Текст книги "Всадник Мёртвой Луны 33 (СИ)"

Автор книги: Александр Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Васильев Александр Валентинович
Всадник Мёртвой Луны 33 («Исход»)

Исход

Утро следующего дня пришло для них обоих достаточно поздно. Пробуждение было тяжёлым со вчерашнего перепоя, но спокойным, и – достаточно безмятежным. Хлебнув кофею, который он немедленно же приготовил для себя и Владислава на жаровенке, Тайновед занялся пакетом, присланным ему из Цитадели во вчерашней посылке, даже не дожидаясь завтрака. Кроме письма от Главнокомандующего, содержавшего подробно расписанные указания на несколько возможных способа действий отряда – после уничтожения вторгшейся армии, составленного тем хоть и немедленно же после получения новостей об этом, но, при этом, предельно продуманного и написанного в полной ясности предвидения любого возможного развития событий во вражеских землях – после ожидаемой победы, там находилась также и толстая пачка карт, рисунков, выписок из донесений тайных осведомителей по ту сторону реки, а также портретов и описаний ключевых фигур в управленческой и армейской верхушках Белгорода.

Тайновед внимательнейшим образом изучал эти бумаги как до, так и значительное время после того, как они сходили к завтраку, приготовленному в трапезной на всю их команду Ладненьким. Перечитав там кое-что даже по нескольку раз, он, наконец, аккуратно сложил всё это в секретный, окованный железными пластинами и встроенный в стену комнаты ящичек, который они, по вселении, нашли полуоткрытым, с ключом, торчавшим в замочной скважине, и, закрыв его, жестом предложил Владиславу подсесть к столу, где он снова приготовил им очередную порцию кофею.

После некоторого молчания, он внимательно посмотрел на Владислава и произнёс иронически, отставляя на блюдечко чашечку из тонкого, "костяного" фарфора, набор которых прибыл сюда в посудном рундуке, доставленном Ладненьким.

– Да, парень, там, в Башне, уже всё продумали, и всё заранее предрешили. – И он чуть усмехнулся при этом. – Хорошо, конечно. Если всё пойдёт так, как они там предполагают, то мы, буквально сразу же по получении вести из Башни, должны будем немедленно выезжать к переправе – под видом беглецов с поля проигранного сражения. Они даже обещают, что перед нами туда пройдёт отряд отвлекающих, который спустится сверху, из крепости, и начнёт зачистку местности перед нашей долиной от затаившихся там в зарослях пластунов. За переправой же – мы должны будем сменить легенду, и в город уже вступим, как чудом уцелевшие после взятия Корабельного остова. В общем – это должно сработать. Они даже обещают "упустить" после разгрома горстку маловажного отребья, чтобы, значит, наше появление у переправы выглядело бы вполне естественным. Впрочем – эти-то вряд ли поспеют вовремя для нас. И таки – да, когда в зарослях будет кипеть схватка отряда зачистки с их пластунами, то на переправе вряд ли станут слишком уж придирчиво разбираться с теми, кто будут выглядеть как "свои". Там наверняка уже будут думать лишь о том, как самим вовремя благополучно унести ноги. А для второй части задания мы, собственно, всё досконально ещё на острове подготовили.

– В общем – эта часть наших дальнейших продвижений у меня особых сомнений и претензий не вызывает. – Вдохнул он с определенным неудовольствием в голосе. – Но меня очень тревожит то известие, что лазутчиков, просочившихся через нашу долину за горы, всё ещё не удалось схватить или уничтожить. Пока эти парни продолжают там разгуливать на свободе, я, признаться, с некоторым ужасом ожидаю от них – в любой момент, всего, чего угодно! Ну просто нюхом чую возможность преогромнейших неприятностей, поверь мне! – И он снова угрюмо покачал головой.

Владислав лишь выжидающе молчал. Последние дни уже успели научить его не соваться со своим мнением, когда его не попросили высказаться. Да и кроме всего прочего – он всё равно не представлял себе, что тут можно сказать, или посоветовать.

