Текст книги "Ал.Абаринов. Дети разных народов"

Автор книги: Александр Абаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Дети разных народов (быль)

=======================

Вместо предисловия

Из старых учебников. «Советский Союз – государство, существовавшее с 1922 года по 1991 год на территории Восточной Европы, Северной, части Центральной и Восточной Азии. СССР занимал почти 1/6 часть обитаемой суши Земли; на момент распада был самой крупной по площади страной мира. СССР сложилась новая историческая общность людей различных национальностей, имеющих общие характерные черты,– советский народ. Они имеют общую социалистическую Родину – СССР, общую экономическую базу – социалистическое хозяйство, общую социально-классовую структуру, общее мировоззрение – марксизм-ленинизм, общую цель – построение коммунизма, много общих черт в духовном облике, в психологии».

Часть первая. Трудности перевода

І.

Окончил я в 1972 году Университет и думал, что вот теперь пойду учить детей или куда там ещё. Однако меня направили вместе с другими нашими парнями с курса двухгодичником в ряды Советской армии. Так я на пару лет одел форму артиллерийского офицера.

Север стал моим новым домом. При этом с первых дней нахождения там я совершенно по-иному стал воспринимать свои 22.

Ответственность!

IІ.

Вместе с Первым сентября в Заполярье прилетает первый снег. Здесь зелёной листве отведено всего три месяца в году, мхам на сопках – чуть больше.

Я уже две недели как принял взвод – 15 бойцов. У меня шаткий стол в офицерской канцелярии артдивизиона, каптёрка, два бокса – с тягачом ГТТ (гусеничный тягач тяжёлый) и ГТСкой, юрким вездеходом на гусеничном ходу; прибор управления артиллерийским огнём в виде фанерного ящика с наклеенной картой, металлическим угломерным сектором и прицельной линейкой, ящик с буссолями и дальномером, катушки с кабелем для связи, прекрасные антикварные телефонные аппараты ТАИ-43 по 10 кг каждый.

Пистолет Макарова № КВ129, а как же!

Именно в канцелярии меня и нашёл дежурный по части: «Давай на КП, там мама к твоему Иванову приехала. Из Москвы!», – поднял он указательный палец.

Я поправил портупею, и пошёл.

IIІ.

Лейтенант Витя Перешнев стал старшим офицером батареи. Передавая мне взвод, был краток в характеристиках бойцов. У него все были чудаки. В крайнем случае, мурки на букву Ч.

Я ничего не записывал, слушал. Этот такой, тот – ой! Иванов тоже мелькал в разговоре – это был монстр. Исчадие. Ивангрозныймалютаскуратов. Редкий урод, кароче. Увольнений лишён на год вперёд. Нарядов куча. Впрочем, на построении он выглядел обычным. Разберёмся, подумал я, два года впереди.

А тут и его мама приехала!

IV.

Я застал на обшарпанном КП напрочь испуганную миловидную женщину с двумя большими сумками. Она бросилась мне навстречу: «Что с Володенькой?» Я отстранил её, и отвёл на клубные откидывающиеся кресла. «Да ничего! А что случилось?»

Она протянула мне телеграмму. Там было такое: «Иванов жив. Подробность письмо. Иванов».

Я понял, что моя мама тоже бы приехала, получив такое.

Я пытался объяснить, но Иванова попросила предъявить Иванова. Я приказал ей ждать, и побрёл в расположение.

V.

Разыскав Иванова, я прямо спросил его, зачем он отправил тупейшую телеграмму? Проезд Москва-Кандалакша на скором поезде «Арктика» даже тогда стоил недёшево.

Иванов блеял, что типа не отправлял. «Мать твоя, Вова, сидит на мешках на КП и ждёт правду! И что я ей должен сказать?»

В московских глазах Иванова что-то вспыхнуло, и он выскочил из канцелярии. Не успел я крикнуть эй, как он приволок бойца азиатской наружности. «Вот, – сказал Иванов, – пусть расскажет!» И нарушив все понятия о дружбе народов СССР, с размаху сбил пилотку с головы воина.

