Текст книги "Ход свиньей"

Автор книги: Александр Андрюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

9

На второй день, несмотря на дикую нехватку времени, следователь сумел выкроить полчаса на разговор с Ингой. Он приехал к ней домой в отсутствие матери. Больная была в мрачном расположении духа, но отвечать на вопросы не отказывалась. О своей встрече с незнакомцем из другого мира девушка рассказала настолько подробно, что Батурин диву дался, почему она до сих пор не в больнице. Паранойя явно прогрессировала. Если на первом допросе болезнь еще не была заметна, то этот разговор с девушкой оставил в душе милиционера тяжелый осадок.

– Ну что ж, – через силу улыбнулся капитан. – Если тот молодой человек объявится, звоните мне.

– Вряд ли он объявится, – угрюмо ответила девушка. – Он сделал свое дело. А я выхожу замуж.

«Боже мой, – простонал про себя Батурин, садясь в машину. – Она еще выходит замуж. По ней психушка плачет, а она детей рожать собралась».

На всякий случай начальник отдела созвонился с Владимиром Новосельским из Самары. Он подтвердил, что вечером двенадцатого июля какая-то красотка действительно ломилась в его квартиру, требуя позвать однофамильца. Ничего толком не объяснив, незнакомка вскоре развернулась и убежала.

– Мне показалось, что она была несколько не в себе, – робко предположил самарский агент.

– Возможно, – согласился Батурин.

По поводу Новосельского следователь сделал запрос. С одиннадцатого по двадцать восьмое мая он действительно был в командировке в Москве и подписал контракт с компьютерной фирмой «Спутник». Он действительно проживал в гостинице «Космос» в четыреста шестнадцатой комнате. Но тринадцатого июля он присутствовал на работе, так что брать отпечатки у него не имело смысла. Конечно, было удивительно, что девушка знала о нем все, не зная самого главного – его самого. Но разбираться с этим не было времени. Того высокого, кучерявого, с серыми глазами, про которого говорила свидетельница, в природе, кажется, действительно не существовало, – заключил сыщик. – А если он и существовал, то только в больном воображении девушки. Однако следователь ошибался.

Буквально на второй день после звонка Батурина в Самару милый ирландский друг явился к Инге в том самом первозданном виде, в каком впервые предстал перед ней. Когда девушка отперла ему дверь, то чуть не свалилась без чувств. Он смотрел на нее веселыми блестящими глазами и, по всей видимости, намеревался припасть к ее губам, но Инга в ужасе отшатнулась. В его глазах появилось удивление.

– Привет, Инга. Это я. Надеюсь, ты меня еще помнишь?

Инга побледнела и, сглотнув слюну, попятилась.

– Еще, как видишь, помню, – пробормотала она. – Я бы рада забыть, да не могу…

Он широко улыбнулся.

– Пройти можно? Или мне подождать тебя здесь?

– Лучше подождать, – пробормотала она и быстро захлопнула дверь.

Переведя дух, девушка бросилась к телефону и набрала номер капитана Батурина.

– Анатолий Семенович, он явился! Тот самый англичанин из Самары… точнее, инопланетянин Володя, о котором я вам говорила… Что мне делать?

– Он у тебя дома? – осведомился следователь, сразу врубившись в суть вопроса. – Задержи его. Я сейчас подошлю группу.

Девушка водворила трубку на место, на цыпочках прошла в прихожую и взглянула в «глазок». Он по-прежнему топтался на площадке. Когда Инга открыла дверь и вгляделась в его смеющиеся глаза, то неожиданно поняла, что никакой он не оборотень и не инопланетянин, а такой же, как все, слепленный по образу и подобию.

– Ладно, проходи, раз пришел, – произнесла она траурным голосом и провела в свою комнату.

Комнатушка ее была совершенно крохотной, но уютной, с потертым диванчиком, туалетным столиком и множеством фотографий известных артистов на стене. Дома никого.

Нежданный гость нашел в ее облике удручающую перемену. В девушке не стало жеманства и высокомерного блеска. Она уже не сверкала коленками, не глядела обволакивающим взором, а пребывала в печальном расположении духа. На ней был темный до пола халат и шлепанцы на босу ногу.

Мрачное настроение передалось и гостю. Он сел на диванчик боком к столику и недоуменно наблюдал за хозяйкой, суетливо расставлявшей кофейные чашки.