Они опять какое-то время посидели молча, продолжая посасывать кофей из чашечек микроскопическими глоточками. Наконец Владислав, всё же, не выдержал:

– Мож я и не в своё дело суюсь, конечно же. Но – что, вообще-то, могут такого сделать там эти двое посреди нашего военного лагеря – пусть они даже будут и богатырями силы невиданной? Вряд ли они там сумеют перебить достаточно много для того, чтобы это существенно повлияло..

– Эээ, парень! – Прервал его Тайновед досадливо. – Их воинская удаль меня, как раз, волнует мало. Какая б она там ни была – но если на них навалится достаточное количество орков – они их смелют в труху, в конце-то концов. Да попросту стрелами засыплют – делов-то! Для того, чтобы те там мечами удальски помахали – их к нам в тылы засылать никакого смысла не имело бы. Я другого боюсь. Я боюсь, брат, того, что они с собой пронесли туда кое-что совершенно исключительное. Что-то, что, применённое в должный момент, и в должном месте, может принести нам беды неисчислимые! Вот чего я боюсь!

– Да что же это может быть такое?! – С изумлением воскликнул Владислав.

– Если б я ТОЧНО знал бы, что это такое, и чего от этого можно знать, – въедливо ответил ему Тайновед, – то я бы, брат, уже давно бы это сообщил бы вверх по команде. А так – одни догадки. И меня-то как раз и тревожит то, что даже Главнокомандующий совершенно не понимает происходящего! И даже он не может ничего толком предположить! А вот чужие предположения, – И здесь он раздражённо хмыкнул, – Во внимание принимать совершенно не желает! Возможно, что-то смог бы понять во всём этом сам Высочайший. Возможно. Кто – как не он. Но, – И тут он досадливо поморщился, – Главнокомандующий наотрез отказался сообщать мои соображения по этому поводу Высочайшему. А обойти его я ну никак не могу! Особенно же – находясь здесь! – И он грязно выругался.

– Так.. А что же тогда делать-то?.. – С тревожным недоумением вопросил Владислав.

– Что делать? – Искоса посмотрел на него Тайновед. – Да уже ничего сделать попросту невозможно. Усё. Момент ушёл. Теперь – только ждать, и надеяться, что всё как-то обойдётся. Эх! Хоть бы кто из кольценосцев тут объявился бы, что ли! Можно было бы хоть через них попробовать на самый верх достучаться! Может быть – ещё можно было бы! Но этих тут точно до битвы уже не будет – им сейчас занятий хватает выше головы! Так что, братец, только и остаётся мне, что тут бессильно душу тебе изливать. Глупее чего, разумеется, попросту ничего более и придумать невозможно! – И он досадливо махнул рукой, потянувшись за турочкой – Ладно, что тут поделаешь! Давай лучше займёмся разбором бумаг – всё какое-то дело будет!

Разбором бумаг они, с небольшими перерывами, занимались аж до позднего ужинообеда. Который в этот день решено было попробовать также закончить до темноты. Ибо тяжесть, давящая всем на сознание, продолжала ощутимо нарастать.

Хоть Тайновед и не стал запрещать за трапезой выпивки уж совсем, но строго потребовал от Ладненького умерить количество разливаемого в кубки. Так что когда они перешли к уже становящейся привычной музыкальной части вечера, все были хоть и малость выпившими, но – вполне твёрдо стояли на ногах, и в голове у них хмельные ветры вовсе не гуляли.

Восточняки, спаровавшись, затянули было, под домбру в руках одного из них, песни своей родины, мерно раскачиваясь в такт мелодии. Язык был всем совершенно незнаком, напевы же были весьма тоскливыми – попросту душераздирающими. Но было в этой музыке, и в их гортанных песнопениях, что-то – такое эдакое, что-то, трогающее за душу, что-то, задевающее сердце. Казалось – это можно было слушать до бесконечности, постепенно погружаясь в совершенно лишённое всяких мыслей оцепление ума.

Первым не выдержал Весельчак, прервав их достаточно грубым окриком. Затем что-то тоскливо-восточное начал было наяривать Заднгепят. Но тут Владислав посмотрел на Тайноведа, и просительно произнёс – А может, ты что нам исполнишь? И ежели будет желание – то может что и из своего собственного?

