Текст книги "Лирика"

Автор книги: Александр Блок

Разные стихотворения
(1904–1908)

 
Тяжко нам было под вьюгами
Зиму холодную спать…
Землю промерзлую плугами
Не было мочи поднять!
 
 
Ранними летними росами
Выйдем мы в поле гулять…
Будем звенящими косами
Сочные травы срезать!
 
 
Настежь ворота тяжелые!
Ветер душистый в окно!
Песни такие веселые
Мы не певали давно!
 

5 ноября 1904

 
Помнишь думы? Они улетели.
Отцвели завитки гиацинта.
Мы провидели светлые цели
В отдаленных краях лабиринта.
 
 
Нам казалось: мы кратко блуждали.
Нет, мы прожили долгие жизни…
Возвратились – и нас не узнали,
И не встретили в милой отчизне.
 
 
И никто не спросил о Планете,
Где мы близились к юности вечной…
Пусть погибнут безумные дети
За стезей ослепительно млечной!
 
 
Но в бесцельном, быть может, круженьи —
Были мы, как избранники, нищи.
И теперь возвратились в сомненьи
В дорогое, родное жилище…
 
 
Так. Не жди изменений бесцельных,
Не смущайся забвеньем. Не числи.
Пусть к тебе – о краях запредельных
Не придут и спокойные мысли.
 
 
Но, прекрасному прошлому радо, —
Пусть о будущем сердце не плачет.
Тихо ведаю: будет награда:
Ослепительный Всадник прискачет.
 

4 декабря 1904

 
Шли на приступ. Прямо в грудь
Штык наточенный направлен.
Кто-то крикнул: «Будь прославлен!»
Кто-то шепчет: «Не забудь!»
 
 
Рядом пал, всплеснув руками,
И над ним сомкнулась рать.
Кто-то бьется под ногами,
Кто – не время вспоминать…
 
 
Только в памяти веселой
Где-то вспыхнула свеча.
И прошли, стопой тяжелой
Тело теплое топча…
 
 
Ведь никто не встретит старость —
Смерть летит из уст в уста…
Высоко пылает ярость,
Даль кровавая пуста…
 
 
Что же! громче будет скрежет,
Слаще боль и ярче смерть!
И потом – земля разнежит
Перепуганную твердь.
 

Январь 1905

Г. Чулкову[27]27
  Г. И. Чулков(1879–1939) – писатель-символист, в эту пору (1904–1908) друживший с Блоком.


[Закрыть]

 
Не строй жилищ у речных излучин,
Где шумной жизни заметен рост.
Поверь, конец всегда однозвучен,
Никому не понятен и торжественно-прост.
 
 
Твоя участь тиха, как рассказ вечерний,
И душой одинокой ему покорись.
Ты иди себе молча к какой хочешь вечерне,
Где душа твоя просит, там молись.
 
 
Кто придет к тебе, будь он, как ангел, светел,
Ты прими его просто, будто видел во сне,
И молчи без конца, чтоб никто не заметил,
Кто сидел на скамье, промелькнул в окне.
 
 
И никто не узнает, о чем молчанье,
И о чем спокойных дум простота.
Да. Она придет. Забелеет сиянье.
Без вины прижмет к устам уста.
 

Июнь 1905

 
Вот открыт балаганчик
Для веселых и славных детей,
Смотрят девочка и мальчик
На дам, королей и чертей.
И звучит эта адская музыка,
Завывает унылый смычок.
Страшный чорт ухватил карапузика,
И стекает клюквенный сок.
 
 
Мальчик
Он спасется от черного гнева
Мановением белой руки.
Посмотри: огоньки
Приближаются слева…
Видишь факелы? видишь дымки?
Это, верно, сама королева…
 
 
Девочка
Ах, нет, зачем ты дразнишь меня?
Это – адская свита…
Королева – та ходит средь белого дня,
Вся гирляндами роз перевита,
И шлейф ее носит, мечами звеня,
Вздыхающих рыцарей свита.
Вдруг паяц перегнулся за рампу
И кричит: «Помогите!
Истекаю я клюквенным соком!
Забинтован тряпицей!
На голове моей – картонный шлем!
А в руке – деревянный меч!»
 
 
Заплакали девочка и мальчик,
И закрылся веселый балаганчик.
 

Июль 1905

 
Сидят у окошка с папой.
Над берегом вьются галки.
 
 
– Дождик, дождик! Скорей закапай!
У меня есть зонтик на палке!
 
