Текст книги "Корабль дураков, или Краткая история самостийности"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Переяславль

В советские времена, разумеется, было принято изображать означенную личность исключительно белой и пушистой – как благородного героя, озабоченного воссоединением двух братских народов. Как часто случается, реальный облик исторической персоны имеет мало общего с позднейшими приукрашиваниями. Выражаясь опять-таки дипломатично, Хмельницкий был личностью не в пример более сложной – так мы это поименуем из деликатности.

Происходил он из мелкого православного «шляхетства», образование получил в польском иезуитском колледже и какое-то время достаточно исправно служил польской короне – именно поляки назначили его сотником в Чигирине. Однако впоследствии стал жертвой непринужденных нравов, царивших в тех местах: некий бесцеремонный шляхтич со своими отморозками напал на именьице Хмельницкого (обычное дело в тех местах), пограбил, что подвернулось, сына Хмельницкого засек до смерти, а сожительницу похитил. Не найдя правды у польского короля (каковой практически не располагал возможностями наказывать благородных шалунов), Хмельницкий, смертельно обиженный, бежал к запорожцам, собрал войско и начал воевать с поляками.

Война шла долго и с переменным успехом. Успех, нужно признать честно, зависел исключительно от одного-единственного фактора: присутствия либо отсутствия крымских татар. Когда Хмельницкий воевал против ляхов в компании крымской конницы – ляхов он бил всегда. Когда приходилось драться в одиночку, без помощи ордынцев, дело всякий раз обстояло как раз наоборот. О чем еще в советские времена простодушно и бесхитростно упоминали историки: да, Хмельницкий проиграл битву, но исключительно потому, что татары ему на помощь не пришли, а то б он всех раскатал…

Ситуация для гетмана складывалась унылая. С каждым проигранным сражением поляки заставляли подписывать все более невыгодные договоры. Крымские бандюганы шастали по Гетманщине как у себя дома. Собственные подданные массами бежали от всего этого безобразия в Московское царство, где их принимали отнюдь не скверно. Пикантность ситуации еще и в том, что гетман даже на протяжении шести лет войны с польским королем подписывал свои указы как «гетман Его Королевской Милости Войска Запорожского»…

И гетман понял, что настала самая пора, опять-таки деликатно выражаясь, примкнуть к кому-то сильному Еще в 1648 г. он писал в Москву Алексею Михайловичу, прося принять его с его владениями «под государеву руку». Однако Москве в то время было не до Гетманщины, хватало более серьезных забот. Теперь, шесть лет спустя, дошли руки и до Малороссии…

Земский собор, собравшийся в Москве, обсудив ситуацию, ознакомившись с челобитными Хмельницкого, постановил: «А о гетмане о Богдане Хмельницком и о всем Войске Запорожском бояре и думные люди приговорили, чтоб Великий государь и Великий князь Алексей Михайлович всея Русии изволил того гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское с городами их и с землями принять под свою государскую высокую руку».

Обратите самое пристальное внимание на формулировку. Дело в том, что «самостийники» давным-давно сочинили сказочку о некоем «равноправном обозе двух государств, русского и украинского». Якобы Хмельницкий не в русское подданство переходил, а заключал договор о некоей федерации как Высокая Договаривающаяся Сторона.

Ничего даже отдаленно похожего не было и в помине. Не сохранилось ни единого клочка бумаги, где было бы начертано о «равноправном обозе» и «федерации». Достаточно взглянуть на карту, чтобы сопоставить Московское царство и Гетманщину – которые, мягко говоря, несопоставимы по своим размерам и возможностям…

Наоборот, сохранилось послание Хмельницкого в Москву: «…мы, Богдан Хмельницкий, гетман Войска Запорожского, и все Войско Запорожское за милость неизреченную вашему царскому величеству паки и паки до лица земли низко челом бьем». Так что недвусмысленно вытекает: Высокая Договаривающаяся Сторона была только одна…

После подписания всех необходимых документов на всей подвластной Хмельницкому территории начали присягать на верность царю Алексею Михайловичу: сначала в отвоеванном к тому времени у поляков Киеве, Чернигове, Нежине и других крупных городах, потом по городкам, местечкам и селам.