– Что-нибудь случилось? – спросил он осторожно.

– Ты разве не знаешь? – произнесла она строго, и глаза ее тут же наполнились слезами. – У Юли умерли муж и сын.

Гость из ниоткуда так смутился, что даже не посмел спросить, от чего умерли муж с сыном у такой чудесной женщины. Ему тут же захотелось покинуть эту квартиру и немедленно убраться туда, откуда он явился. Это Инга почувствовала спинным мозгом. Однако вместо этого молодой человек поднялся и робко обнял хозяйку.

– Не надо, – дернула плечами Инга. – К чему все это? И вообще… я выхожу замуж.

– Замуж? – изумился гость. – За кого? За того мужика на синем «Москвиче»?

Инга вздрогнула и медленно повернулась к гостю.

– Тот мужик на синем «Москвиче» повесился.

После этой новости пришлось вздрогнуть гостю.

– Боже, – пробормотал он растерянно. – Тогда за кого ты выходишь замуж?

– Ты считаешь, что больше не за кого? – скривила рот Инга. – Есть у меня один хороший парень. Ты его не знаешь, но, может быть, сегодня увидишь. Он должен прийти с минуты на минуту.

Хозяйка бросила взгляд на стенные часы, и самарский гость беспокойно заерзал на стуле.

– Тогда зачем ты приезжала ко мне в Самару? – спросил он хмуро.

– Что? – не поверила ушам Инга. – К тебе в Самару? Ты знаешь, что я ездила в Самару?

– Извини! Я только вчера узнал. Мне Новосельский не говорил, что ты приезжала. Он просто не знал, что ты искала меня. Он думал, это очередной фортель налоговой инспекции. А вчера ему позвонили из милиции и объяснили, что к нему приезжала шизофреничка из Москвы. Тогда он догадался, что она разыскивала меня. Ах да, ты же ничего не знаешь. Я тебе сейчас все объясню.

И ирландский товарищ объяснил, почему Инга не нашла его на Московском шоссе. Да потому что он живет совсем в другом конце Самары. А на Московском шоссе живет его сослуживец, тезка, Володя Новосельский. Собственно, он и должен был лететь в Москву. На него была выписана командировка, доверенность и все остальные документы, а также заказаны билеты в оба конца и номер в гостинице. Но за два часа до отлета он попал в аварию, и ничего не оставалось, как лететь с его документами его сослуживцу.

– Значит, твоя фамилия не Новосельский, – сдвинула брови Инга.

– С чего ты взяла? – всплеснул руками Володя. – Я разве тебе говорил, что моя фамилия Новосельский? Моя фамилия Дворцов.

В ту же минуту Инга вспомнила, что он действительно никогда не называл своей фамилии. Про фамилию она узнала в фирме «Спутник». «Ну и дура же я», – мелькнуло в голове.

Как она могла поверить во всю эту Юлькину белиберду. Кофейник в ее руках задрожал. Чтобы не расплескать кофе, Инга поставила его на столик и рухнула в соседнее кресло. Будто пелена спала с ее глаз. Инопланетяне, оборотни, демоны! Боже мой! И во все это верит образованная девушка двадцать первого века! Инга тяжело выдохнула и наконец взглянула в глаза гостя без всякой опаски.

– Скажи честно, ты все это придумал, – произнесла она серьезно, – про Ирландию, семнадцатый век и родинку на моем животе?

– Конечно! – вскинул брови гость. – Неужели ты все это приняла за чистую монету?

– Да нет… Конечно, нет, – усмехнулась Инга, и глаза ее потускнели.

«Но как же так? Ведь родинка проявилась! Разве так бывает?» – подумала она и чуть не расплакалась. Однако расплакаться ей не пришлось. Сразу после этих слов в прихожей раздался звонок. Инга встрепенулась и побежала открывать.

После некоторой возни и невежливого шушуканья за дверью в комнату вошел здоровый румяный детина среднего роста, с которым гость уже, кажется, где-то встречался. Детина протянул руку:

– Марсель.

«Нет, никогда не встречался», – подумал Володя.

– Это мой жених, о котором я тебе говорила, – улыбнулась Инга из-за его спины.