Оказалось, что рядовой Уразбаев откликнулся на просьбу нарушителя воинской дисциплины ефрейтора Иванова, который, зная о том, что Уразбаев идёт в увольнение, попросил уволенного отправить короткую телеграмму домой – что, мол, жив-здоров, а подробности напишу в письме.

Уразбаев как мог, так и сделал…

Часть вторая. Главнокомандующий взводом

I.

Нужно сказать, что инициировал мой двухгодичный милитари-тур в Заполярье преподаватель университетской военной кафедры майор Степченков. Его добродушное в прожилках лицо как-то сразу поставило всё на места: «Куда ты рвёшься, Саня? Какое «поближе»? Какое Царское Село? Не слушай этих маменькиных! Они там в наряды будут ходить через день, Ленинград хоть и рядом, да не доедут!»

Он нервно вскочил из-за стола и, подойдя к высокому университетскому окну, поставил сапог на низкий подоконник, как Наполеон на полковой барабан на поле Аустерлица. «А ты увидишь то, чего никогда – слышишь, ни-ког-да потом не увидишь! Север! Красоты! Никогда! Белое море!!

И дурак – если не увидишь!», – выстрелил в меня он и, обдав коньячным ароматом, хлопнул монументальной дверью.

Я прогулялся на Большой проспект, получил военный билет, предписание, сто рублей – и уехал.

II.

Встретили меня без особых почестей, но общежитие дали. Я получил две простыни, наволочку и два вафельных полотенца размером с носовой платок. В три уже было темно. Я лёг на свободную койку и, не раздеваясь, уснул.

Проснулся я от громкого хохота. За столом сидело трое. На столе стояли три стакана и три бутылки. На часах было три.

«О, живой! Садись. Корюху будешь?» Мне пододвинули газету со ржавой рыбкой. Познакомились. Это были командиры трёх батарей дивизиона, капитаны Астахов, Белоусенков и Коптяев. Они были просто роскошны! В истинно русских традициях офицерского корпуса, сидя в галифе и белоснежных исподних рубахах, мои новые соседи и начальники, пока я дрых, уже часов восемь писали пулю.

Телевидение в ту пору еще не владело умами советских граждан.

III.

Через неделю я тоже втянулся и, благодаря доблестным командирам Заполярья, почти профессионально разбавлял «шило» водой и сиропом клюквенным. Весь этот праздник продавался в местном «Военторге» в одинаковых зеленых бутылках: «Спирт питьевой 95°» стоил 4 рубля 67 копеек за поллитра, а сироп – ровно рубль. Вода из крана тогда была мало того, что питьевой, но и бесплатной.

Получался двухлитровый казенный чайник крепкого романтического напитка, хорошо уходившего под анекдоты и ночные прикупы. Астахов откладывал тлеющую беломорину, оценивающе поднимал граненый стакан на уровень голубых честных глаз и, надпив, добродушно говорил в сторону сомелье: «Удачно сегодня получилось!» Если бы в эту минуту у меня появился хвост, то я бы им вильнул – так мне было приятна радость комбата.

Как и во всех казино планеты, окно комнаты было завешено светомаскировочной шторой. Только когда кто-то засыпал за столом, становилось ясно, что уже утро, пора идти в казарму – на подъём и, дрожа от утреннего холода, присутствовать на построении собранных со всех республик СССР молодых людей.

Мы тормошили сломавшегося и со словами типа "И спать хочется, и Родину жалко", тащились двести метров до утренних ароматов солдатских спален.

IV.

Построение! Парад-алле!