Тайновед усмехнулся, поманил Ладненького, и велел тому, если найдётся, принести из кладовой кифару. Кифара там действительно отыскалась. Тайновед бережно извлёк инструмент из твёрдого, обшитого чёрной кожей плоского короба, и поставил его на левое колено. Обнявши затем его левой же рукой, он захватил правой костяной плектр, привязанный к корпусу шёлковым шнурком, и, защипывая им струны, начал плести пальцами тихую, плавную мелодию, нежную, словно перебираемая в женской руке материя покрывала из белого, гладкого шёлка, и, под мелодию эту, затянул речитативом:

Серебристым инеем искристым

Выпал снег на белые цветы

И, качаясь радугой пушистой.

Тлит лучами нежной красоты.

Веток чёрных кружево клубится,

Оплетаясь снежною каймой,

Чуть заметной искоркой кружится

Лучик запоздалый голубой.

Вянет цвет от холода и света,

Дней весенних позднего ненастья,

Не дождавшись призрачного лета,

Не дожив до пламенного счастья.

Слишком миру верившее древо,

Удержать цветенья не сумело.

Последние звуки мелодии умерли у него под пальцами, и на какое-то время в трапезной воцарилась льдистая, прозрачная тишина. Потом все захлопали, и даже Весельчак шумно выразил своё одобрение:

– Хорошо плетёшь, однако! Не по нашенски, не по простому! Чувствуется порода однако ж!

Тайновед криво усмехнулся на его похвалу, и плектр в его руках опаять забегал по струнам. На этот раз музыка ударила тяжёлая, ритмичная, словно барабанная дробь, бегущая эхом по узкому, пустому каменному коридору:

И всё развеялось, как дым,

И всё ушло в песок,

И только маревом седым

Отягощён восток,

И только сердца ключ струит

Сквозь пепла тяжкий слой,

Оно уже и не болит

От судорги густой,

Оно давно упало в скорбь

На самом боли дне,

И барабаны пульсов дробь

Не частят мне во сне.

Туман, туман, один туман,

И я петляю в нём,

Путей своих чертая план

Пылающим огнём.

И этот огнь ещё горит,

Сжигая жизнь дотла,

Но уж давно не говорит

Со мной моя звезда,

Давно потерянных минут

Я счёту не веду,

Не рву меня схвативших пут

И боле не кладу

Себе ни целей, ни дорог,

Ни светлых миражей -

Пусть за меня решает Рок,

И проще, и верней!

Аккорд, сопроводивший последнюю строку песни ударил под потолок трапезной, и умер там, рассыпавшись по ней дробным, постепенно стихающим эхом.

– Заковыристо-то как, – покачал головой Весельчак, – Что-то смурное, а вот укумекать что – сложно. Любите же вы, благородныя, всё так перекорячить, что простому-то брату, нашему, и не понять – в чём там суть! Но ничего так, проняло, что ни говори! А чего такого, более близкого к воинскому сердцу нашему не найдётся ли у тебя, а? – Закончил он вопросительно.

Тайновед задумался на мгновение, потом усмехнулся, коснулся струн, и с них поплыла простая, звонкая как переливы далёкого колокольчика в белесом мареве снежного лихолетья тяжёлой зимней ночи мелодия:

Сколько ликов имеет сверканье луны

На заточенных гранях стального клинка?

Сколько крови он выпил в годину войны

И сколь часто разила им чья-то рука?

Меч как тень, меч как рок, меч как злая судьба,

Этой стали кусок – он покорней раба,

Он опасней змеи, он отважнее льва,

Он не жаждет ни крови, ни ржавчины лет,

Равнодушен он к славе добытых побед,

Он всегда в безучастьи умерен и твёрд,

Даже там, где распахнут от ярости рот

У того, в чьей руке он над битвой плывёт.

В гранях этих таиться безвременье вод,

Чёрных вод погребенья угаснувших дней,

Той реки, что на струях теченья несёт,

Отблеск ликов давно уж забытых людей.

В последний раз мелодия вспыхнула ритмичным перезвоном, и погасла под пальцами Тайноведа. Воцарилось молчание.