Правда, перед этим и впрямь имела место попытка ввести некий намек на «равноправие». Дело в том, что польские короли, заключая договоры с казаками, обычно приносили присягу в том, что будут эти договоры соблюдать (каковую нарушали сплошь и рядом). Вспомнив это, старшина стала требовать от возглавлявшего его московскую делегацию боярина Бутурлина, чтобы тот от царского имени им тоже подобную присягу принес. Однако боярин оказался крепким орешком и заявил твердо: «Не в обычае, чтоб русский царь, давши обещание, еще и присягал». Казацкой верхушке это пришлось не по нраву, однако к тому времени широкие массы заявили открыто: «Волим под царя московского православного», и не считаться с этими настроениями мог бы только сумасшедший. Господа полковники, сотники и есаулы, малость похмурившись и прекрасно помня о традициях национальных выборов, требование свое сняли и начали присягать.

Буквально все тогдашние источники («Летопись Самовидца», «Летопись Грабинки», «Летопись С. Величко») сообщают, что присяга приносилась народом в редкостном единодушии и великой радости: «И бысть радость великая в народе».

Хмельницкий официально стал подписываться иначе: «Гетман Малороссийского Войска Запорожского Его Царской Милости». Правда, этот титул, строго говоря, стал фиктивным: дело в том, что запорожцы, приверженцы полной и абсолютной вольности, присягать царю, в отличие от Гетманщины, отказались. Однако все заинтересованные стороны махнули на это рукой, и гетман еще очень долго именовался, как и его преемники, «гетманом Войска Запорожского». В Москву Хмельницкий отписал так: «Запорожские казаки люди малые, и то из войска переменные, и тех в дело почитать нечего». Одним словом, стали игнорировать… Как математически малую величину, которую не следует принимать в серьезный расчет.

Больше всего негодовал даже не польский король, а турецкий султан – потому что несколькими годами ранее предусмотрительный Хмельницкий принес ему вассальную присягу по всем правилам, о чем московским боярам как-то забыл сообщить, не желая, должно быть, грузить их излишними политическими хитросплетениями. Однако этот факт уже никак не мог повлиять на события… Как бы там ни было, но до самой своей кончины Хмельницкий присягу московскому царю, надо отдать ему должное, не нарушал.

Чего, к сожалению, нельзя сказать о его преемниках. Ни Польша, ни Турция не пожелали смириться с новой ситуацией – и начались долгие войны меж ними и Москвой, к которым позже подключились и шведы. В довершение к этому те, кто завладел гетманской булавой после смерти Хмельницкого, стали вести собственные игры, по привычке лавируя меж Москвой, Варшавой и Стамбулом (не забывая, впрочем, и Бахчисарай). Подробное изложение этих событий заняло бы слишком много места, но вкратце (поскольку данное произведение не является историческим трудом и допускает известную вольность лексики) их можно без малейшей натяжки охарактеризовать как Великий Бардак.

На Правобережье Днепра поляки поставили своего гетмана – и «правобережные» принялись воевать с «левобережными». Иные персоны с Левобережья то сохраняли верность Москве, то выступали против нее на стороне поляков или крымских татар. Как легко догадаться, время от времени на Левобережье появлялись очередные претенденты на гетманскую булаву (то промосковские, то совершенно наоборот) и в силу тех же национальных традиций начинали резаться меж собой. Гетман Брюховецкий поднял мятеж против царя, но его разбил «параллельный гетман» Дорошенко и приказал тут же прикончить. Отнюдь не из преданности Москве – Дорошенко как раз присягнул турецкому султану. Потом он, правда, перед Москвой покаялся, «вышел в отставку» и дни закончил в России с неплохой пенсией. Гораздо меньше повезло гетману Многогрешному, которого собственные полковники, державшие «высокую государеву руку», обвинили в измене, заковали в кандалы и в таком виде отправили в Москву. Многогрешного сослали в Сибирь, где он и помер в безвестности. Сын Богдана Хмельницкого Юрий тоже пробовал было порулить, но не обладал ни талантами отца, ни дипломатической ловкостью. Какое-то время он метался меж противоборствующими сторонами, и в конце концов турки его, как личность жалкую и никчемную, бесцеремонно удавили где-то на берегу Дуная, в качестве предлога обвинив в убийстве какой-то еврейки (хотя османам, в общем, последовательная борьба с антисемитизмом была как-то несвойственна)…

Вольготнее всех в обстановке всеобщего хаоса чувствовали себя разве что запорожцы, для которых открылась великолепная возможность грабить всех подряд, что они старательно и проделывали, то в удобный момент обрушиваясь на крымские владения, то выступая против московских войск, то по старой привычке вторгаясь в Молдавию…

Этот период, длившийся более четверти века, в дореволюционной российской историогеографии получил название «Руина» – по заголовку рукописи архимандрита Батуринского монастыря, жившего во времена описанные. Ученый монах компанию гетманов характеризует, за одним-единственным исключением, крайне нелицеприятно:

«Выговский Иван – клятвонарушение, братоубийство, привод татар на уничтожение народа малороссийского, продажа Руси католикам и ляхам, сребролюбец велий.

