Текст книги "Сны Черного Короля"

Автор книги: Алекс Надир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Бабахов скомандовал: «СТОП!». Посмотрел на внезапного нарушителя дисциплины долгим инквизиторским взглядом, логичным завершением которого стало покручивание у виска и предупреждение, что если субъект не прекратит сию же секунду творить здесь свои безобразия, то отправится у него (в смысле, у Федосея) слушателем в заведение несколько иного порядка. Подкреплено все было коротким матерным словом.

Потом шоу возобновилось.

Но это было другое шоу – не то, что разворачивалось минуту назад.

Невидимые психологические нити оказались оборванными, связи нарушились, эмоционально-чувственного проникновения, сколько бы ни старался сейчас Федосей, больше не происходило.

Мне стало легче. То, что недавно клокотало внутри, напоминало скорее глухие всплески утратившей былую энергию душевной стихии, и, чтобы избавиться от прежнего ощущения окончательно, я переключился на зал.

Многие, заметил, сейчас тоже покручивали головами, словно отгоняя от себя каких-то невидимых, но крайне назойливых мух. Бабенке, естественно, такое поведение нравиться не могло, и она делала выражение возмущения на своем округлом лице все более очевидным.

И тут произошло нечто странное…

Я отчетливо ощутил, как там, откуда-то сбоку, с той самой стороны зала, где находилась его наиболее активная зрительская часть, на меня кто-то смотрит.

Конечно, это происходило на уровне каких-то инстинктов. Но я тем не менее ни на секунду не сомневался, что взгляд этот БЫЛ.

Кроме того, во мне жила совершенно необъяснимая уверенность, что взгляд этот смотрел сейчас крайне пристально и напряженно – так, будто кто-то изучал досконально меня.

Не решаясь сразу повернуть голову, я прикрыл руками лицо (словно пережил в очередной раз всю горечь утраты), оставив между пальцами едва заметное расстояние. Расстояние позволяло мне видеть. Затем повернулся вполуоборот.

Все было именно так! Два глаза, поедающих меня в эту минуту, принадлежали Гардинной Девочке и не желали, казалось, отрываться от моей скромной персоны ни при каких обстоятельствах. Причем сквозило в этом глядении и нечто неприятное. Взгляд был таким, как если бы один очень неплохо знающий другого человек, узнал о том, о другом, некие конфиденциальные сведения, украсить которые того, другого, никоим образом не могли. Если не сказать больше.

Брр! Я убрал от лица руки и, выпрямив спину, стал глядеть четко на Федосея, пробуя параллельно с помощью нехитрых движений бровей выразить заинтересованность.

Однако чувство смутного беспокойства не покидало меня, и время от времени я оборачивался.

И странное дело: стоило мне направить взгляд на нее, как Гардинная Девочка тотчас же, словно ей в одно место втыкали булавку, отворачивалась и начинала смотреть прямо перед собой – делая при этом бровями так же, как делал за секунду до этого я. Затем она дважды или трижды моргала, и ее взгляд, точно был намагничен, возвращался ко мне. Затем резкое движение головой, и она вновь смотрела прямо.

Позже очередь отворачиваться переходила ко мне.

Причем я настолько увлекся этим нелепым соревнованием (особенно наблюдай кто-либо за нами со стороны), что уже не мог думать о чем-то другом, вследствие чего прозевал два высвеченных подряд на табло «громких вздоха», за что и был награжден показом увесистого кулака от человека, выполняющего, по всей видимости, функции оператора.

Пытаясь реабилитироваться, я приложил руку к груди, показывая, что больше не буду.

Вот только сдержать обещание было сложней.