 
– Там весна. А ты – зимняя пленница,
Бедная девочка в розовом капоре…
Видишь, море за окнами пенится?
Полетим с тобой, девочка, зá море.
 
 
– А за морем есть мама?
                                     – Нет.
– А где мама?
                   – Умерла.
                                – Что это значит?
– Это значит: вон идет глупый поэт:
Он вечно о чем-то плачет.
 
 
– О чем?
           – О розовом капоре.
– Так у него нет мамы?
– Есть. Только ему нипочем:
Ему хочется зá море,
Где живет Прекрасная Дама.
 
 
– А эта Дама – добрая?
                                  – Да.
– Так зачем же она не приходит?
– Она не придет никогда:
Она не ездит на пароходе.
 
 
Подошла ночка,
Кончился разговор папы с дочкой.
 

Июль 1905

 
Старость мертвая бродит вокруг,
В зеленях утонула дорожка.
Я пилю наверху полукруг —
Я пилю слуховое окошко.
 
 
Чую дали – и капли смолы
Проступают в сосновые жилки.
Прорываются визги пилы,
И летят золотые опилки.
 
 
Вот последний свистящий раскол —
И дощечка летит в неизвестность…
В остром запахе тающих смол
Подо мной распахнулась окрестность.
 
 
Все закатное небо – в дремé,
Удлиняются дольние тени,
И на розовой гаснет корме
Уплывающий кормщик весенний…
 
 
Вот – мы с ним уплываем во тьму,
И корабль исчезает летучий…
Вот и кормщик – звездою падучей —
До свиданья!.. летит за корму…
 

Июль 1905

 
В туманах, над сверканьем рос,
Безжалостный, святой и мудрый,
Я в старом парке дедов рос,
И солнце золотило кудри.
 
 
Не погасал лесной пожар,
Но, гарью солнечной влекомый,
Стрелой бросался я в угар,
Целуя воздух незнакомый.
 
 
И проходили сонмы лиц,
Всегда чужих и вечно взрослых,
Но я любил взлетанье птиц,
И лодку, и на лодке весла.
 
 
Я уплывал один в затон
Бездонной заводи и мутной,
Где утлый остров окружен
Стеною ельника уютной.
 
 
И там в развесистую ель
Я доску клал и с нею реял,
И таяла моя качель,
И сонный ветер тихо веял.
 
 
И было как на Рождестве,
Когда игра давалась даром,
А жизнь всходила синим паром
К сусально-звездной синеве.
 

Июль 1905

 
Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты.
 
 
Разгулялась осень в мокрых долах,
Обнажила кладбища земли,
Но густых рябин в проезжих селах
Красный цвет зареет издали.
 
 
Вот оно, мое веселье, пляшет
И звенит, звенит, в кустах пропав!
И вдали, вдали призывно машет
Твой узорный, твой цветной рукав.
 
 
Кто взманил меня на путь знакомый,
Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
Или – каменным путем влекомый
Нищий, распевающий псалмы?
 
 
Нет, иду я в путь никем не званый,
И земля да будет мне легка!
Буду слушать голос Руси пьяной,
Отдыхать под крышей кабака.
 
 
Запою ли про свою удачу,
Как я молодость сгубил в хмелю…
Над печалью нив твоих заплачу,
Твой простор навеки полюблю…
 
 
Много нас – свободных, юных, статных —
Умирает, не любя…
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
 

Июль 1905. Рогачевское шоссе

 
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
 
 
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
 
 
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
 
 
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
 

Август 1905

 
Там, в ночной завывающей стуже,
В поле звезд отыскал я кольцо.
Вот лицо возникает из кружев,
Возникает из кружев лицо.
 
 
Вот плывут ее вьюжные трели,
Звезды светлые шлейфом влача,
И взлетающий бубен метели,
Бубенцами призывно бренча.
 
 
С легким треском рассыпался веер, —
Ах, что значит – не пить и не есть!
Но в глазах, обращенных на север,
Мне холодному – жгучая весть…
 
 
И над мигом свивая покровы,
Вся окутана звездами вьюг,
Уплываешь ты в сумрак снеговый,
Мой от века загаданный друг.
 

Август 1905

 
Утихает светлый ветер,
Наступает серый вечер,
Ворон канул на сосну,
Тронул сонную струну.
 
 
В стороне чужой и темной
Как ты вспомнишь обо мне?
О моей любови скромной
Закручинишься ль во сне?
 
 
Пусть душа твоя мгновенна —
Над тобою неизменна
Гордость юная твоя,
Верность женская моя.
 