Хмельницкий Юрий – клятвопреступник трижды, христопродавец веры и народа ляхам и бусурманам; привод татар.

Дорошенко Петр – мздоимец, лихоимец, клятвопреступник, виновник братоубийства и мук народных от татар претерпленных, слуга бусурманский.

Тетеря Павел – сребролюбец, клятвопреступник и холоп добровольный ляшский. Подстрекатель Ю. Хмельницкого на измену.

Многогрешный Дамиан – раб лукавый, двоедушный, к предательству склонный, благовременно разоблаченный и кару возмездия понесший.

Самойлович Иван – муж благочестивый, веры греческой, православной и народу русскому привержен».

Одним словом, теплая компания. Напоминаю, что это писал не какой-нибудь московский пропагандист, а житель Малороссии, очевидец событий…

Во что превратилось после Руины Правобережье, описал еще один очевидец, опять-таки малоросс С. Величко: «Видел я многие города и замки безлюдные, опустелые, валы высокие, как горы, насыпанные трудами рук человеческих; видел развалины стен, приплюснутые к земле, покрытые плесенью, обросшие бурьяном, где гнездились гады и черви; видел покинутые впусте привольные украино-малороссийские поля, раскидистые долины, прекрасные рощи и дубравы, обширные сады, реки, пруды, озера, заросшие мхом, тростником и сорною травою; видел на разных местах и множество костей человеческих, которым было покровом одно небо…»

На левом берегу обстояло немногим лучше…

Закончилось все в конце концов «вечным миром» между Россией и Польшей (1868 г.). За Россией оставалось Левобережье, а также Киев – который московский царь купил у польского короля за 200 000 тысяч злотых. Войско Запорожское сохраняло относительную свободу, но стало вассально зависимым от России – и в эти отношения польский король обещал более не вмешиваться. Подолье оставалось за Турцией.

В общем, наступил, быть может, и худой, но мир, продолжавшийся примерно пятнадцать лет. Все это время гетманом был поминавшийся в «Руине» Иван Самойлович. Надо сказать, что архимандрит-летописец ему изрядно польстил. Верность присяге московскому царю Самойлович, надо отдать ему должное, все это время хранил старательно. Его приверженность православию под сомнение не ставится. Однако гетман печально прославился поступками отнюдь не благочестивыми: был крайне корыстолюбив, раздавал должности за хорошие деньги, раздавал села и деревеньки в полное и потомственное владение «старшине» – как легко догадаться, в первую очередь родственникам и верным сторонникам. Ну а те обращались со своими крепостными немногим лучше, чем польские паны на правом берегу Днепра. Даже фанатичный теоретик самостийности профессор Грушевский (о коем подробно чуть погодя) вынужден признать: зная всеобщее народное недовольство и недоверие к себе, Самойлович казакам не доверял и для охраны собственной персоны завел особые полки на манер личной гвардии, так называемых «сердюков» или «компанейцев», состоявшие в основном из иностранных наемников – так оно было надежнее. И вдобавок периодически просил у Москвы расквартировать на Гетманщине стрельцов, да поболее…

Как случается сплошь и рядом, понемногу среди старшин образовалось немалое число недовольных (иначе говоря, обделенных материальными благами), которые втихомолку только и ждали удобной оказии, чтобы подложить пану гетману изрядную свинью.