В глазах жениха мелькнула едва заметная тень, но через мгновение он снова сделался душа-человек. Они еще мило посидели, попили кофе с печеньем, поговорили о погоде и еще о каких-то пустяках, и самарский гость все никак не мог понять: по любви выходит Инга замуж или по каким-то соображениям? «Должно быть, по любви», – решил залетный кадр и со вздохом произнес, что ему пора на вокзал.

Володя нехотя поднялся, и парень простодушно вызвался проводить его до двери.

– Что ж, пока! Как говорится, до новых встреч в эфире, – улыбнулся Володя, протягивая Инге руку.

– О нет! Это наша последняя встреча, – грустно ответила Инга и спрятала руку за спину.

Жених вышел проводить Владимира на лестницу. Плотно прикрыв за собой дверь, он произнес приглушенным голосом:

– Она сказала тебе правду. Это ваша последняя встреча. С этой минуты забудь дорогу в этот дом. Больше не звони и не появляйся никогда. Понял?

Другу пришлось сокрушенно вздохнуть и недоуменно пожать плечами.

– Ты плечами не жми! – произнес здоровяк, хватая его за грудки. – И запомни, юноша, что ребенок, которого она носит, – это мой ребенок и больше ничей. Ферштейн?

Бедолага открыл рот и вытаращил глаза, а будущий папаша поднес к его горлу откуда-то взявшийся нож:

– И все-таки жаль, что я тебя тогда не зарезал.

– Когда? – изумился гость.

– Когда ты прохлаждался у нас в таверне…

10

«Что за чушь? Какая таверна? О чем вообще речь? И где я все-таки мог видеть этого придурка?» – ломал голову Володя Дворцов, спускаясь на лифте. В довершении, когда он выходил из кабины, его чуть не сбили с ног три милиционера, влетевшие в лифт с резвостью диких кабанов. «Кого-то накрыли», – счастливо улыбнулся молодой человек и вышел на улицу.

Погода была мерзопакостной, и на душе – словно кошки нагадили. «Где он мог видеть этого психа?» – морщился Дворцов, направляясь в сторону метро. Но дойти до него было не суждено. Те же менты, что вломились в лифт, выскочили из подъезда и запрыгнули в машину. «Облом», – ехидно подумал парень, оглянувшись на них. Но менты свою неудачу решили, видимо, выместить на прохожих. Милицейская машина догнала ни в чем не повинного парня, и выскочившие из нее оперативники потребовали документы. Внимательно посмотрев паспорт, они сделали под козырек и вежливо попросили проехать с ними.

– А в чем дело? – удивился молодой человек.

– Нам нужно задать вам несколько вопросов.

К удивлению молодого человека, его привезли не в «клоповник», а в какое-то милицейское управление, где сразу сняли отпечатки пальцев и препроводили на второй этаж в кабинет с табличкой «Начальник следственного отдела А. С. Батурин».

– В чем дело? – повторил вопрос парень, с тревогой вглядываясь в седого мужчину с внимательными глазами. В его лице не читалось ни сочувствия, ни понимания. «Понятно, – сообразил молодой человек. – Сейчас начнут „вешать“ какой-нибудь теракт».

– Ваша цель приезда в Москву, – строго начал Батурин, рассматривая его паспорт.

– Я приехал к девушке, – мрачно ответил задержанный. – К любимой. Теперь это криминал?

– К какой девушке? – напирал начальник отдела.

– Я же сказал: к любимой. А фамилию я у нее не спрашивал. Знаю только ее имя и адрес. Ее зовут Ингой. Мы с ней познакомились, когда я приезжал в командировку.

Полковник милиции метнул на парня подозрительный взгляд и едва заметно усмехнулся.

– Насколько мне известно, в командировке был некий Новосельский.

– Ах, вот оно что! – нервно засмеялся молодой человек. – Так бы и сказали, что вас интересует, почему вместо Новосельского приехал я. Как это вы просекли? А говорят, милиция плохо работает. Но понимаете, у нас ситуация в конторе была практически безвыходной: билеты уже куплены, номер забронирован, а Новосельский за два часа до самолета врезается в какой-то «жигуль» и ломает два ребра.