 
Не гони летящий мимо
Призрак легкий и простой,
Если будешь, мой любимый,
Счастлив с девушкой другой…
 
 
Ну, так с Богом! Вечер близок,
Быстрый лет касаток низок,
Надвигается гроза,
Ночь глядит в твои глаза.
 

21 августа 1905

 
В голубой далекой спаленке
Твой ребенок опочил.
Тихо вылез карлик маленький
И часы остановил.
 
 
Все, как было. Только странная
Воцарилась тишина.
И в окне твоем – туманная —
Только улица страшна.
 
 
Словно что-то недосказано,
Что всегда звучит, всегда…
Нить какая-то развязана,
Сочетавшая года.
 
 
И прошла ты, сонно-белая.
Вдоль по комнатам одна.
Опустила, вся несмелая,
Штору синего окна.
 
 
И потом, едва заметная,
Тонкий полог подняла.
И, как время безрассветная,
Шевелясь, поникла мгла.
 
 
Стало тихо в дальней спаленке —
Синий сумрак и покой,
Оттого, что карлик маленький
Держит маятник рукой.
 

4 октября 1905

Евгению Иванову

 
Вот он – Христос – в цепях и розах
За решеткой моей тюрьмы.
Вот агнец кроткий в белых ризах
Пришел и смотрит в окно тюрьмы.
 
 
В простом окладе синего неба
Его икона смотрит в окно.
Убогий художник создал небо.
Но лик и синее небо – одно.
 
 
Единый, светлый, немного грустный —
За ним восходит хлебный злак,
На пригорке лежит огород капустный,
И березки и елки бегут в овраг.
 
 
И всё так близко и так далёко,
Что, стоя рядом, достичь нельзя,
И не постигнешь синего ока,
Пока не станешь сам как стезя…
 
 
Пока такой же нищий не будешь,
Не ляжешь, истоптан, в глухой овраг,
Обо всем не забудешь, и всего не разлюбишь,
И не поблекнешь, как мертвый злак.
 

10 октября 1905

 
Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой.
 
 
Огонечки теплятся,
Прохожие крестятся,
И пахнет весной.
 
 
Ветерок удаленький,
Дождик, дождик маленький,
Не задуй огня!
 
 
В Воскресенье Вербное
Завтра встану первая
Для святого дня.
 

1 – 10 февраля 1906

Сергею Городецкому[33]33
  С. М. Городецкий (1884–1967) – поэт, однокашник Блока по университету.


[Закрыть]

Сольвейг прибегает на лыжах.

Ибсен. «Пер Гюнт»

 
Сóльвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне,
Улыбнулась пришедшей весне!
 
 
Жил я в бедной и темной избушке моей
Много дней, меж камней, без огней.
 
 
Но веселый, зеленый твой глаз мне блеснул —
Я топор широко размахнул!
 
 
Я смеюсь и крушу вековую сосну,
Я встречаю невесту – весну!
 
 
Пусть над новой избой
Будет свод голубой —
Полно соснам скрывать синеву!
 
 
Это небо – твое!
Это небо – мое!
Пусть недаром я гордым слыву!
 
 
Жил в лесу как во сне,
Пел молитвы сосне,
Надо мной распростершей красу.
 
 
Ты пришла – и светло,
Зимний сон разнесло,
И весна загудела в лесу!
 
 
Слышишь звонкий топор? Видишь радостный взор,
На тебя устремленный в упор?
 
 
Слышишь песню мою? Я крушу и пою
Про весеннюю Сóльвейг мою!
 
 
Под моим топором, распевая хвалы,
Раскачнулись в лазури стволы!
 
 
Голос твой – он звончей песен старой сосны!
Сольвейг! Песня зеленой весны!
 

20 февраля 1906

Я знал ее еще тогда,

В те баснословные года.

Тютчев

 
Прошли года, но ты – все та же:
Строга, прекрасна и ясна;
Лишь волосы немного глаже,
И в них сверкает седина.
 
 
А я – склонен над грудой книжной,
Высокий, сгорбленный старик, —
С одною думой непостижной
Смотрю на твой спокойный лик.
 
 
Да. Нас года не изменили.
Живем и дышим, как тогда,
И, вспоминая, сохранили
Те баснословные года…
 
 
Их светлый пепел – в длинной урне.
Haш светлый дух – в лазурной мгле.
И все чудесней, все лазурней —
Дышать прошедшим на земле.
 