Оказия вскоре представилась. И на сцене появился преинтереснейший, надо признать, субъект, коего без всяких на то оснований отцы самостийности, да и нынешняя украинская «влада» провозгласили идейным борцом за независимость Украины, светлым рыцарем в незапятнанных доспехах и народным героем, умученным злыми москалями. Речь у нас пойдет о гетмане Мазепе, личности гнуснопрославленной и ничуть не похожей на тот светлый иконописный образ, что используют в антироссийской пропаганде так называемые «щирые» и «свидомые», то есть особенно ярые почитатели национальной мифологии…

Житие авантюриста

С точки зрения чисто писательской, биография Мазепы – благодатнейший материал для толстенного приключенческого романа, получившегося бы отнюдь нескучным: столько там залихватских жизненных перипетий, интриг, романтической любви и загадок…

Однако в данном повествовании будем придерживаться сухих фактов. Иван Мазепа, выходец из мелкопоместной «русской шляхты», получил прекрасное образование в Европе, свободно владел польским, латинским, немецким. Безусловно, человек был умнейший, незаурядный, книжник, обладавший большими дипломатическими способностями. Однако все эти качества еще не означают автоматически, что обладатель их непременно будет благородным и положительным персонажем. Порой умный, начитанный и хитрый способен устроить такое, на что у сотни людей поменьше калибром попросту не хватит мозгов. Что в нашем случае и произошло…

Портрет Ивана Мазепы

Двадцатилетний Мазепа оказывается при дворе польского короля Яна-Казимира, где получает придворное звание «покоевого» – не особенно и высокое, но и не такое уж ничтожное. Молодцу вроде бы светит блестящая карьера: на протяжении нескольких лет именно Мазепа ведет разного рода щекотливые и тайные переговоры меж королевским двором и гетманами Левобережья – что для человека его лет к тому же не этнического поляка, согласитесь, весьма неплохо.

Однако карьера не задалась: в один отнюдь не прекрасный для него день молодой придворный вдруг переезжает на постоянное место жительства в Гетманщину. Наверняка не по своему желанию: Мазепа был честолюбив как сто чертей. Что произошло, историкам в точности неизвестно. Авторы, настроенные к Мазепе вовсе уж недружелюбно, охотно пересказывают имевшую большое распространение байку: якобы молодой шляхтич закрутил постельный роман с супругой влиятельного и знатного пана, а тот, изловивши соперника на месте преступления, велел привязать его голым к коню, вымазать дегтем, обсыпать перьями да и пустить в чисто поле. Объективности ради нужно уточнить, что эта история противоречит хронологии событий – и с огромной долей вероятности может считаться выдумкой, пущенной недоброжелателями Мазепы при дворе.

Наоборот, симпатизантыгетмана (пользуясь польским словечком) нашли самое романтическое и возвышенное объяснение его отъезду из Варшавы: мол, молодой украинский патриот услышал сердцем необоримый, прямо-таки мистический зов Родины и без сожаления покинул ляхов, чтобы трудиться на благо «неньки Украины». Однако все, что известно о Мазепе, ничуть не позволяет заподозрить его в такомуж благородстве душевном.

Истина, как водится, лежит где-то посередине. Причины, судя по всему, были гораздо более житейскими и вовсе не оригинальными: польские паны, спесивые и надменные, всегда относились к «русской шляхте», как к людям второго сорта. Вероятнее всего, гордые ляхи, недовольные тем, что какой-то «козак» делает чересчур уж успешную карьеру при дворе, постарались его оттуда выдавить.Примеров в истории масса…

«Служение Украине» заключалось в том, что Мазепа поступил на службу к тому самому «турецкоподданному» гетману Петро Дорошенко, чье воинство, по словам современника, было не что иное, как «великая разбойничья шайка». Дорошенко обитал на правом берегу Днепра и, несмотря на свою скверную репутацию, поддерживал самые тесные дипломатические отношения и с левым берегом, и с Крымом, и с запорожцами. Во все эти места в качестве личного гетманского посланца и ездил Мазепа, успевший стать у Дорошенко не только дипломатом, но и начальником гетманской гвардии.

Потом случилась загадка, внятное объяснение которой историки не выдвинули до сих пор. Мазепа был отправлен послом к крымскому хану, куда и отправился с татарской охраной, а также пленными жителями Левобережья, которых Дорошенко послал хану в виде подарка. По дороге всю эту компанию захватил в плен запорожский атаман Сирко.

Подобно всем прочим «полевым командирам» того времени в тех местах, Сирко особенной моральной щепетильностью не страдал и при нужде вступал в любые альянсы. Один-единственный твердокаменный принцип у него все же имелся: атаман люто ненавидел крымских татар, каковых резал при первой возможности – равно как и их украинских «союзников».