Пришлось в подробностях излагать, почему нельзя было не лететь по этим билетам. Потому что налоговая одолела! Каждый день инспектора приходят в фирму и все чего-то вынюхивает, вынюхивают. Оформление командировки на одного человека, а потом переоформление на другого вызвало бы у них новый шквал подозрений, и они бы нашли, за что оштрафовать. Ведь им ни черта не докажешь. Легче по этим документам слетать другому…

Должностное лицо слушало очень внимательно. За все время рассказа Батурин не перебил ни разу. Мент был очень серьезен и задумчив, но в конце неожиданно рассмеялся.

– А вы хоть в курсе, что девушка приняла вас за оборотня, – спросил он с улыбкой.

– Какая ерунда! – пожал плечами молодой человек.

На этих словах позвонили из отдела экспертизы.

– Отпечатки пальцев не совпадают, – доложили оттуда.

Начальник отдела еще раз всмотрелся в напрасно потревоженного парня и на всякий случай спросил, хотя это было совершенно излишне:

– Где вы были утром тринадцатого июля?

– Если это были не выходные, то я был на работе…

«Что ж, молодого человека надо отпускать, – подумал следователь. – К убийству Вороновича он не имеет никакого отношения». Батурин потянулся к ручке, чтобы подписать ему пропуск, и пробормотал с добродушным укором:

– Эх вы, женатый человек, а клеитесь к молоденьким девушкам, засоряете мозги, портите их, а потом исчезаете.

– Сам не знаю, как получилось, – мрачно вздохнул парень. – Как будто бес меня к ней толкнул… – Он поднял честные глаза на офицера и с провинциальным простодушием признался: – Я, собственно, не собирался снимать девочку. Вышел просто прогуляться. А тут наткнулся на поэтов. Они читали стихи под памятником Жукова. Такого наслушался – повеситься захотелось. Вот я и подумал: или сейчас повешусь, или сниму куртизанку.

– Лучше бы вы повесились, – подмигнул парню полковник.

– Я и сам так думаю. Вот послушайте, какой бред читал один из них. Я как-то сразу запомнил:

 
Я душил молодые порывы души,
А потом продавался им сам за гроши,
Но сказал мой товарищ: «Всему есть предел:
Ты порывы душил, но висеть твой удел!»
 

– Сильно! – похвалил Батурин, вручив парню пропуск. – И что же это, интересно, за поэт?

– Кажется, Горин или Гогин.

– Гогин? – удивился милиционер, и улыбка моментально слетела с его лица. – Гогин… хм… ну-ка еще раз прочтите.

После второго прочтения у Батурина на лбу выступила испарина. Он быстро выпроводил парня и вызвал Игошина.

– Максим, вот что вы должны сделать в первую очередь…

– Меня Григорьев отстранил до выяснения обстоятельств… – грустно произнес практикант.

– Вы мне этого не говорили, я еще не в курсе… – жестко перебил полковник. – Так вот, вы должны срочно добыть отпечатки пальцев поэта Гогина.

– Гогина, – удивился Игошин. – Вы думаете, это он? Но зачем?

11

А затем, что его никто никогда не любил. В первую очередь сына не любила мать и обе его тетки. Антон с раннего детства вызывал у них раздражение. Они все трое общались с ним исключительно на повышенных тонах, совершенно не беря во внимание, что это всего лишь ребенок, а не их стервозный сослуживец. Что касается отца, то он умер от отравления алкоголем, когда Антону было девять лет. Но и при жизни вечно поддатый папаша не обращал на своего отпрыска ни малейшего внимания, будто его не существовало вообще.

Антона не любили в школе ни учителя, ни ученики. Честно говоря, любить его было не за что: вечно сонный, помятый, неуклюжий, неулыбчивый, упрямый, со злыми глазами волчонка. Он был пассивным, перебивался с двойки на тройки, опаздывал, засыпал на уроках. Другие тоже были пассивными, опаздывали и засыпали, но у них были друзья. Антон Гогин всегда был один. Его никогда не звали на школьные мероприятия, не давали общественных поручений.

Во дворе его тоже не считали человеком. Все общение с ним сводилось к издевательствам и битью. Гогин рано познал истину, что нелюбовь матери, подобно снежному кому, влечет за собой нелюбовь остального мира. Мальчик начал писать стихи от полного одиночества. Когда он впервые вылил на бумагу свою вселенскую обиду, то почувствовал неимоверное облегчение. С той поры у него появился друг. Это был невидимый, но внимательный и сочувствующий собеседник. Единственная условность – к нему нужно было обращаться в рифму.