К счастью, откуда-то с потолка в этот момент прожужжал резкий специфический зуммер – знак, что шоу наконец завершилось, и Федосей обессилено плюхнулся в кресло. (А его тут же окружило море народу). Кто-то торопился открыть шампанское, другие, протиснувшись сквозь толпу, хлопали своей ладонью об его ладонь, поднятую в это мгновенье вверх, – такое я часто видел в широкобюджетных американских фильмах, когда среднестатистический американец возвращался с удачно выполненного задания, избавившего нашу планету от чего-то катастрофически неизбежного. Третьи подсовывали всяческие бумаженции и бумажонки, тщась взять у знаменитости автограф. Кто-то поздравлял худощавую женщину, жизнь которой спас своим репортажем Антон; женщина стояла чуть в стороне, скромно обмахивалась платком, покачивала головой и с какой-то виновато-счастливой улыбкой, словно до сих пор во что-то не верила, тихонько вздыхала. Некоторые плакали. Другие обнимали друг друга, стараясь изо всех сил при этом друг друга перекричать. В общем, восторг, казалось, переходил все пределы.

Воспользовавшись ситуацией (обещание Федосея продолжить дискуссию было памятно), я незаметно растворился в рядах тех, кто участия в поздравлениях не принимал, и, силясь не наступать впереди идущим на пятки, направился к выходу.

Минут через пять наша неторопливая змейка миновала все коридорные лабиринты и я, очутившись на улице, облегченно вздохнул.

Было солнечно. Не сказать, что тепло. Осень, как могла, набирала свои обороты, что, впрочем, отнюдь не мешало редкому наведыванию сухих, ясных дней.

В толпе у меня всякий раз возникало ощущение необъяснимого дискомфорта, и я поспешил как можно скорее отсечь себя от нее, быстро перейдя на другую сторону улицы, а после – причем совсем не заметив – свернул в парк.

Я шел, разгоняя ногами облетевшую, уже пожелтевшую листву, и пытался осмыслить все то, что увидел и услышал сегодня.

И вот какой парадокс – мои, злободневные и обязанные терзать и мучить меня, большие и главные, подавляющие все остальное проблемы нисколько не волновали. Они отошли на второй план, а на первый выдвинулось вечное. Жизнь. Смерть. Одиночество. Справедливость.

Потом я услышал шаги. Кто-то как будто настигал меня: учащенно дыша, но никак не решаясь подойти вплотную. Изображая, что поправляю развязавшийся шнурок, присел на колено. Шаги стихли. Но их обладатель продолжал стоять за спиной.

Периферическим зрением увидел: Гардинная Девочка.

Сейчас, правда, она олицетворяла собой светлый образ «Гуляющей Девушки Шестидесятых». Ее прямые руки были опущены вниз, держали перед собой маленькую трапециевидную сумочку; плечи немного приподняты, а сама она, чуть раскачиваясь, смотрела по сторонам.

Затем наши взгляды встретились.

 
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
 

Полупропела-полусказала в такт своих раскачиваний она и улыбнулась:

– Скажите, вы любите осень?

Я промолчал.

– А я люблю! Люблю за ее грусть! За ее унылость! Мне нравится, безумно нравится смотреть на ее красоту! На ее одежды, когда все вокруг становится желтым и красным. Это… это прекрасно, ведь правда?

Мне трудно было понять, какие причины могли побудить взрослого, и вроде непьяного человека дополнительно передать в прозе то, о чем секундой ранее ярко и лаконично сообщили стихи (тем более что автором последних являлся сам Пушкин), и я опять уклончиво промолчал. Хотя и предпринял попытку, чтобы раздражение, какое фигурировало сейчас во взгляде, обозначилось там наиболее цельно.

– Что такое осень? – продолжила она.

– Это небо, – хотел подсказать я, вспомнив песню группы «ДДТ», но она вновь заговорила.

– Серое и неподвижное солнце, которое изредка смотрит на нас из-за раскиданных по небу туч. Вон оно! Почерневшие стволы оголенных деревьев. Смотрите! Мертвые жухлые листья под ногами, косые дожди. И во всем этом… неизбежное приближение смерти. Вы только прислушайтесь! Слышите… ну?! Слышите, как после стольких месяцев яркой, действенной жизни ее глубокое дыхание вдруг становится поверхностным и легким? Слышите, как оно обрывается? Настает промежуток полной, вневременной тишины. Никаких усилий, никакой борьбы, никаких преодолений. Потом глубокий-глубокий, протяжный, последний вздох… Вы, наверное, считаете меня сумасшедшей? Думаете, я люблю смерть?