Командир войсковой части 26404, уроженец украинского Полесья, майор Гуменюк, в моем лейтенантском понимании был образцом ношения формы и вообще красавцем. Когда он появлялся на утреннем построении дивизиона и переходил на строевой шаг, чтобы принять рапорт, мне казалось, что Македонский не столь торжественно объезжал войско после разрушения Фив. Замполит майор Гутман, веснушчатый толстяк в короткой шинели, с еврейскими влажными глазами и большими губами, упрямо пытался вселить в нас ужас при виде приближающегося командира, но всякий раз простая команда «Равняйсь! Смирно! Равнение – на середину!» из-за отчаянной картавости выходила в его исполнении не страшной и даже весёлой.

* *

Стоя в строю, локтем ощущаешь локоть товарища, и нет неприязни или враждебности.

Все мы вместе.

Часть третья. Укрепление позиций

I.

Один мой приятель, которому я рассказал свою заполярную историю, махнул рукой: «Как это ты помнишь фамилии бойцов – ведь почти полвека прошло!» Не могу объяснить, но помню.

У памяти избирательный характер; я всегда путаю вчерашний день с яичницей, а вот стоимость спирта, дальность полёта снаряда гаубицы Д-30, как и весь свой взвод по именам– помню!

Может быть, оттого, что не стараюсь забыть?

ІІ.

Мои 15 бойцов собрались в моём взводе с разных концов необъятной страны.

О москвиче Иванове я уже вспоминал. Хороший парень! Маму любит, а та меня угостила московской карамелью, вкусной такой, в шоколаде. На всех учениях он был слева от меня, со своими линейками.

Помню, рассказал ему анекдот Гиляровского о московском булочнике Филиппове и как булки с изюмом появились. Слышу вечерком в карауле: "Потом, короче, генерал спрашивает: "Это что в булке? Таракан?! – А тот, красавец, говорит: "Да нет, изюм!" И таракана съел! Короче, так и стал булки с изюмом делать".

Все заржали, про тупых генералов им всегда нравилось почему-то...

Я на цыпочках вышел.

ІІІ.

Только Молдавия и Эстония за два года службы не отдали мне ни одного вундеркинда. Их отсутствие было компенсировано немцами; во взводе было целых два – дальномерщик Герлинг и командир отделения связи Баумейстер. Первый был здоровенный детина из Воркуты, его папаша и братья сидели в тюрьмах, а он ушел в армию, чтобы сесть немного позже. Второй был тщедушный мальчуган по имени Отто из Казахстана. И тот, и другой прекрасно справлялись с обязанностями, подтверждая, что немецкий die Ordnung или порядок, работает даже в условиях Заполярья.

Не думайте, что командир взвода – это тупой метроном для фиксации ритма на строевом плацу! Каждый день я готовился и вёл занятия по тактике и матчасти; понятное дело, политподготовка была для меня своего рода отдыхом – моим слушателям были любопытны рассказы о Цезаре и галльской войне, Иване Грозном и Суворове, взятии Бастилии и открытии Америки.

ІV.

Уже первые стрельбы показали, что никакие они не чудаки и не мурки; огневые взводы с нашей подачи куда надо попали, связь работала, а что ещё? Срабатывало на авторитет также это: стоило только на учениях зацепить тему родного дома – и метровый снежный наст вокруг нас начинал таять, а глаза – узкие, чёрные или голубые, сияли теплом.

К весне пятеро моих заработали отпуска, на чёрных погонах появились золотые лычки, салабоны и черпаки подвинулись на вакантные места в воинской иерархии.

Уразбаев привёз полмешка кураги и был настойчив – щурясь доброй улыбкой, сыпал всем горсти, дедушка очень просил всех кушать, командира тоже просил кушать.

Шедевр, чего там!

V.

Наличие в моём взводе представителей почти всех союзных республик страшно радовало замполита; он на каждом партсобрании или политзанятии приводил примеры искренней дружбы и взаимовыручки народов СССР, направивших мне на два года непонятно за какие мои заслуги свои, как получалось, отборные экземпляры. Скорее всего, Гутман делал это из уважения: я единственный в дивизионе называл его по ЕГО имени-отчеству – Иона Моисеевич.

Все остальные – включая Гуменюка, называли Гутмана просто – Иван Михайлович.

Откликался!