Когда Антон впервые прочел свои стихи во дворе, товарищи уважительно присвистнули. С тех пор отношение к нему изменилось. Его начали уважать, но по-прежнему отказывались любить. Тем не менее Антон сообразил, что с помощью стихов можно заслужить многое, в том числе и любовь.

Пацаны во дворе его действительно хвалили и уверяли, что никакие современные поэты не могут сравниться с ним, потому что они все пишут ради славы и денег, а он – выворачивает душу. И это была правда. Антон чувствовал, что его стихи несовершенны по технике, но они были пронзительно искренними. Гогин ни разу не покривил душой и не поступился ни одной рифмой ради лживой красивости слога. К этому времени первая красавица двора Инга Калинина вызвалась лично отнести его стихи в журнал. Сам поэт на это не решался, и вовсе не из-за предчувствий, что его стихи отвергнут с ходу, а из-за того, что они были невероятно откровенными и поэтому не предназначенными для печати. Но лучше бы она не носила. Калинина вернулась из редакции с презрительной улыбкой на лице и, швырнув поэту его тетрадку, насмешливо произнесла:

– Извини, Гогин, но до поэтических высот тебе еще далеко.

Это была какая-то ошибка. Калинина что-то не так поняла, что-то напутала. Гогин не спал всю ночь. А наутро он вскочил ни свет ни заря и написал целую поэму. Поэма получилась настолько гениальной, что автор сам решил отнести ее в журнал. Если и про нее скажут, что она несовершенна, то, значит, люди, работающие в журнале, не разбираются в поэзии.

Когда Натан Сигизмундович прочел его произведение и поднял на него глаза, Антон почувствовал, что этот человек понимает, что к чему. Автор внимательно следил за ним во время чтения.

– Неплохо, – произнес редактор, возвращая поэму Антону. – Написано очень эмоционально. Но вы совершенно не владеете поэтической техникой. Вам нужно заниматься, тогда из вас выйдет толк.

«Наконец попался умный редактор, – подумал ранний посетитель. – В Москве – это большая редкость».

– Кому сейчас нужна поэтическая техника? – пожал плечами Антон. – Главное в поэзии – правда.

Натан Сигизмундович внимательно посмотрел на молодого человека и, пожалуй, согласился. Однако в таком виде взять стихи категорически отказался.

– Наш журнал должен держать планку, – благодушно пояснил он. – Но вижу, что вам очень хочется опубликоваться. Это нормальное желание. Иной раз необходимо посмотреть на себя со стороны. И, думаю, выход здесь найти можно.

Гогин радостно встрепенулся и подался всем корпусом к редактору. «Не перевелись еще в России хорошие люди», – подумал он.

– Есть выход, есть! – ласково продолжал Натан Сигизмундович. – Мы можем издать ваши стихи в качестве приложения к журналу. Я поработаю над ними. Они стоят того, чтобы над ними поработать. Я доведу ваши стихи до соответствующего уровня, и мы с вами выпустим сборник. Разумеется, за свой счет. Есть у вас деньги?

– А сколько надо? – сразу сник молодой поэт.

– Две тысячи долларов.

– Что вы! – побледнел Гогин. – Откуда у меня такие деньги?

Лицо работника журнала резко изменилось. Улыбка моментально исчезла, и в глазах появилось презрение. В них читалось, что ему крайне досадно, что он потерял время на этого бестолкового автора. Антону стало не по себе. Он вжался в стул и онемел от такой метаморфозы.

– Ну а бесплатно возиться с этим вашим рифмованным мусором никто не собирается, – грубо произнес редактор.

– Как с мусором? – растерялся Гогин. – Вы же только что сказали, что неплохо.

Редактор недобро оскалился.

– Вы сами вникаете в смысл того, что пишете? Послушайте, как это звучит со стороны…

Второй раз пережить подобный разбор стихов поэт не согласился бы ни за какие деньги. Это можно сравнить с ковырянием булавкой в кровоточащей ране. Над Антоном много издевались в школе, во дворе, в семье, но все это – ничто по сравнению с издевательствами этого человека. В подобного рода садизме редактор был мастером, он знал, на что нажать и за какую струну дернуть, чтобы поэт i взвыл от сознания своей ничтожности. Все самое заветное, которое вырывалось из души и оформлялось в стихотворные размеры, за какие-то десять минут было раздавлено и втоптано в грязь этим человеком. А за что? Всего лишь за то, что у автора не нашлось две тысячи долларов. Но об этом он догадался потом.