– Ндась. – Пробормотал Весельчак. – У нашего брата к своим тесакам попроще-то отношение. Так – железяка. Была бы понадёжней, да поудобней в бою. Это не ваши-то мечи, которые вы столетиями по наследству-то передаёте! Хотя, – И тут он взглянул на Тайноведа, – В Крепости-то у нас все клинки казенные, одинаковые? Не правда ли? И у тебя-то тоже ведь?

– Ну, казенные-то казенные, но – отнюдь, отнюдь не одинаковые. – Усмехнулся Тайновед. В кузнях Башни каждый-то клинок проходит особую обработку. Орки – и те свои клинки заговаривают. А уж у нас, гвардейцев-то – в руках не просто так– куски кованной стали. У командирства – одно, у рядовых другое. Но – всё не простое. Хоть вы этого и не замечаете. – Посмотрел он с усмешечкой на Весельчака. – Но, уверяю тебя, не простые наши клинки. И враги наши этой на своей шкуре хорошо чувствуют!

– Ну да! – Выдохнул Весельчак. – Кто б мог подумать! – Выкатил он глаза.

– Вот те и "ну да!" – Язвительно отозвался Тайновед. – Впрочем, я вот по глазам Заднепята вижу, что отнюдь не все в нашем отряде столь уж недогадливы. – И он быстро взглянул на того.

Заднепят лишь слегка кивнул головой, но отвечать ему ничего не стал.

– Вот так – живёшь, живёшь себе, а какие дела вокруг-то происходют – и не знаешь! – Никак не мог успокоится Весельчак.

Владислав вдруг подумал, что он и сам не особо присматривался к своему, полученному на службе оружию. Да и то сказать – по настоящему в бою ему с ним пока что поучаствовать так не привелось, да и не до того было.

– Вот у нашего товарища, Счастливчика, – Вдруг повернулся к нему Тайновед, – То оружие, с которым он к нам приехал-то – и вовсе не без заковырочок. И притом – частично это и его собственная работа! Так что он не так прост, как он вам поначалу показался. Совсем не так прост!

Все повернули головы к Владиславу, и под их внимательными взглядами он почувствовал себя весьма неуютно.

– А уж меч-то, который он сюда с собой приволок – о таком мече можно и целую сагу сочинить,– Продолжил Тайновед. – Вряд ли он всё там и сам до конца видит, но меч у него действительно древен и занятен. Хотя – не скажу, что это так уж и из ПРАВИЛЬНО западных-то мечей, – улыбнулся он. – Так что в гвардейском строю его не поносишь. Но вот в деле нашем, в деле НАШЕГО подразделения, – Подчеркнул он, – Это весьма, весьма может нам пригодиться. А то у нас в запасах клинки хоть и белгородовские, но так – ничего особого. Новоделы. – Добавил он презрительно. – От обычного куска боевого железа действительно мало чем отличаются. А тут – кому надо сразу будет видно, что человек из древнего рода, из благородного отщепенческого сословия! – И он весело подмигнул Владиславу.

Тот, в который раз, с неудовольствием подумал, что зря таки дед пожадничал на его экипировке. До Владислава только сейчас начало доходить в полной мере, как они с дедом промахнулись, положившись на родовую славу древнего оружия, и чем это могло, в результате, для него закончится.

– Да, кстати, мож и ты нам чего слабаешь? – Обратился к нему Весельчак. – А то мы до сих пор от тебя так ничего и не слышали!

– Да я, – замялся Владислав, чувствуя себя очень стеснённо, – как-то.. У меня в жизни с музыкой особо никогда не ладилось. Слуха, говорят нету. Учитель мучился-мучился, да и махнул рукой.

– Но стихосложением ты, вроде бы, балуешься. Или я ошибаюсь? – Прищурился на него Тайновед.

– Да так... Балуюсь немного. – Засмущался Владислав. – Да ничего особенного. Так – для себя баловство. Не более.

– Ну, мож всё же прочтёшь для нас что? Так – без музыки, просто продекламируешь? – Продолжал допытываться Тайновед.