Я не думал, что она любит смерть.

Вдобавок что-то подсказывало – процесс аргументирования далеко не закончен.

– Смерть в нас! – пропищала она. – Она не является чем-то чужим и навязанным нам извне. Ее нельзя любить или ненавидеть. С ней нужно смириться! Привыкнуть к ней так, как привыкаешь к своим каждодневным делам, и жить, жить, жить, не обращая внимания ни на что… Я так, по крайней мере, думаю.

– Зачем вы следили за мной? – спросил, немного насупившись, я.

– За вами?

– За мной.

– Вы, верно, ошиблись… Я гуляла по парку и наслаждалась прелестью осени.

– Но вы смотрели на меня в зале.

– Вы это заметили?

– Сложно не заметить, когда в тебе собираются прожечь дыру.

Неожиданно Гардинная Девочка вся как-то вздыбилась, а лицо ее запылало жгучим румянцем.

– А вам не приходило в голову, несносный вы грубиян, что если женщина смотрит на кого-нибудь в зале, то у нее могут быть на это причины? Или чувство такта вам в принципе незнакомо?

– Но вы шли за мной, – уперто пробубнил я.

– Ах… если бы я шла за вами!

И она вдруг принялась исполнять всем телом какие-то странно-обрядовые движения, обозначающие, по всей видимости, приготовление к высказыванию чего-то очень важного вслух, потом выпалила: «Ну хорошо, хорошо, я скажу…», и сделала такое лицо, какое сделал бы, наверное, Мальчиш-Кибальчиш, решись он открыть наконец буржуинам свою Великую Тайну:

– Там, в зале, я почувствовала себя нехорошо. Знаете, какое-то темное чувство. Как будто земля подо мной разверзается и я лечу в ад. Мне стало страшно. Федосей все говорил, говорил, но в глазах его все явственней проступало: пропасть твоя – от скорби сознания. От того, что ты, девочка, пока еще не готова! Вы понимаете? Есть вещи, проникнуть в сущностную основу которых нам не дано, если только заранее не подготовить для этого разум. Я думала, я чувствовала, что готова! Когда Антон погиб, это был шок! Но, слышите, даже тогда я ни на секунду не сомневалась, что справлюсь. Пускай его нету здесь, но там-то он есть! Там-то его не может не быть. Раз смерть условна, значит жизнь относительна. Если она относительна, то бесконечна. Следовательно, ВЕЧНОГО ОДИНОЧЕСТВА НЕТ?

«Здрасте, приехали!», мысленно произнес я, но нарушать течения монолога все же не стал.

– Но откуда тогда взялась эта бездна? Когда я в сотый раз решала этот вопрос, наши взгляды волею провидения встретились. Мне показалось, вы думаете о том же. Я хотела, признаюсь, подойти к вам, но потом все-таки рассудила – ни к чему. У вас, наверняка, полно своих неразрешимостей, стоит ли туда добавлять и мои проблемы? Когда шоу закончилось, я поблагодарила Федосея и отправилась побродить в парк. Там снова вы… Дорожек, как видите, много, но эта треклятая бездна до того доистязала меня, что мне захотелось вас как будто неспециально нагнать и напроситься на провожание до дома. Ужасно бесприютная штука – это одиночество.

Глаза ее вдруг выразили столько безнадежной, столько самой тихой мольбы, что, пожалуй, любое, будь хоть трижды суровое сердце было обязано понять и смягчиться.