А в тот день, возвратившись домой после экзекуции, Антон молча прошел в свою комнату, лег на кровать лицом к стене и лежал, не двигаясь, шесть дней. Жизнь потеряла смысл.

Антона спасла от смерти его равнодушная мать. Даже было удивительно, что она вызвала «Скорую». Обычно родительница не входила в его комнату годами, совершенно не интересуясь, чем занимается ее единственный сын. А тут вошла, ахнула и побежала вызывать «неотложку».

Когда Гогина, полгода спустя, выпустили из психушки с клеймом «попытка суицида», ему ничего не оставалось, как устроиться на стройку ночным сторожем. Он стал еще более угрюмым и замкнутым. В восемнадцать лет бедняге казалось, что он прожил длинную тяжелую жизнь и теперь доживал последние дни. Однако от окончательного упадка его, как ни странно, снова спасли стихи. Он их начал кропать ночами во время дежурства, но на этот раз поклялся уже никому не показывать своих вирш ни при каких условиях. Однако этому не суждено было сбыться.

На литературном фестивале, проходящем в большом зале МГУ, Антон познакомился с начинающим поэтом Максимом Скатовым. Молодые люди безошибочно выделили друг друга из толпы. У обоих был многозначительно угрюмый вид. У обоих на лице было написано, что пусти их на сцену – и потолок зала МГУ рухнет от поэтического накала.

В тот день никому не известные стихотворцы продолжили вечер поэзии в маленькой сторожке Гогина. Они читали друг другу свои громокипящие строфы и единодушно материли фестиваль. Вот тут-то в процессе общения и выяснилось, что стихи Скатову обрабатывает лично Натан Сигизмундович, который пророчил своему ученику великое будущее. В отличие от Гогина у Скатова нашлось две тысячи долларов, поэтому в великом будущем нового знакомого Антон не сомневался.

Страшная тоска охватила восемнадцатилетнего ночного сторожа. Он сник и впал в отчаянную депрессию. Однако его новый друг, узнав о том, как жестоко обошелся Воронович с этим молодым талантом, был искренне удивлен:

– Оплевать такого поэта? За это вешать надо! Тот, кто сознательно затаптывает лучшие порывы души, истинный враг человечества.

Это было сказано так правдиво и горячо, что в душе у Гогина все перевернулось. Перед глазами предстал этот жирный ублюдок, беспомощно болтающийся в петле. С того дня только эта картина грела душу несчастного поэта.

Осуществление этого безумства подогревали и успехи Скатова, поэтическое дарование которого было гораздо слабее. Однако у него вышла большая подборка в журнале и готовилась следующая. Нельзя сказать, что Антона терзала зависть. Ему было досадно, что собрат по перу теоретически считает Вороновича мерзавцем, а практически пользуется его услугами. А ведь окажись тогда у Антона две тысячи баксов, тогда бы в его душе не было так нагажено и беспросветно.

Когда у Скатова вышла вторая подборка, Гогину уже было невмоготу. В воскресенье тринадцатого мая Антон проснулся с крамольной мыслью, что если он не осуществит возмездие над искрогасителем, то уже никогда не выберется из депрессии. В тот день молодой поэт вышел на улицу со странной улыбкой. Завотделом поэзии отчетливо виделся ему висящим под потолком собственного кабинета.

В тот же час Гогин набрел на поэтов-патриотов, всенародно горланящих свои призывы под памятником Жукову. Антон тоже попросил слово и прочел это четверостишие в микрофон. Оно вызвало в толпе смех и некоторое оживление. Поэт счел это добрым знаком.

С понедельника он начал готовиться к осуществлению своего плана. Купил в магазине капроновую веревку и кусок мыла. После чего пришел в журнал к Во-роновичу и заявил, что у него есть две тысячи долларов. Боже мой, как преобразилось лицо Натана Сигизмундовича, каким оно стало доброжелательным и любезным. Редактор принялся льстить и восхищаться стихами молодого автора. «Иуда, – грустно подумал Гогин. – Твой удел, как и его, висеть в петле».