Часть четвёртая. О денежных знаках

I.

Не раз, и не два я с любовью вспоминал майора Степченкова! Выйдешь от начфина, а в руке куча радужных бумажек – 330 рублей в 1973! После питерских копеечных расходов получить заполярные – это было нечто невероятное! Когда Гуменюку нужно было укорить офицера за косо подшитый подворотничок, он с необъяснимой радостью сообщал, что секретарь Мурманского обкома партии меньше получает!

«Ему партия и правительство доручила командувать областью за ти ж сами гроши, и вин командуе! Потому что если бы вам, то тут вже давно булы б хвинны со шведами!»

Я представил себе секретаря обкома в яловых сапогах и портупее, лежащего на топчане в утлом караульном помещении – под портретом Брежнева, в Новый год!

Кроме того, секретарь мог купить холодильник ЗиЛ – а я нет. Деньги были. ЗиЛов не было в Военторге. Как и много чего другого.

VІ.

Жена приехала за тридевять земель и нам в тот же день дали 11-метровую комнатку в коммунальной квартире со светомаскировочной шторой. Она спасала летом, когда в северное наше оконце в час ночи лупило солнце…

«Шило» и прикупы остались в прошлом.

Иду по дну тоннеля из снега высотой 2 метра. На мне овчинный чёрный тулуп с погонами лейтенанта, подпоясанный широким ремнём с кобурой, шапка "полтора уха" с кокардой, застёгнутая под подбородком, лёгкие утеплённые ватином брюки; я в валенках и тёплых рукавицах – идёшь вот так проверять посты, и повторяешь в такт движению конспект по тактике артиллерии: "Захват. цели. в вилку. является. желаемым. результатом. пристрелки, фух!" Зато с горки насколько легче – "после которого можно начинать стрельбу на поражение, используя средние величины между значениями установок для стрельбы".

Я свято верил в то, что борьба КПСС за мир во всём мире скоро закончится миром во всём мире, и все разъедутся по домам, оставив плац зарастать травой...

Ночь. Зелёными вертикальными лучами перекатывается ясное полярное небо. Морозец сегодня, под 40.

Часть пятая. ЧП.

І.

Пару слов о нашей жизни в военном городке Кандалакши. Наши расходы были никакими; я получал заполярный продпаёк, был обут и одет. Квартплаты не существовало.

Покидая пределы военного городка, приходилось тратить в обычном магазине некий мизер на что-нибудь не входящее в паёк. На копчёного палтуса, например, по 2.70 за кг, зубатку г/к по 1.90, невероятный какой-то шоколад в килограммовых плитках; чёрную икру по 16.10 за к и л о г р а м м мало кто замечал. А что с ней делать, не ложками же есть!

Настоящий Токай, "самородный", из тронутых морозцем подвяленных виноградных гроздей, «вино королей и король среди вин», в нашем Доме офицеров уже с торговой наценкой стоил 3 руб.50 коп.. Или ещё венгерское, Egri bikavеr (2.30), было непременным атрибутом семейных застолий – но всё равно это были мелочные расходы.

ІІ.

Если мой читатель, захваченный событиями полувековой давности, сочтёт, что защитники Заполярья жили дружно и весело – как Незнайка и его друзья в Солнечном городе, то я остановлю их в шаге от идиллии.

Да вы и сами знаете – любой коллектив, даже самый прочный, обязательно даёт трещину, и, если не заметить её – в мгновение ока вытечет дружба, взаимовыручка, оптимизм, здоровая атмосфера и прочие, как говорится, успехи в боевой и политической подготовке.

Я получил отпуск, и мы уехали в Запорожье – через Питер. Хотелось навестить своих родных и друзей – времени на всех хватит: всё-таки 45 (сорок пять! -АА) суток, не считая дороги!

Вернувшись, я по гражданке – особый форс, сразу помчался в расположение.

ІІІ.