И сила воображения нарисовала мне образ…

Типичной – (не по ее годам) – одинокой женщины, дни которой без изменений проходят за днями, работа, поздние возвращения домой, ужин, приготовленный без удовольствия и на скорую руку, телевизор и книги по вечерам. И трущаяся у ног, нежно мурлыкающая кошка.

Последнее, наверное, обязательно. У каждого одиночества должна быть своя кошка.

Причем эта кошка – а это была пушистая, очень толстая, дымчатая кошка с огромными желтыми глазами, – вывелась у меня настолько натуралистично, что вместо того, чтобы проявить всю свою воспитанность и деликатность, я отреагировал, нужно сказать, как осел:

– Покажите мне руки, – потребовал я.

Гардинная Девочка опасливо вздрогнула, глянула на меня снизу вверх, но тем не менее подчинилась.

Кисти ее рук украшали полупрозрачные черные перчатки.

– Снимите, – снова потребовал я.

Она смешалась много сильней, но приказ был исполнен.

Так и есть: на худущих руках – с десяток неглубоких царапок.

– Это кошка! – простодушно улыбнулась она, прежде чем уткнуть глаза в землю.

Мы шли по усыпанной листьями аллее и – не разговаривали.

Несмотря на мой явно прогулочный ритм, она все равно умудрялась от меня отставать, а все потому, что, не проходило минуты, нагибалась за листьями, делала из них какие-то загадочные переплетения, а затем подбрасывала созданное у себя над головой, что-то при этом бормоча и смеясь.

– Меня, вообще-то, Ирой зовут, – сообщил смех и крик, когда я в очередной раз остановился.

Но было поздно: Гардинная Девочка – удовлетворяло, прямо скажем, вполне.

– А вас?

– А меня Герман, – зачем-то соврал я.

– Очень приятно, Герман! – объявила Гардинная Девочка и вытащила из-за спины избура-красный лист клена. – Скажите, вы любите искусство икебаны?

– Нет, мы по картишкам больше специализируемся, – жестко отрезал я, и это, похоже, дало определенный эффект: оставшуюся часть прогулки она по крайней мере упорно держалась возле, перестала говорить странности, предпочтя (к тому же немногословно) рассуждать о земном.

Так мы прошли парк, немного прогулялись по набережной, вышли на Л-ный проспект, пересекли две, три, а то и четыре улицы и притормозили у пятиэтажного красного кирпичного дома.

– Ну вот… – неопределенно сказала она, показывая рукой, снова облеченной в элегантную перчатку, на довольно гадюшного вида подъезд.

– Да… – почти подтвердил я.

После мига растерянности в глазах у нее вспыхнули маленькие подозрительные огоньки:

– …Может, на чашечку кофейку? – (нога ее, правая, при этом выставилась на несколько сантиметров в сторону и вперед).

– Да геморройно как-то, – до острого жжения завертелось вдруг на моем языке, но правила приличия словооформили мысль по-иному: – Некогда. Дела…

– Карты? – протянула Гардинная Девочка сочувственно-понимающе.

– Да, – непреоборимого желания отрицать не было. – Пошел третий день, и сегодня многое должно разрешиться.

– Но ведь это не последняя наша встреча? После всего, так таинственно случившегося с нами, мне будет вас катастрофически не хватать!

Я исторг из себя «позвоню», и она торопливо продиктовала свой номер, который был честно перенесен на найденную в кармане обертку от «Сникерса».

Затем она рассмеялась. Так обычно смеются, когда хотят услышать уточняющий вопрос.

Я его задал.

– Смешно… – грустно сказала она. – Порою кажется, что я вся исчезаю. Остаются только глаза. Я ими все вижу, но меня как бы и нет…

– Я позвоню, – повторил я решительней.

И, уложив непрерываемость тишины в стройную систему своего собственного мира, поспешил развернуться, с тем, чтобы удрать.

– Герман! – раздалось уже в спину.

Гардинная Девочка по-прежнему стояла возле подъезда и, чуть наклонясь, суетливо рылась в своей сумочке.