С того дня Антон стал ежедневно приносить Вороновичу стихи. Он носил их не ради того, чтобы услышать о них лживую лесть. Гогин осматривался. Осматривался и тянул с оплатой. Ничто не ушло от внимания поэта: ни массивный крючок на потолке, на котором висела люстра, ни пристройка под окном его кабинета, ни бестумбовый столик около дверей. Собственно, этот столик и навел на мысль умыкнуть из каптерки ключ от кабинета Вороновича. Когда все было готово, Гогин подловил момент и открыл все шпингалеты на окне редакторского кабинета.

Утром тринадцатого июля в половине седьмого утра Гогин с бьющимся сердцем влез через окно в кабинет завотделом поэзии. За пазухой у него была веревка, в кармане нераспечатанное мыло и вчетверо сложенное четверостишие. Честно говоря, Антон до конца не верил, что способен в одиночку совершить возмездие над Вороновичем. Полчаса он сидел на его стуле, взвешивая за и против. Ровно в семь поэт встрепенулся. Нужно было поторапливаться. В девять двор начнет наполняться людьми.

В ту минуту, когда Гогин дрожащими пальцами набрал домашний телефон Вороновича, в коридоре раздались шаги сторожа. Пришлось на несколько минут затаиться и подождать, когда он уйдет. После его ухода Гогин позвонил во второй раз и, услышав дремучее «алло» редактора, коротко и деловито произнес:

– Натан Сигизмундович, это Гогин. Деньги со мной. В восемь жду вас в редакции.

Воронович даже не поинтересовался, почему так рано. Его голос сразу стал бодрым и даже обаятельным.

– В восемь буду как штык, – ответил он весело.

До его прихода оставался еще целый час. Гогин отпер кабинет, бесшумно занес бестумбовый столик, поставил на него стул и наконец добрался до крюка, который присмотрел давно. Антон накинул на него веревку и вынес столик обратно.

Но даже после того, как намыленная петля эффектно свесилась с потолка, и тогда Гогин не верил, что будет способен затянуть ее на шее мэтра. На что он рассчитывал? На испуг. Оскорбленному в лучших чувствах поэту было достаточно одного его испуга.

Однако Воронович, в восемь часов войдя в собственный кабинет, не испугался. В его глазах было удивление, но не было никакого страха. Он настолько презирал этого юного автора, что висящая посреди комнаты петля не вызвала в нем никакого содрогания.

– Это еще что такое? – произнес он, нахмурившись.

– Это для вас, Натан Сигизмундович, – счастливо улыбнулся Гогин. – Я вас приговорил к казни через повешение. Говорят, душа в человеке находится где-то в районе сердца, а после смерти выходит через голову. Но петля на шее не выпустит вашу душу, и вы в полной мере узнаете, что такое пребывать в мертвом теле.

Если бы Воронович хоть на секунду поверил, что его действительно могут вздернуть, то продолжения бы не было. Но он и близко не допускал, что этот ничтожный графоман может причинить ему какой-то вред.

– Хватит мозги полоскать. Где деньги? – произнес он раздраженно.

«Это было последней каплей. Все равно презирает и всегда презирал, даже когда льстиво отзывался о его стихах», – с отчаяньем мелькнуло в голове.

Поэт подошел к нему и вцепился пальцами в горло. Ну и тогда Воронович не принял это всерьез и даже не подумал отстраниться. А Гогин, между прочим, знал, на какую точку следует нажать, чтобы через пять секунд человек отключился.

Когда редактор без чувств свалился на пол, все остальное получилось само собой. Словно на автомате Гогин накинул на шею лежащему петлю и без особых усилий вздернул его тяжелое тело под потолок. Подождав, когда оно оттре-пыхается, безумец привязал веревку к ручке двери, после чего бесстрашно сунул четверостишие в его рукав, подложил под повешенного стул, чтобы это выглядело самоубийством, и только после этого полез назад через окно.

Полное осознание того, что было совершено, пришло к Гогину через полчаса в вагоне метро. И вот тогда он ужаснулся. Но ужаснулся не содеянному, а тому, что оставил кучу отпечатков пальцев.