И тем не менее произошло некое чудо: Мазепа, которому по логике событий следовало расстаться с жизнью немедленно, остался цел и невредим, что в случае с Сирко было примером уникальнейшим. Разводя руками, историки пишут, что хитрый и обаятельный дипломат Мазепа «очаровал» неотесанного степного «лыцаря», пришелся ему по нраву. Что там происходило, в точности неизвестно. Закончился плен тем, что Сирко отправил Мазепу на Левобережье, к гетману Самойловичу, а тот переслал этот интересный трофей в Москву, чьим врагом Дорошенко заслуженно считался.

В Москве для Мазепы все обошлось. Его не то что не сослали в Сибирь, но даже кнутом не погладили, наоборот, в конце концов удостоили даже аудиенции у царя Алексея Михайловича, выдали «государево жалованье» и отпустили к Самойловичу в качестве вполне лояльного к Москве элемента, вообще своего человека.

Объяснение этому может быть только одно: Мазепа, много лет игравший немалую роль в польско-гетманско-татарско-турецкой тайной дипломатии, попросту слилтогдашней русской разведке все, что знал, а знал он немало. Человечка примитивно перевербовали… Дело житейское и вполне обычное.

Мазепа стал потихоньку делать карьеру у Самойловича, поднявшись до чина генерального есаула. Чин был важнейший: именно генеральный есаул командовал наемными полками, составлявшими личную охрану гетмана. А попутно наладил тесные торговые связи с Московией, куда отправлял большие партии водки. Согласно реалиям того времени подобная коммерция была немыслима без московских покровителей на самом верху, получавших приличные «откаты» – ничего нового, господа мои, в этом мире…

Судя по всему, гетман Самойлович, даром что хитрющая лиса, своему генеральному есаулу доверял полностью. А зря…

Уже поминавшаяся однажды старшина, недовольная Самойловичем, накатала на него в Москву серьезную «телегу», каковую с тайным гонцом отправила окольными путями. Именно об этом и повествуют строки Пушкина:

 
Зачем он шапкой дорожит?
Затем, что в ней донос зашит.
Донос на гетмана-злодея
Царю Петру от Кочубея.
 

Великий поэт допустил одну маленькую неточность: в то время царь Петр по малолетству был чисто номинальным правителем, а реальная власть была у царевны Софьи и ее фаворита князя Василия Голицына, каковым «сигнал» и был передан. В остальном все правильно: первой под доносом стояла подпись генерального писаря Кочубея (второго после гетмана лица в тогдашней иерархии), а вот автограф Мазепы скромненько притулился где-то посередке…

Гетмана, помимо прочих грехов, обвиняли еще и в срыве крымского похода князя Голицына. Русское войско, отправившееся завоевывать Крым, натолкнулось на огромную полосу выжженной степи (вероятнее всего, дело рук татар) – и, поскольку нечем теперь было кормить быков в немаленьком обозе, бесславно повернуло назад. Кочубей, Мазепа и компания утверждали, что именно коварный изменник Самойлович, вступив в предосудительные сношения с ханом, степь и поджег…

Василий Голицын

Наверняка это была чистейшая брехня. Наверняка ей и в Москве не особенно верили. Однако князю Голицыну, надо полагать, хотелось предстать перед всем миром не скверным полководцем, а жертвой измены. В качестве козла отпущения Самойлович подходил как нельзя более кстати…

А посему его с превеликой радостью арестовали и вместе со всем семейством законопатили в Сибирь. И как-то так получилось, что опустевшее гетманское кресло занял именно генеральный есаул Иван Мазепа, хотя хватало и других претендентов. Москва именно его поддержала самым активнейшим образом.

Ходит легенда, что предусмотрительный Мазепа, не полагаясь на дипломатию, по обычаям того времени поклонился князю Голицыну бочонком с десятью тысячами червонцев. Доказательств, конечно же, нет, но эта история нисколечко не противоречит вольным нравам эпохи, когда подобные подарочки были в большом ходу. Во всяком случае, и позже (что уже установлено совершенно точно) Мазепа «заносил» московским сановникам, включая царя Петра, нехилые подарочки. Даже точные цифры сохранились: Петру – 2000 дукатов, Меншикову – тысячу и шесть больших серебряных бутылей, Головкину – тысячу, Шереметеву – 500 и серебряные сервизы, Шафирову – 500, Долгорукому – 600, секретарю Посольского приказа Степанову – 100. Со временем московские покровители Мазепы даже добились для него титула князя Священной Римской империи германской нации (во сколько это обошлось гетману история вроде бы умалчивает, но ясно, что даром такие вещи не делаются).