Дежурил по части квадратный капитан Шашков. Он принадлежал к какой-то северной народности, от одного названия которой хотелось думать о полярном сиянии, вьюге, Снежной королеве, шаньгах и оленьих упряжках – саам, лопарь, весь, чудь или чухонец, не помню точно. Шашков настойчиво на каждых учениях до неузнаваемости прожигал папиросным пеплом очередную секретную карту, получал взыскание и перехаживал оттого капитаном уже второй срок. Кадровик из штаба дивизии говорил: «Тебе, Гена, выгоднее по пачке «Беломора» основное направление стрельбы определять! Там и Белое море, и финская граница нарисованы. Лупи посерёдке – не промахнёшься!», и возвращал ему представление с гневными отказными резолюциями.

«Красавец!», – поправил кобуру Шашков, когда я доложился. «В параллельных брюках! Тут за тебя вторую неделю люди лазят по сопкам!» Мне стало стыдно за свои гражданские брюки. Параллельные.

Я крутил его пустую пачку «Беломора», слушая Шашкова. Отпуск закончился..

ІV.

Весь дивизион – кроме караула, был брошен на поиски ефрейтора Щербины, бойца моего взвода.

Высокий, симпатичный хлопец из Харькова появился во взводе за день до моего отпуска – из соседней части. Пока я валялся по путёвке в Бердянске, Щербина застрелил и.о. комвзвода сержанта Сергеева и, как было написано в ориентировке, «будучи в карауле, самовольно оставил пост, расположение части и скрылся, имея при себе АКМ, штык-нож и два магазина с патронами к АКМ».

В день моего приезда Щербину в трикотажном спортивном костюме и без оружия задержали за сорок км от части в посёлке с поэтическим названием Полярные Зори – и поместили на гауптвахту.

V.

Понятно, что последующие дни были покрыты стыдом, ебуками и иными проклятиями.

«Хвинны, товарыши охвицеры, в буссоль дывляться на цей советский взвод и смиються!», – вращал полесскими глазами командир дивизиона. «Не чучмек, нет – нормальный! Оператор прибора управления артиллерийским огнём, га! И шо имеем? А если бы сместил основное направление, снаряд пишов за границу и вся боротьба за мир до спыны!», – кричал Гуменюк, тыча пальцем в Политбюро ЦК КПСС, с укоризной рассматривавшее меня со стены Ленкомнаты.

Вокруг меня образовалась пустота. Я стоял на дне Марианской впадины, воздух закончился. Свет не проникал. Голоса пропали. Холодно. Сыро. Одиноко.

Круглолицый сержант Сергеев улыбался мне, покойник – лишь закрою глаза.

VI.

Возможно, именно тогда я научился писать большое количестве бумаг; их были сотни листов, на одну грустную тему. Я умудрился рассказывать о судьбе каждого воина на одной странице тетради в клеточку. Описывал позитивные изменения за прошедший год – сколько лычек пришито, и сколько суток мы провели в караулах, охраняя на лютом морозе или в окружении голодных комаров военное имущество страны. Суммировал количество подъёмов переворотом и слаженные действия при подъёме по тревоге. Перечислял благодарности, генеральские отметки в Книжке артиллериста о проведенных стрельбах.

Просто палочкой-выручалочкой стал подвиг мл. сержанта Шимона В., который, будучи в отпуске, вытащил из горящей закарпатской хаты старушку. Я беззастенчиво приписал это высокому уровню воспитательной работы во взводе.

То, что в моё отсутствие быльцем кровати безо всякой причины, просто за косой взгляд в сторону сержанта, был избит закрытый теперь на «губе» Щербина, узнали и без меня. Был конфликт, завершившийся трагически.

* *

Взяв солёных огурцов размером с гильзу от снаряда, разломав на газете на белоснежные ломти копчёную зубатку и покромсав пшеничный кирпич, я – с друзьями своими Пашей Морозовым и Лёней Бойко, у которых пока ещё никто не ушёл с автоматом в тундру, сидим на замшелом камне, которому миллион лет и смотрим на разлив Белого моря – разлив.