30 мая 1906

 
Люблю Тебя, Ангел-Хранитель во мгле.
Во мгле, что со мною всегда на земле.
 
 
За то, что ты светлой невестой была,
За то, что ты тайну мою отняла.
 
 
За то, что связала нас тайна и ночь,
Что ты мне сестра, и невеста, и дочь.
 
 
За то, что нам долгая жизнь суждена,
О, даже за то, что мы – муж и жена!
 
 
За цепи мои и заклятья твои.
За то, что над нами проклятье семьи.
 
 
За то, что не любишь того, что люблю.
За то, что о нищих и бедных скорблю.
 
 
За то, что не можем согласно мы жить.
За то, что хочу и не смею убить —
 
 
Отмстить малодушным, кто жил без огня,
Кто так унижал мой народ и меня!
 
 
Кто запер свободных и сильных в тюрьму,
Кто долго не верил огню моему.
 
 
Кто хочет за деньги лишить меня дня,
Собачью покорность купить у меня…
 
 
За то, что я слаб и смириться готов,
Что предки мои – поколенье рабов,
 
 
И нежности ядом убита душа,
И эта рука не поднимет ножа…
 
 
Но люблю я тебя и за слабость мою,
За горькую долю и силу твою.
 
 
Что огнем сожжено и свинцом залито —
Того разорвать не посмеет никто!
 
 
С тобою смотрел я на эту зарю —
С тобой в эту черную бездну смотрю.
 
 
И двойственно нам приказанье судьбы:
Мы вольные души! Мы злые рабы!
 
 
Покорствуй! Дерзай! Не покинь! Отойди!
Огонь или тьма – впереди?
 
 
Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?
Вдвоем – неразрывно – навеки вдвоем!
 
 
Воскреснем? Погибнем? Умрем?
 

17 августа 1906

 
Есть лучше и хуже меня,
И много людей и богов,
И в каждом – метанье огня,
И в каждом – печаль облаков.
 
 
И каждый другого зажжет
И снова потушит костер,
И каждый печально вздохнет,
Взгляну вши другому во взор…
 
 
Да буду я – царь над собой,
Со мною – да будет мой гнев,
Чтоб видеть над бездной глухой
Черты ослепительных дев!
 
 
Я сам свою жизнь сотворю,
И сам свою жизнь погублю.
Я буду смотреть на Зарю
Лишь с теми, кого полюблю.
 

Сентябрь 1906

 
Шлейф, забрызганный звездáми,
Синий, синий, синий взор.
Меж землей и небесами
Вихрем поднятый костер.
 
 
Жизнь и смерть в круженьи вечном,
Вся – в шелках тугих —
Ты – путям открыта млечным,
Скрыта в тучах грозовых.
 
 
Пали душные туманы.
Гасни, гасни свет, пролейся мгла…
Ты – рукою узкой, белой, странной
Факел-кубок в руки мне дала.
 
 
Кубок-факел брошу в купол синий —
Расплеснется млечный путь.
Ты одна взойдешь над всей пустыней
Шлейф кометы развернуть.
 
 
Дай серебряных коснуться складок,
Равнодушным сердцем знать,
Как мой путь страдальный сладок,
Как легко и ясно умирать.
 

Сентябрь 1906

 
Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю – и за дремотой тайна,
И в тайне – ты почиешь, Русь.
 
 
Русь, опоясана реками
И дебрями окружена,
С болотами и журавлями,
И с мутным взором колдуна,
 
 
Где разноликие народы
Из края в край, из дола в дол
Ведут ночные хороводы
Под заревом горящих сел.
 
 
Где ведуны с ворожеями
Чаруют злаки на полях,
И ведьмы тешатся с чертями
В дорожных снеговых столбах.
 
 
Где буйно заметает вьюга
До крыши – утлое жилье,
И девушка на злого друга
Под снегом точит лезвее.
 
 
Где все пути и все распутья
Живой клюкой измождены,
И вихрь, свистящий в голых прутьях,
Поет преданья старины…
 
 
Так – я узнал в моей дремоте
Страны родимой нищету,
И в лоскутах ее лохмотий
Души скрываю наготу.
 
 
Тропу печальную, ночную
Я до погоста протоптал,
И там, на кладбище ночуя,
Подолгу песни распевал.
 
 
И сам не понял, не измерил,
Кому я песни посвятил,
В какого бога страстно верил,
Какую девушку любил.
 
 
Живую душу укачала,
Русь, на своих просторах, ты,
И вот – она не запятнала
Первоначальной чистоты.
 