За двадцать один год правления (1687–1708) Мазепа особой народной любви не обрел. Как и его предшественник, он щедро раздавал в потомственное владение земли, села и деревеньки – вместе с крестьянами, разумеется. И даже ввел «универсалом» 1701 года обязательную еженедельную двухдневную барщину даже для тех крестьян, что жили на собственной земле и ни под каким помещиком не числились. Даже «отец самостийности» профессор Грушевский, апологет Мазепы, вынужден был признать: «Разумеется, эта новая барщина страшно возбуждала крестьянство, у которого еще были свежи в памяти времена беспомещичьи, когда оно хозяйничало на вольной земле. Горькая злоба поднималась в нем на старшину, которая так ловко и быстро сумела взять его в свое подчинение. Особенным гневом дышали люди на гетмана Мазепу, подозреваючи, что он, шляхтич и «поляк», как его называли, старался завести на Украине польские панские порядки. С большим подозрением относился народ ко всем начинаниям его и старшины».

Такой вот парадокс: в Польше Мазепу считали «козаком», а на родине – «чертовым ляхом»… Грушевский, большой мастер фокусничать с реальной историей, пытался оправдать своего героя тем, что Мазепа-де поневоле выполнял «тайные приказы Москвы», по своему злодейскому обыкновению стремившейся уничтожить все украинские вольности. Однако, вот незадача, в архивах Коллегии Малороссийских дел сохранился указ Петра 1693 г. прямо противоположного содержания: царь предписывает гетману «надзирать за малороссийскими помещиками, удерживать их от жестокости, поборов, работ излишних». Указ этот гетман спрятал подальше и притворился, будто его и не было. Сохранились распоряжения Мазепы касательно того, как поступать с теми крестьянами, кто пробует сопротивляться закабалению, а то и бежит в Московию: ловить, хлестать кнутами, при необходимости и вешать…

Перед Москвой Мазепа долго выслуживался как мог. Еще при вступлении в должность он подписал обязательства, по которым гетман не мог отныне без разрешения царя смещать старшин, иметь какие-либо дипломатические отношения с Польшей и Крымским ханством.

Двадцать лет Мазепа служил Москве верой и правдой, не проявляя ни малейших поползновений отстаивать «украинские вольности». Вместе с русскими полками гетманское войско участвует в южных походах – за что Мазепа вторым в России (царь Петр только четвертым) получает орден Андрея Первозванного; воюет в Лифляндии, в Польше, подавляет восстания запорожцев и донского атамана Кондратия Булавина. Петр буквально осыпает гетмана подарками и пожалованиями: деньги, соболя, бархат, парча, драгоценности, семга, стерлядь, наконец княжеский титул и переданная в потомственное владение целая волость в Великороссии…

Если с Петром отношения выстроились самые сердечные, то с собственными «подданными» все обстояло далеко не так лучезарно. «Черный народ» откровенно ненавидел закабалявшего их гетмана – не зря Мазепа, подобно Самойловичу, держал при себе «сердюков» и «компанейцев», а чисто казацкие полки старался как можно чаще посылать воевать куда-нибудь подальше.

Как легко догадаться, и среди старшины со временем сложился тесный кружок недовольных гетманом. Возглавлял его генеральный писарь Кочубей, у которого имелись к тому и личные причины. Дело в том, что 65-летний Мазепа загорелся самой что ни на есть пылкой страстью к юной красавице Мотре, дочери Кочубея. Симпатия была взаимной – такой, что Мотря даже сбежала из отцовского дома и какое-то время жила у Мазепы.

История эта принесла колоссальный ущерб гетманской репутации. Дело даже не в тех вольностях, что влюбленные себе позволяли практически на глазах у всех, а главным образом в том, что Мотря была крестной дочерью Мазепы. Согласно суровым церковным канонам, спать с крестницей было все равно что спать с родной дочерью…

Тут в Польше началась нешуточная смута. Объявились сразу два претендента на престол: саксонский курфюрст Август и отечественный шляхтич Лещинский. Благородное панство, набившее руку в подобных делах, разделилось на два лагеря и принялось весело рубать друг друга, разоряя вражеские владения. Чтобы поддержать Августа, в Польшу вступили русские войска и казацкие полки Мазепы. Чтобы поддержать Лещинского, в Польшу вступил со своими обстрелянными молодцами шведский король Карл XII. Война разыгралась долгая и нешуточная…

И вот тут-то старый интриган и прохиндей Мазепа увидел для себя шанс!