– Какая я растеряша! Кажется, посеяла телефон… Герман, вы не позвоните прямо сейчас?

Я достал сотовый Олега и набрал номер. Вивальди зазвучал из внутреннего кармана ее плаща.

– Нет, я все-таки дура! – было отрезюмировано напоследок.

7

А время летело… Три часа дня, и, значит, шансы «застать Потапова в ментальной готовности отвечать на вопросы как минимум трезво» (привет бабульке!), таяли с каждой минутой. Но и в переносе знакомства резона тоже не находилось. Решив, что риск – дело относительно благородное, я поймал частника и назвал адрес ЖЭКа.

ЖЭК являл собою подвал под двухэтажным кирпичным зданием, соединяемый с последним короткой грязной лестницей. В конце лестницы налево шел коридор, завершался он – причем как-то внезапно – настежь распахнутой дверью. В комнате было светло, играла легкая музыка и одиноко сидела мамзель.

Ей было под тридцать, смотрела она задумчиво вдаль и, видимо, достигнув высокой степени виртуозности в данном искусстве, чистила хитро закрученной проволочинкой ноготки даже не глядя на них.

– Здравствуйте. Могу я увидеть сантехника Потапова? – полюбопытствовал я.

Мамзель зарегистрировала мое присутствие тем, что крайне неопределенно вздохнула:

– Нету! На семинаре!

– В Гамбурге? – вырвалось у меня.

– Почему в Гамбурге? Тут. В соседнем ЖЭКе… О роли разводки пластиковыми трубами в реформировании этой… системы ЖКХ.

И она снова вздохнула, обратив на сей раз ко мне свое личико:

– А у вас, собственно, что?

Когда она поворачивалась, я заметил, как взблеснули, поймав на себе игру света, ее сережки. Они, эти сережки, были очень красивые и не зря, наверно, приковали мой взгляд. Большие, в форме двух соединенных вместе сердец, по всей видимости из чистого золота.

«Ее сережки да Алёнке бы в уши», – подумал, совсем не желая думать об этом, я.

Впрочем, раскрытие всего комплекса личных проблем – пусть даже и перед носительницей таких прекрасных сережек – в планы никак не входило, и после немногих секунд внутренних противоречий я представился старым другом Потапова и попросил уточнить, где тот живет. После записал продиктованный адрес и далее (возможно, немножко неловко) задал вопрос, вызвавший у мамзели настоящую бурю, шторм возмущения:

– Скажите, а он трезвый к тому времени будет? – спросил я.

– На себя посмотри! – взорвалась вдруг она, строго пристукнув спрятанным от моих глаз каблуком. – Шары с самого утра залил, а туда же! Или, скажешь, не закладываешь никогда? Под галстучонок нацепленный свой красненький? Рожа твоя немытая! Если человек сантехник, значит обязательно пьянь?!

Я растерялся и извинился. Причем растерялся ровно настолько, что извинения эти носили характер весьма даже путаный. Отчасти поэтому в конце оправдательной речи я счел нужным добавить:

– Предрассудки, мадам, – сказал я, – иго человечества! Всем нам куда более по душе бабушкины предания и легенды, ибо они полностью освобождают разум от необходимости иметь на каждое проистекающее в мире явление свой собственный взгляд. Потапов мне друг! Однако с момента нашей последней встречи утекло так много воды, что я проявил слабость поддаться на досужие пересуды. Что до меня, то я стараюсь вести исключительно трезвую жизнь.

Она посмотрела одинаково заинтересованно и недоверчиво. Потом рассмеялась.

– Может, раз такой трезвенник, замуж возьмешь?

И рассмеялась еще громче.

Я сел на металлическую трубу, отделяющую зеленые насаждения потаповского дома от тротуара, и стал ждать сантехника.

Дом находился во дворах. Район принадлежал явно к спальным. И людей, проходивших мимо меня, было немного.

Но даже и в такой ситуации меня мучили опасения. Как узнать человека, которого ни разу в жизни не видел в лицо?