 
Дремлю – и за дремотой тайна,
И в тайне почивает Русь,
Она и в снах необычайна.
Ее одежды не коснусь.
 

24 сентября 1906

 
Здесь тишина цветет и движет
Тяжелым кораблем души,
И ветер, пес послушный, лижет
Чуть пригнутые камыши.
 
 
Здесь в заводь праздную желанье
Свои приводит корабли.
И сладко тихое незнанье
О дальних ропотах земли.
 
 
Здесь легким образам и думам
Я отдаю стихи мои,
И томным их встречают шумом
Реки согласные струи.
 
 
И, томно опустив ресницы,
Вы, девушки, в стихах прочли,
Как от страницы до страницы
Вдаль потянули журавли.
 
 
И каждый звук был вам намеком
И показáнным – каждый стих.
И вы любили на широком
Просторе легких рифм моих.
 
 
И каждая навек узнала
И не забудет никогда,
Как обнимала, целовала,
Как пела тихая вода.
 

Октябрь 1906

 
Ты можешь по траве зеленой
Всю церковь обойти,
И сесть на паперти замшёной,
И кружево плести.
 
 
Ты можешь опустить ресницы,
Когда я прохожу,
Поправить кофточку из ситца,
Когда я погляжу.
 
 
Твои глаза еще невинны,
Как цветик голубой,
И эти косы слишком длинны
Для шляпки городской.
 
 
Но ты гуляешь с красным бантом
И семячки лущишь,
Телеграфисту с желтым кантом
Букетики даришь.
 
 
И потому – ты будешь рада
Сквозь мокрую траву
Прийти в туман чужого сада,
Когда я позову.
 

Октябрь 1906

Ну, старая кляча, пойдем ломать своего Шекспира!

Кин

 
Над черной слякотью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган.
 
 
Лицо дневное Арлекина
Еще бледней, чем лик Пьеро.
И в угол прячет Коломбина
Лохмотья, сшитые пестро…
 
 
Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!
 
 
В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути.
 

Ноябрь 1906

 
Кому назначен темный жребий,
Над тем не властен хоровод.
Он, как звезда, утонет в небе,
И новая звезда взойдет.
 
 
И краток путь средь долгой ночи.
Друзья, близка ночная твердь!
И даже рифмы нет короче
Глухой, крылатой рифмы: смерть.
 
 
И есть ланит живая алость,
Печаль свиданий и разлук…
Но есть паденье, и усталость,
И торжество предсмертных мук.
 

14 февраля 1907

 
Зачатый в ночь, я в ночь рожден,
И вскрикнул я, прозрев:
Так тяжек матери был стон,
Так черен ночи зев.
 
 
Когда же сумрак поредел,
Унылый день повлек
Клубок однообразных дел,
Безрадостный клубок.
 
 
Что быть должно – то быть должно,
Так пела с детских лет
Шарманка в низкое окно,
И вот – я стал поэт.
 
 
Влюбленность расцвела в кудрях
И в ранней грусти глаз.
И был я в розовых цепях
У женщин много раз.
 
 
И все, как быть должно, пошло:
Любовь, стихи, тоска;
Все приняла в свое русло
Спокойная река.
 
 
Как ночь слепа, так я был слеп,
И думал жить слепой…
Но раз открыли темный склеп,
Сказали: Бог с тобой.
 
 
В ту ночь был белый ледоход,
Разлив осенних вод.
Я думал: «Вот, река идет».
И я пошел вперед.
 
 
В ту ночь река во мгле была,
И в ночь и в темноту
Та – незнакомая – пришла
И встала на мосту.
 
 
Она была – живой костер
Из снега и вина.
Кто раз взглянул в желанный взор,
Тот знает, кто она.
 
 
И тихо за руку взяла
И глянула в лицо.
И маску белую дала
И светлое кольцо.
 
 
«Довольно жить, оставь слова,
Я, как метель, звонка,
Иною жизнию жива,
Иным огнем ярка».
 
 
Она зовет. Она мани́т.
В снегах земля и твердь.
Что мне поет? Что мне звенит?
Иная жизнь? Глухая смерть?
 

12 апреля 1907

 
Она пришла с заката.
Был плащ ее заколот
Цветком нездешних стран.
 
 
Звала меня куда-то
В бесцельный зимний холод
И в северный туман.
 
 
И был костер в полночи,
И пламя языками
Лизало небеса.
 
 
Сияли ярко очи.
И черными змея́ми
Распуталась коса.
 
 
И змеи окрутили
Мой ум и дух высокий
Распяли на кресте.
 
