохнул и вновь погрузился в тяжелую думу…

* * *

Время текло. Над лесом поднялся серебряный щит Артемиды. От деревьев потянулись слабые, еле заметные тени. Далеко послышался шум воды. Шум этот приближался, превращаясь в шлепанье чьих-то тяжелых копыт.

«Вероятно, лось, – пронеслось в голове у сатира. – Нет, не лось, – решил он немного погодя, – совсем не слышно фырканья и глухого протяжного кашля. Это кентавр».

Действительно, в освещенном луной пространстве ручья показалось мощное тело четвероногого лесного богатыря.

Гианес, вглядевшись, узнал своего старого знакомца Сфенела, которому он когда-то помог вправить вывих ноги.

Когда кентавр подошел, молодой сатир его окликнул:

– Куда направляешься, Сфенел? На охоту? Лосей в этом месте нет ни одного.

– Нет, я отыскивал тебя. Скажи мне, правда ли это, что смертный мальчишка, которого я возил на спине, убит?

– Правда, – ответил Гианес.

– Конечно, ты знаешь, что помощь моя, если ты решил отомстить, будет немедленна?

– Знаю, о мой Сфенел, но погоди лишь немного, я сам хочу попытаться совершить над ней наказание.

Так говоря, Гианес немного лукавил. В сердце сатира еще не вполне пропала надежда, что он сумеет добиться ласк неприступной полубогини.

Некоторое время собеседники молчали.

Но вот кентавр переступил с ноги на ногу, и глухо чавкнуло вязкое, илистое дно. Вслед за тем послышался грубый голос четвероногого героя:

– Вчера ночью на равнине, по ту сторону гор, нам удалось загнать и забить до смерти обернувшуюся волчицей колдунью. Она стлалась по траве, убегая, то и дело меняла направление, прижималась к земле и бросалась в разные стороны. Но разве может кто спастись на ровном месте от стада кентавров?.. Ей хотелось уйти в горы или к лесу. Дважды наша ведьма была уже близко от них, но оба раза мы преградили ей путь и поворачивали обратно. Когда она выбилась из сил и скорее плелась, чем бежала, высунув потемневший язык и распустив длинные седые космы на волчьей голове, мы приблизились к ней и стали ее бить передними ногами. Она падала, снова вставала, стонала и произносила какие-то непонятные слова. Боясь, чтобы ведьма не наслала на нас наваждения, мы поскорей заколотили ее насмерть и почти втоптали в землю ее обезображенный труп… Мы, кентавры, не любим никакого колдовства.