Впрочем, опасения оказались беспочвенными: Потапова я узнал.

Это был человек приблизительно сорокалетнего возраста, среднего роста, коренастый. Одетый в коричневую, немного засаленную, короткую рабочую куртку и широкие, но облегающие плотные ноги коричневые штаны. Обутый – в кирзовые сапоги когда-то черного цвета. При ходьбе – заметно загребал. В правой своей руке заметно загребающий человек держал обрезок пластиковой трубы, но в то же самое время (я заметил) обе его руки при шаге плотно прижимались к туловищу, – несомненный признак, как сказали бы классики, некоторой скрытности характера. Лицо было круглое и широкое. Выражение – слегка озабоченное. Такое, словно человек что-то недавно не понял, или, верней сказать, недопонял, и теперь изо всех сил стремился это понять. В общем, мне он понравился.

– Сантехник Потапов? – приподнявшись, я сделал два шага вперед.

– Где?!

Мгновенно он принял какую-то напряженную стойку, отдаленно напоминающую высокий старт бегуна, и в беспокойстве зарыскал глазами. Потом засмеялся.

– Ну.

– Можно задать вам пару вопросов?

– Если только пару! – предупредил он. – Впрочем, предугадывая их сердцевидную суть, отвечаю сразу на все. Прокладки есть, меняю быстро, беру недорого. Да, ковры не загажу. Ибо чистоплотен.

– Вы не так поняли. Вопросы не по вашей специальности.

Потапов чуть-чуть помолчал, потер огромными, слегка как бы вздутыми пальцами тыльную сторону красной шеи, затем рукой указал на трубу, на которой я недавно сидел.

– Посмолим?

Не дожидаясь ответа, вытащил из кармана пачку сложенных вчетверо бумажных листов, аккуратно отделил от общей массы один и застелил им трубу. Осторожно уселся. Извлек из другого кармана чуть смятую «беломорину», перекатил ее дважды во рту, прикурил и выпустил мощную струю дыма. Кашлянув, я спросил:

– Вы знаете Антона Власоглава?

– А хрена?! – сказал после паузы он.

Причем реплика прозвучала из его уст как-то особенно. Смотря с какой из сторон ее приходилось рассматривать, она могла оказаться и тем, что принято считать «утверждением», и тем, что обычно именуют «удивлением», и тем, что расценивается как «размышление». А могла оказаться сразу и тем, и тем, и тем.

– Антона Власоглава? – переспросил поэтому я.

– А хрена?! – повторил (возможно поэтому) он. – Все будет зависеть от степени расширения границ именного поля.

– Что? – не сразу сообразил я.

Потапов пульнул строгим поясняющим взглядом:

– Квантитативная составляющая, говорю… Корнет лейб-гвардии Гусарского полка, автор «Корсара», человек, убитый на дуэли Мартыновым – все это суть элементы одного именного поля, в конечном счете обозначающие одно и то же лицо… Поэта Лермонтова.

Знание сантехником отдельных понятий из теории Фреге стало для меня истинным откровением, – и на какой-то момент я потерялся. Впрочем, совсем не настолько, чтобы не достать из внутреннего кармана пиджака газету с фотографией Антона и не протянуть ее Потапову.

Тот долго и внимательно изучал фотоснимок, периодически поднося папиросу, зажатую большим и указательным пальцем, ко рту, наконец произнес:

– А хрена?! Это человек, которому я чинил унитаз.

– Он полагал, что вы знаете ответы на многие интересующие меня вопросы.

– Я много чего знаю, – сказал сантехник с каким-то мощным налетом самодовольства.

– Татьяна Компотникова, это имя вам о чем-нибудь говорит?

Он, как мне показалось, обиженно промолчал, и я торопливо добавил:

– Автор многочисленных детективов. Женщина, которая имеет дом в Корнеево, но иногда живет в городе. Печатается много и часто. Сотрудничает в основном с издательством Мон Компильон. Ее перу принадлежит недавно вышедший и уже нашумевший роман «Лукреция».