– Ну, я не знаю.. Не привык как-то. – Продолжал отнекиваться Владислав.

– Да ладно, чего там! Среди своих же, чай не ристалище! – Заинтересовался уже и Весельчак.

Другие тоже смотрели на Владислава выжидающе. Видимо – всем было любопытно увидеть эту грань души у своего нового товарища.

– Ладно, сказал Владислав. Я так – мало что помню на память. Но попробую.

Он закрыл глаза, порылся у себя в голове, подождал немного, и вот – из глубины памяти потихоньку начали всплывать строки, которые он и начал декламировать плавным, напевным голосом, раскачиваясь в такт внутренней мелодики стиха:

Там, где время вновь сомкнётся

В безначальном завершеньи,

Там, где Лета разольётся

В чёрном мира отраженьи,

Там и память наша, пылью

Рассыпаясь в лёгкий прах,

Вдруг поманит ложной былью

Наш изверившийся страх.

И, неловко оступившись,

Перепуганные души

Рухнут в пропасть,

не решившись

Быть своих страданий глуше.

Вспышкой грянет ослепленье,

На мгновенье поманив,

Но усталое прозренье

Пропадёт не изменив

Ни причин, ни их последствий,

Ни начертанных судеб,

И опять потоком бедствий

Будет мешан жизни хлеб.

Закончив, он открыл глаза, и посмотрел на Тайноведа, ожидая его суждения.

– Ну, ничего так, – Благосклонно отозвался тот. – Чувствуется, что думаешь о жизни, и об инобытии, размышляешь. Несколько не в духе традиционной западного стихосложения, конечно же. "Лета" – это что? Вроде из какой-то туземной мифологии, кажется? Нет?

– Да, это я у нас в книгохранилище как-то нашёл свиток переводов сказаний одного небольшого народа. Очень поэтично было. Лета – это источник в потустороньи, по их сказаниям. Источник забвения. Вроде – они верят, что ушедшие возвращаются сюда вновь, испив из этого источника. Рождаются тут заново.

– Да, чего уж только люди не наплетут от неведения. – Покачал головой Тайновед.

– Мой народ, кстати, тоже верит в переселение душ, – Внезапно вмешался Заднепят. – У нас и власть не по рождению тела передается, а ведуны, после смерти правителя, отыскивают его, вновь родившегося младенцем, и доставляют во дворец. После чего старший из его сыновей становится его воспитателем и соправителем – до повзросления. После чего, получив, в благодарность, управление лучшим наделом, уступает ему первое место полностью.

– Ну да! – Поразился Тайновед. – Ничего себе способ правления! А ты что, в это тоже веришь, что ли? – Обратился он к Заднепяту.

Тот лишь пожал плечами неопределённо.

– Ну да, понятно, – Усмехнулся Тайновед, – Если уж ты тут, у нас – на службе у Башни.. Тут вопросы, как я понимаю, излишни.

– Да, а в твоём стихотворении – это ты сам так полагаешь, али просто отзвук от их сказания? – Прищурившись, обратился он к Владиславу.

– Я.. – Смутился тот. – Да нет.. Просто так – плод размышлений на эти темы. Нас ведь, в Доме, на темы потусторонья так – вообще-то подробно наставляют. Вот я и задумался над этим. Начал читать всякое разное по поводу. Размышлять. Вот и...

– Ну – и это правильно. – Похвалил его Тайновед. – Тут надо ко всему самому дойти. Чтобы знать точно, а не полагаться лишь бездумно на чужие мнения. Вопрос-то ЖИЗНЕННО важен! – Наставительно поднял он палец. – Мож ещё что есть в этом же роде?

– Ну.. Неуверенно начал Владислав. – Разве что вот это, пожалуй:

Сотрется губкой размышленья

С доски исчерканной судьбы

И след святого вдохновенья,

И пепел выцветшей любви.

К чему страданий было бремя

И радостей ненужный свет

Когда своё забудет племя

Из ночи выпавший рассвет,

Когда назад не оглянется

Усталый путник у ворот,

И солнцу вслед не рассмеётся

От нерастраченных щедрот?..