Началась тайная переписка с одним из польских королей Станиславом Лещинским. Мазепа обещал выступить на его стороне с двадцатитысячным как минимум войском, а «король Стась» в ответ обещал сделать Мазепу «потомственным князем Русским», отдать ему в удел всю Украину-Русь, которая все же вошла бы в состав Речи Посполитой на правах автономии. Поляки, подсуетившись, даже быстренько нарисовали для Мазепы княжеский герб и послали ему рисуночек, чтоб не сомневался…

Переговоры удалось сохранить в глубочайшей тайне. Кочубей и полковник Искра все же что-то о них проведали и моментально отправили в Москву «сигнал». Однако они, судя по всему краем уха узнали только о самом факте тайных сношений гетмана с поляками и не располагали ни малейшей конкретикой. Донос этот сохранился, он и в самом деле, по отзывам историков, «производит впечатление не обоснованного обвинения, а бездоказательного навета». К тому же московское «руководство» давно было Мазепой прикормлено. Кончилось все тем, что обоих доносчиков выдали на расправу Мазепе. Гётман тут же распорядился их казнить, а все движимое и недвижимое имущество присвоил себе – так оно целее будет…

Буквально через год в Москве самым горьким образом пожалели о необдуманном решении и пренебрежении к «сигналу». Когда на территорию Гетманщины вступил шведский корпус с королем Карлом во главе, Мазепа уже открыто к нему присоединился во главе казачьего отряда…

Однако практически сразу же шведский король обнаружил, что, как говорится, купил кошку за енота. Обещанного Мазепой казачьего войска он не дождался. С Мазепой к шведам прибыла лишь горсточка приверженцев гетмана – пессимисты оценивают их число в полторы тысячи, а оптимисты – в пять. Даже если верна вторая цифра, это была именно что горсточка.Когда Мазепа посылал казачьи полки воевать совместно с московскими, то они насчитывали не менее пятидесяти тысяч сабель. Так что даже по самым оптимистическим подсчетам самостийников к изменившему присяге гетману присоединился лишь каждый десятый казак. Ясно, что население Гетманщины авантюру своего главы никоим образом не поддерживало… Старшины и полковники (в том числе и те, что сначала последовали за Мазепой) в массовом порядке прибывали к Петру. Новым гетманом быстренько выбрали полковника Ивана Скоропадского. Еще через шесть дней митрополит Киевский, посовещавшись с высшими церковными сановниками, публично провозгласил Мазепе и его сторонникам анафему, то есть церковное проклятие (не отмененное до сих пор). Чучело Мазепы при большом стечении народа подвесили на виселице.

Сам он тем временем печально сидел в лагере шведов, уже отлично осознавая, что дал маху. Пришедшие с ним казаки составляли силу ничтожную. Карл косился недружелюбно. Запорожцев, сдуру выступивших было на стороне Мазепы, московско-казачий отряд разнес вдребезги. Единственным утешением были три бочки денег, которые гетман прихватил с собой. В общем, жизнь как-то не задалась…

С горя Мазепа начал тайно посылать гонцов к Петру, обещая загладить вину, сделать все, чтобы способствовать поражению шведов. Обещал даже, что непременно постарается захватить живьем короля Карла и «представить по начальству». Вполне возможно, что бывший гетман, дабы восстановить прежнее положение, охотно все это проделал бы, да вот беда, не было ни силенок, ни возможностей… Каким бы опытным и хитрым игроком ни был Мазепа, но настал момент, когда тузы в рукаве закончились.

Дальнейшее проистекало просто и незамысловато. Под Полтавой петровские полки совместно с отрядами присягнувших на верность казачьих полковников расчихвостили шведов в хвост и в гриву. Воинство Мазепы по неведомым нынче причинам участия в Полтавской баталии не принимало. Остатки Карловой орды были окружены регулярной кавалерией Меншикова и казаками, после чего с превеликим облегчением сдались.

Карл и Мазепа в сопровождении буквально горсточки «сподвижников» сумели все же ускользнуть и бежали к туркам. Там Мазепа лишился последней радости – тех самых трех бочонков с деньгами. Карл их, деликатно выражаясь, «позаимствовал» и раздал своим шведам. Вскоре Мазепа отдал богу душу – не исключено, что от лютого огорчения…