Красота!

Часть шестая. Под колпаком

І.

В последующий за описанным выше происшествием квартал мой взвод был объектом пристального внимания всех вышестоящих; они наведывались с моими дивизионными командирами в любое время суток и проверяли содержимое тумбочек, конспекты работы В.И. Ленина «Военная программа пролетарской революции», наличие ножных полотенец и «боевых листков»; они скребли ногтем изображения ГДРовских девушек с бабеттами на голове на дембельском чемодане мл.с-нта Васи Тютерева и сонно листали мои конспекты по тактике.

Я исходил на радушные улыбки, но был в отчаянии. Это было точное воплощение в жизнь довольно избитого армейского лозунга –

«ч т о б ы с л у ж б а м ё д о м н е к а з а л а с ь»!

II.

Мой почерк в объяснительных стал круглым и радужным – как и содержание бумажек. Я гладил проклятые галифе каждый день. Достиг высот декламаторского искусства и нужного тембра в отдании рапортов при встрече проверяющих разного калибра. Мои планы занятий с бойцами просились на центральный вход Министерства обороны; я уже представлял, как сам Маршал Гречко А.А. склонится однажды над ними и кивнёт порученцу: «Орден Ленина и холодильник ЗиЛ!»

Однако блокада и последующие санкции продолжались, и я уже смирился с тем, что это до конца моих армейских дней – если бы не случай.

III.

Майор Гуменюк вошёл стремительно и без стука – по-хозяйски, распахнув дверь в нашу офицерскую канцелярию. Мои коллеги после совместного распития как раз вышли отлить и качались где-то в солдатском сортире.

«Чё накурено?», – неожиданно дружелюбно спросил Гуменюк, не надеясь на ответ. «Абаринов!», – продолжил он, как будто в кабинете ещё кто-нибудь был. «Завтра готуйся – начпо с дивизии придёт на политзанятие! Сам полковник Кац». Тут он покрутил носом, что-то вспомнил и сказал: «А часнык – это ты правильно, без часныка сам понимаешь!» И ушёл.

Я передал его привет вернувшемуся Лёне Бойко, у которого в кармане кителя всегда была головка чеснока.

Мы ещё немного посидели, и я пошёл готовиться к встрече с начальником политотдела дивизии.

IV.

Утром замполит Гутман, окружённый букетом волшебных ароматов, успокоил меня: «Кац! Кац!!! Тоже мне вождь! Проведёшь занятие на тему – пиши, «Дружба народов СССР как залог успехов в боевой и политической подготовке», и успокойся! Кац! Шлимазл житомирский!"

Не смея возразить, я показал Ионе Моисеевичу совсем другую тему в своей прошнурованной тетради, скреплённой фиолетовой печатью на листе кальки под конторским клеем. «А это теперь куда?»

«Забудь! Ты дашь слово бойцам, а я таки помогу. Это сладкая хорошая тема. У нас-таки получится».

V.

Гутман и разделяющий по вечерам его мысли о светлом будущем Копытов, замредактора армейской газеты «На страже Заполярья», осмотрели плацдарм будущей встречи и перепланировали конфигурацию: стол Копытов молниеносно украсил журналами «Коммунист Вооруженных сил», чтобы создать наивную видимость тяги бойцов к этому прогрессивному изданию.

Вокруг меня усадили бакинца Юнусова, верзилу Гундарева, чуть было не окончившего пединститут в Ярославле, узбека Уразбаева, искренне обрадовавшихся предстоящей встрече в нашей убогой ленкомнатке. Белоруса Ефимова с комсомольским значком поставили с тетрадкой и приказали только чаще жестикулировать, читая какой-то безумный текст.

Когда вошли торжественно Кац и Гуменюк с несколькими старшими офицерами, я пережил примерно то же, что император Николай ІІ в Петропавловском соборе при коронации и, так же едва не потерял сознание.

VI.

Занятие прошло блестяще!