– А хрена?! Сейчас многие бумагу марают!

«Вы тоже?», захотел вдруг спросить я, и спросил:

– Вы тоже?

– А хрена?!

Одновременно с этим из кармана был выужен новый листок, на котором (листок был передан мне) значилось:

Тезисы. Человечество с превеликим трудом отходит от всего, что проверялось веками. Чтобы любое новшество вошло в жизнь, оно должно стать образцом. Вспомним, как трудно человечество воспринимало появление паровой машины, воздухоплавания, электричества и всего остального, составляющего сейчас норму цивилизованного существования. Сегодня, когда все прогрессивное человечество с успехом шагнуло в XXI век, роль разводки пластиковыми трубами значительно возросла…

– Ваше?

– Чушь! – не то возразил, не то дал оценку Потапов.

– Почему?

– Идей нет! Сплошь алгоритмы… Этот, поди, и вентиля ни разу не заменил, а всё туда же… В писатели! Против совести, подлецы, прут. Сильный насилует слабого, богатый – бедного, муж – чужую жену. Мерзость одна. Всюду сепаратизм, национализм, половая разнузданность, пьянство. Кто виноват?

– Сепаратисты, националисты, извращенцы и алкаши, – предположил я.

– Деструкция и хаос! Никто ни о чем не думает, никто ничего не загадывает, все вместе ничего не хотят! Нет четких демаркационных границ между честью и изворотливостью, желанием и произволом, благотворительностью и воровством. Безлесят Россию!

Опасаясь, что разговор такими темпами докатится и до нефтяных скважин, я переменил тему.

– Да вы философ?

– Да, – сказал он. (Причем весьма утвердительно, и посмотрел так, как смотрят обычно на собеседника, заметив на лице у того усмешку и требуя немедленного объяснения).

Потапов мне нравился все больше, и, не желая ущемлять чужих мнений и чувств, я решил избрать путь максимальной политкорректности.

– Не хочу вас обидеть, но мне все-таки показалось, что вы – сантехник, – заметил я.

– Это твое субъективное видение меня, – спокойно отреагировал тот, – отягощенное к тому же порочной мифологизацией и дисморфофобическими установками, искажающими восприятие мира вообще и мира человеческих отношений в частности.

– Как-как?

– Действительность, я имею в виду действительность каждого из нас – прежде всего набор абстрагированных фактов эмпирии, наблюденных и обобщенных в зависимости от умственных способностей того или иного субъекта. Не возражаешь?

Я рефлекторно кивнул.

– Следовательно, когда один козел говорит, что вот тот (проскользнуло нелитературное слово) человек такой-то специальности, то создает этим установку на восприятие. А установка на восприятие, то есть готовность воспринимать, как не фиг делать может обусловить возникновение иллюзорности. Вот я, например, сейчас говорю – «милиционер». Какой образ встает у тебя перед глазами?

Мне пришлось на секунду задуматься, чтобы перед глазами начало действительно что-то вставать.

– Ну… рыжий, небольшие черные усики, красноватое лицо, маленькие вострые глазки все время бегают, словно ищут чего-то.

– Я тебе говорю «милиционер»! Ты же мне рисуешь гаишника, – Потапов покачал головой. – Но главное, что ты понял. Мы видим что видим, или, говоря по науке: каков интеллектуальный багаж индивида, такова и форма его психического отражения. У каждого скота своя пестрота, короче.

Переход с индивида на скотов прозвучал, признаться, не очень уместно, и я решил включить в свою интонацию чуть иронии:

– Но работаете вы все же сантехником?

– Время такое.

– Какое?

– Кризисное. Эти чертовы перемены стали источником одного глобального засора, и наверх всплыло слишком много дерьма. А когда есть дерьмо, нужен сантехник.

– Тогда уж ассенизатор, – усмехнулся я, довольный, что подловил оппонента на смысловой неточности.