 
И в вихре снежной пыли
Я верен черноокой
Змеиной красоте.
 

8 ноября 1907

 
Твое лицо мне так знакомо,
Как будто ты жила со мной.
В гостях, на улице и дома
Я вижу тонкий профиль твой.
Твои шаги звенят за мною,
Куда я ни войду, ты там.
Не ты ли легкою стопою
За мною ходишь по ночам?
Не ты ль проскальзываешь мимо,
Едва лишь в двери загляну,
Полувоздушна и незрима,
Подобна виденному сну?
Я часто думаю, не ты ли
Среди погоста, за гумном,
Сидела молча на могиле
В платочке ситцевом своем?
Я приближался – ты сидела,
Я подошел – ты отошла,
Спустилась к речке и запела…
На голос твой колокола
Откликнулись вечерним звоном…
И плакал я, и робко ждал…
Но за вечерним перезвоном
Твой милый голос затихал…
Еще мгновенье – нет ответа,
Платок мелькает за рекой…
Но знаю горестно, что где-то
Еще увидимся с тобой.
 

1 августа 1908

Город
(1904–1908)

 
Ранним утром, когда люди ленились шевелиться,
Серый сон предчувствуя последних дней зимы,
Пробудились в комнате мужчина и блудница,
Медленно очнулись среди угарной тьмы.
 
 
Утро копошилось. Безнадежно догорели свечи,
Оплывший огарок маячил в оплывших глазах.
За холодным окном дрожали женские плечи,
Мужчина перед зеркалом расчесывал пробор в волосах.
 
 
Но серое утро уже не обмануло:
Сегодня была она, как смерть, бледна.
Еще вечером у фонаря ее лицо блеснуло,
В этой самой комнате была влюблена.
 
 
Сегодня безобразно повисли складки рубашки,
На всем был серый постылый налет.
Углами торчала мебель, валялись окурки, бумажки,
Всех ужасней в комнате был красный комод.
 
 
И вдруг влетели звуки. Верба, раздувшая почки,
Раскачнулась под ветром, осыпая снег,
В церкви ударил колокол. Распахнулись форточки,
И внизу стал слышен торопливый бег.
 
 
Люди суетливо выбегали за ворота
(Улицу скрывал дощатый забор).
Мальчишки, женщины, дворники заметили что-то,
Махали руками, чертя незнакомый узор.
 
 
Бился колокол. Гудели крики, лай и ржанье.
Там, на грязной улице, где люди собрались,
Женщина-блудница – от ложа пьяного желанья —
На коленях, в рубашке, поднимала руки ввысь…
 
 
Высоко – над домами – в тумане снежной бури,
На месте полуденных туч и полунощных звезд,
Розовым зигзагом в разверстой лазури
Тонкая рука распластала тонкий крест.
 

3 февраля 1904

 
Город в красные пределы
Мертвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.
 
 
Стены фабрик, стекла окон,
Грязно-рыжее пальто,
Развевающийся локон —
Все закатом залито.
 
 
Блещут искристые гривы
Золотых, как жар, коней,
Мчатся бешеные дива
Жадных облачных грудей,
 
 
Красный дворник плещет ведра
С пьяно-алою водой,
Пляшут огненные бедра
Проститутки площадной,
 
 
И на башне колокольной
В гулкий пляс и медный зык
Кажет колокол раздольный
Окровавленный язык.
 

28 июня 1904

 
Поднимались из тьмы погребов.
Уходили их головы в плечи.
Тихо выросли шумы шагов,
Словеса незнакомых наречий.
 
 
Скоро прибыли тóлпы других,
Волочили кирки и лопаты.
Расползлись по камням мостовых,
Из земли воздвигали палаты.
 
 
Встала улица, серым полна,
Заткалась паутинного пряжей.
Шелестя, прибывала волна,
Затрудняя проток экипажей.
 
 
Скоро день глубоко отступил,
В небе дальнем расставивший зори.
А незримый поток шелестил,
Проливаясь в наш город, как в море.
 
 
Мы не стали искать и гадать:
Пусть заменят нас новые люди!
В тех же муках рождала их мать,
Так же нежно кормила у груди…
 
 
В пелене отходящего дня
Нам была эта участь понятна…
Нам последний закат из огня
Сочетал и соткал свои пятна.
 
 
Не стерег исступленный дракон,
Не пылала под нами геенна.
Затопили нас волны времен,
И была наша участь – мгновенна.
 

10 сентября 1904