Ефимов, глядя в бумажку, активно жестикулировал – отпуск впереди всё-таки. Гундарев, всегда олицетворявший статую, вдруг взорвался и, по-волжски окая, сказал, что не мыслит жизни взвода без коллективизма, проявляющегося в осознанном подчинении личных интересов общественным, в товарищеском сотрудничестве, в готовности к взаимодействию и защите Родины. Копытов с фотоаппаратом «Зоркий» озарял лики волшебными вспышками.

Гутман, совершенно в тему, сложив пухлые ручки и обращаясь ко всем, с милой картавостью сказал, что благодаря таким как я, национальный вопрос в том виде, в каком он нам достался от царизма, решён окончательно.

Это был успех. Кац не аплодировал, но приобнял, прощаясь. Это было на уровне Ордена Почётного легиона.

Я был помилован.

* *

В Кандалакше ранней осенью нет дней краше, чем те, когда арктический холод только-только и робко-робко начинает вползать в повседневную жизнь. Воздух прозрачен, удивительно чист; травы пожухли уже, поминая отлетевших навсегда комаров и прочих надоевших за короткое лето неприятных заполярных насекомых. Ловишь на щёку первую сентябрьскую снежинку – и радуешься ей, как подарку, и представляешь Новый год, белейший в мире снег, и как выходим после курантов на улицу, а там все свои. И целуемся-обнимаемся, и почти все ровесники; кто-то упал, поскользнувшись, а все смеются – потому что хорошее настроение.

"Давай, вставай!"

Часть седьмая. Оселок.

І.

Любой, критикующий жизнь в прошлом столетии, имеет на это полное право только в том случае, если он хотя бы год отслужил в советской армии. Это же касается также всех прославляющих советский образ жизни; в основном это, как ни странно, молодые люди родившиеся после развала СССР.

Армия и её реалии остаются до настоящего времени оселком, на котором поверяются основные мужские ценности. Можно сказать, Олимпом для мужика – а не только поводом хлопнуть стакан под кильку на чёрном хлебе с лучком. Именно в армии мною были закреплены основы родительских постулатов и суть тех верных направлений, что даны нам в школе, университетах.

II.

Можно много болтать о прежней жизни – там, как говорят, всё было основательно плохо, зарегулировано, а пространство от Бреста до Владивостока было основано не по феншую...

Однако вся болтовня ершистых нынешних критиков разбивается о незыблемый гранит вопроса: "Ты где служил? Ты можешь лично построить полсотни людей, и чтобы они тебе в рот смотрели, ожидая не приказа – доброго слова?" И появляющееся ёрзанье, и потирание ручонок, и возникающее вдруг чесание затылков попросту не катят здесь; или вот это «э-эээээээээ»...

Отдаю себе отчёт, что это максима моей жизненной философии – пусть гражданское общество простит мне её, пожалуй, единственную, как и весь мой прочий заполярный субъективизм!

ІIІ.

23-е.

В этот день, когда заполярная зима даже не думает отступать, а наоборот, прижимает неслабым морозцем, приклеивает пальцы к дверце ГТТ, рвёт трубы в караулке и заставляет выражать коллективную и искреннюю признательность творцу голубых армейских кальсон с начёсом – мы на плацу. Белобрысая временщица в который раз метровым слоем припорошила крыши казарм и тенты артиллерийских тягачей, а мы – в привычном тесном дивизионном нашем строю, смотрим с возвышенности праздничного плаца, украшенного флагом СССР, на ширь застывшего Белого моря, на бескрайнюю белую пустыню.

Уверен – мало кто вспоминает в этот день некое сражение под Нарвой, но все едины в одном – это праздник отцовский, это правильный день, который никогда не исчезнет.

И нет, казалось, такой силы, которая способна потушить тысячи красных звёзд.

Стынет от февральского холода на парадном построении рука в уставной шерстяной перчатке, поднесённая к шапке-ушанке, и морозный пар из сотен ртов бойцов и командиров летит вдогонку раскатистому "Ура-а! Ура-а! Ура-а!"