– Ну, так – несколько по юношески, но ничего – все мы через подобное, в своём возресте, проходим. А мысль – да, есть, и – видно, что ты много размышлял по этому поводу. – Отозвался Тайновед. – Впрочем, я думаю, что вот сейчас всё это у тебя из головы будет быстренько и выветриваться. Ты уже вступил в настоящую жизнь, с настоящими испытаниями, тревогами и опасностями. И это должно тебя, со временем, научить ценить по настоящему каждое её мгновение. Как это было, помниться, очень удачно выражено в одном свитке с востока, содержащем наставления для воина – "Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть".

– Да, хорошо звучит. – Отозвался Владислав с уважением к чужой мудрости.

– Звучит хорошо, не спорю. Но когда это принимаешь в свою жизнь, как повседневное наставление, и начинаешь ЖИТЬ этим, то оно в ТЕБЕ тогда звучит уже гораздо лучше и вразумительнее. – Ответил ему, с определённой наставительной суровостью в голосе, Тайновед.

Тут вдруг он тревожно глянул в окно и дёрнулся.

– Стемнело-то то как уже! Не пора ли нам, честное товарищество, уже к себе перемещаться? В спальни?

За окном уже действительно исчезли последние проблески заката. Все тревожно повскакивали с мест, и начали пробираться к выходу – никого не радовала мысль ходить в тени страшной башни при полной ночной темени.

Во дворе уже было по настоящему темно. Владислав с ужасом убедился, что пространство снаружи вновь всё наполнялось до жути реальными тенями. Видимо – город уже вполне оправился от пережитого им посещения, и всё возвращалось в нём на круги своя.

Они постарались проскочить по двору как можно скорее. Но, всё же, тени подходили к ним, касались их руками, пыталась обнять, что-то прошептать на ухо. Впрочем – всё это был ясно видимо лишь одному Владиславу. Остальные же лишь дёргались ошарашено, совершенно не постигая, что за злые сквозняки леденят здесь их сердца. Владислав, как мог, уклонялся от этих объятий, но до его слуха всё же доносились обрывки их шепота, звучавшего как чёрное заклинание, бьющее по сознанию мелодикой, методично разлагающего его неосознанным ужасом. Слова этих заклятий звучали на каком-то неизвестном ему языке, и были холодны как колючий лёд, и тверды, как осколки чёрного, колотого базальта.

Когда они наконец ввалились в свою комнату, еле найдя в себе силы задвинуть за собой засов, то даже никогда не унывающий Тайновед выглядел совершенно подавленным и обессиленным. Он повалился на ложе не раздеваясь, и тут же провалился в то самое чёрноё забытье, в котором Владислав уже не раз имел возможность его наблюдать.

Он же привычно сунул было руку под кровать, но извлечённая оттуда бутыль оказалась совершенно пустой. То ли он сам её успел выглотать полностью, то ли тут приложился и Тайновед, но он неожиданно оказался без того единственно действенного средства, которое только и могло бы избавить его от надвигающегося кошмара этой ужасной ночи. Он с завистью бросил мимолётный взгляд на пребывающего в полном забвении командира, уже в которой раз пожалев, что ему это, по какой-то причине, сейчас совершенно недоступно.

Поразмышляв некоторое время, он всё же пришёл к тому выводу, что рисковать сейчас прогулкой в помещение трапезной за полной бутылкой никакого смысла не имеет. Одна лишь мысль о том, чтобы в одиночку выйти сейчас наружу, повергала его ну просто в совершенно неконтролируемый ужас.

Он лежал на кровати, натянув одеяло на голову, и старательно пытался провалиться в чёрное небытие сна. Постепенно мысли его стали потихоньку плыть в темноте, скопившейся под закрытыми веками, и всё там как бы покрывалось постепенно хлопьями плотной чёрной ваты. И тут вдруг, откуда-то снаружи, ударил глухой, тягучий звук, словно где-то там, далеко, по какому-то гигантскому колоколу били неимоверно толстым бревном из цельного древесного ствола. Кровать под ним покачнулась, и ему вдруг померещилось, что он проваливается куда-то, вместе с нею, по наклонной плоскости перекосившегося пола.

Он вскочил испуганно, одним движением выбросив тело в стоячее положение, и сбросив с себя одело. Комната снова была залита этим ужасным багровым заревом, но, при этом, он совершено не видал над собою никакого потолка! У него над головой темень взметнулась куполом мрака куда-то в неясную высь, а посреди комнаты сверху спускалась витая, чёрная, кованного железа лестница. Комната же, при этом, была совершенно пуста – ни мебели, ни кроватей, ни Тайноведа в ней почему-то уже не было.

Словно во сне он оделся, и, осторожно обойдя вокруг лестницы, взялся непроизвольно за её перила. Рука сразу же стала стыть от прикосновения голого, слегка липкого от векового налёта железа, и он тут же отдёрнул её, отшатнувшись к стене. Но здесь к нему сверху вдруг упал луч красноватого света, и он увидел, что там, у него над головой, на одной из ступеней, возвышается совершенно тёмная фигура, закутанная до пят в балахон с глубоким капюшонном, надвинутым на её голову, и – левой рукой опираясь на перила, держит в правой горящий пятисвечник, отблёскивающий тусклым золотом. Свет этого пятисвечника, ничего вокруг не освещающий, пылал отблеском пяти кровавых язычков пламени, сверкающих, словно звёзды в тенях абсолютного мрака.

Фигура, закутанная в балахон, стояла там молча, лишь пристально глядя сверху на Владислава – и тем не менее он чувствовал в этом взгляде жёсткий, хотя и совершено безмолвный приказ взойти туда, наверх, к обладателю этого страшного взгляда. Вокруг царила совершенно полная, просто могильная тишина, нарушаемая лишь едва слышимым слабым звуком как бы равномерного падения капель воды на гулкий камень.

Почти не чувствуя тела, он, как во сне, начал медленно подниматься по крутым, узким, скользким ступеням. Дождавшись его, стоявший на лестнице бесшумно повернулся, и, в свою очередь, начал медленное восхождение по ступеням, уходящим во мрак. Подъём этот, как показалось Владиславу, продолжался почти целую вечность. Они неторопливо плыли во тьме, и пять ослепительно алых звёзд, высоко взметнувшихся над его провожатым, маленьким созвездием плавно кружили прямо на головой у Владислава, которому вдруг начало представляться, что они оба уже вовсе и не поднимаются по ступеням, а лишь возносятся бесшумно в струях мерно вздымающегося снизу необоримого ветра, влекущего их на своих невидимых струях.

Потом впереди обнаружилось чуть видимое, синеватое свечение, которое, постепенно разгораясь, становилось всё ярче и ярче, пока всё вокруг уже не было полностью залито этим гнилостным, режущим глаза своей немилосердной жесткостью светом.

И тут они, как-то совершенно неожиданно, вдруг очутились посреди огромного круглого зала, венчающегося куполом опрокинутой полусферы, закругления которой начинались уже прямо от самого её пола – белесо-сиреневого в этом освещении. Свет здесь исходил, казалось, от самых этих скруглённых стен, а в центре купола, совершенно багровым пламенем сияла нестерпимая, кровавая звезда. Багровость эта, истекающая сверху, смешиваясь с блеклостью синевы, льющейся здесь практически отовсюду, окрашивала синеву эту в нестерпимо душащую взор алость совершенно непередаваемого оттенка.

Они стояли в самой середине зала, прямо под пылающей сверху звездой, заливаемые её кровавыми лучами, будто струящимися по их телам. Сейчас, стоя радом со своим провожатым, Владислав увидел, что у того, в правой руке, уже нет никакого пятисвечника, а вместо этого его иссохшие, чёрные, как у мумии пальцы сжимают толстый посох угольно чёрного цвета, покрытый затейливой вязью струящихся по его поверхности тончайших огненных прожилок, в своей изменчивости непрестанно складывающихся в сложнейший узор линий, бегущих по его поверхности. Вершина посоха венчалась прозрачным, словно из горного хрусталя, шаром, в котором чуть тлел внутри яркий язычок тёмного пламени.

Спутник его ударил трижды посохом своим по белым, мраморным плитам пола. Удары эти, глухие, но громкие, совершенно отчётливо раздающиеся в окружающей их пустоте, ушли к стенам зала, и умерли там, не породив ни малейшего эха.

Но словно на призыв ударов этих, из белесости воздуха зала начали постепенно уплотняться, словно проявляясь из призрачного сияния, наполняющего его, смутные белесые фигуры, которые немедленно же начали кружить вокруг них в каком-то странном, неторопливом, завораживающем хороводе. Постепенно они становились всё отчётливее и отчётливее, и вот уже из этой белесости проступили воины в доспехах, плащах, и конических шлемах с развевающимися плюмажами.

Всё на этих воинах было совершенно одинакового, мертвенно белесого цвета, такого, каким бывает снег на морозной равнине в безлунную ночь. Лица их были закрыты спущенными личинами – различных оттенков выражения полной, безжизненной и бесчувственной отрешённости, искусно выкованной в этом странном металле.

Вращение хоровода всё замедлялось и замедлялось, пока не остановилось вовсе. Полная, совершенно ватная, ничем не нарушаемая тишина вдруг дрогнула, и непонятно который из круга спросил тихим, но совершенно отчетливым голосом, безжизненным, ровным, и лишённым и малейшего проблеска хоть какого-то чувства.

– Кого ж ты привёл к нам, ходящий между мирами?

– Я привёл к вам воина Башни Тьмы, посланного ею в наш Град вечной тени. – Глуховатым, но таким же, совершенно отчётливым, чуть вибрирующим голосом отозвался его провожатый. – Я привёл к вам воина круга братства изумрудного кольца. Я привёл к вам того, чей взор открыт, и кто бодрствует в час, когда все вокруг спят беспробудно. Я привёл к вам того, чья судьба не открыта для ничьего взгляда, и чей рок не сосчитан в сплетениях судеб. Я привёл к вам того, чьи ночи кажутся днями, и чьих дней не касается солнечный свет!

– Что он хочет найти здесь, где чёрное пламя Удуна освещает лишь тень непроявленной тьмы?

– Он не ведает сам, что за рок, что за зов, что за жажда позвала сердце его в сплетение наших миров!

– Хорошо. Пусть тогда всё решает огонь воплощенья, что пылает извечно на камне Основа Основ!

Владислав взглянул на свою правую руку, и ужасом увидел, что вся её ладонь объята холодным, переливающимся, зеленоватым светом, струящимся из камня на кольце, всегда надетом там у него на палец. Свет этот, словно бы от факела, крепко зажатого в этой ладони, лучился во все стороны мерным, слегка маслянистым блеском, и была в этих переливах какая-то совершенно необоримая, могущественная безнадёжность, сковывающая сознание ощущением незримой, и совершенно неразрушимой связи с такими же как и он носителями коварной награды. Было в этой незримой связи ощущение их совместной, единой силы, соединяющей их в неразрушимом воинском строе, непреодолимом, и всесокрушающем. Но было также и ощущение полной, практически рабской подчинённости этому строю любого из составляющих его замкнутый круг.

Окружавшее их кольцо воинов раздалась, и там образовался небольшой промежуток – как раз для них двоих. Его провожатый медленно, неслышно плывя над полом, двинулся в направлении этого разрыва, и Владислав, совершенно безвольно и бездумно, последовал за ним. Влившись в окружающее их кольцо призрачных воинов, они повернулись лицами к его середине, только что ими покинутой. Строй вокруг них снова сомкнулся как бы в неразрывное, единое целое, и Владислав с ужасом почувствовал, что, постепенно растворяясь, он как бы вливается в его слитную цельность, становясь лишь её нераздельной частностью.

Вместе со всеми остальными он начал плавное вращение в их хороводе. Голова у него закружилось, сознание поплыло, и он, как в полусне, сквозь колыхание белесой пелены перед глазами, вдруг увидел, как середина зала начала плавно вздуваться, пока не треснула, как мыльный пузырь. И из этой трещины прорвалось чёрно-багровое пламя, и заплясало змеящимися языками на плитах белого мрамора.