– Не скажи. Ассенизатор – спец, скорее, по общественной части. Меня же интересует отдельная человеческая личность. Как ячейка этого самого общества.

С десяток секунд спец по отдельной человеческой личности, пыхтя, напряженно молчал – казалось, обдумывая новую мысль, а потом выплюнул папиросу.

– К тому же так я БОЛЕЕ СЛЫШИМ!

– Слышим? – переспросил я.

– Кем ты работаешь? – встречно, причем довольно серьезно, поинтересовался Потапов.

– Представителем известной канадской фирмы, – соврал я.

– Э… – сантехник, состроив подобие высокомерной гримасы, задрал вверх растопыренную пятерню. – Я (местоимение «я» произносилось значительно громче и давалось как бы впротяг) работал МЕНЕДЖЕРОМ! Я – систематизировал колбасу! Я – раскладывал сардельки и сосиски согласно их покупательскому спросу! В паузах я читал этим ослам выдержки из Лейбница, Бергсона и Декарта… Думаешь, они хотели слушать меня?

– Кто, сардельки и сосиски?

– Продавцы! Люди с крайне ограниченным кругозором, но мнящие себя чуть ли не центрами вселенной! Винтики, нули без палочки!

– А сейчас? – смягчил его негодование я. Потапов на мгновенье замолк…

– Когда хочешь срать, а «куда» неисправно, будешь слушать хоть черта.

Надо отдать ему должное: Потапов отнесся к моей истории понимающе, ни разу не перебив. Я рассказал почти все. Начиная с момента исчезновения Алёны, обойдя, впрочем, факт первой, парковой гибели журналиста, и кончая посещением телецентра… Обаяние, шедшее от этого, я бы сказал, странного человека, настолько быстро сняло все затруднения и преграды, присутствующие обычно при первом знакомстве, что не пришло даже в голову, что говорю я, может быть, лишнее.

– …Вот это, собственно, и привело меня к вам, – завершил я, наконец, монолог и выжидательно посмотрел на сантехника.

– Поганенькая история, – покачал головой тот, – а хрена?!

Молчание затянулось.

– Так почему Антон назвал все-таки вас?

– А почему Земля круглая? Есть такие вопросы, малыш, перед которыми даже пытливый человеческий ум стыдливо пасует. Видит собака молоко, да рыло коротко, иными словами.

– Какая собака?

– Фигуральная.

– Я думаю, это код.

– Может, и кот. Все они, сволочи, по ночам серы.

– Нет, шифр. Во фразе про бескишечников. Вы не знаете, как ее разгадать? Случайно…

– А хрена?! Как, ты говоришь, там…

– Бескишечники всегда появляются из шерсти огромной черной собаки.

– Нет, дефиниция.

– По-моему, – начал вспоминать я, – это полузеленые злобные существа, которые начисто лишены признаков наружных половых органов, а появляются они из шерсти огромной черной собаки, приходящей к человеку в самый разгар его сна… Нет, не так… парадоксального сна, кажется.

– Кажется, не уверен, – проворчал Потапов. – Мужик должен знать точно. Основным признаком научного познания является объективная значимость его выводов, то есть истина… Это алкаши.

– Что? – абсолютно ничего не понимая, спросил я.

– Если рассматривать эту проблему, не влезая на метафизический уровень, – это алкаши. Мои соседи сверху. Их четверо. Все они достаточно злобны, их лица имеют устойчиво зеленый цвет, а чисто снаружи никогда не догадаешься, кто из них мужик, а кто баба.

– И что, все они являются из собачьей шерсти? – сыронизировал я.

– То-то и оно. Не влезая на метафизический уровень…

Я думал, сейчас он добавит традиционное «а хрена?!», однако сантехник сказал:

– Полагаю, прежде чем перейти к конкретному ответу, необходимо знать общие посылки, дальнейшее развертывание которых, по сути, и выступит как конкретный ответ. Что ты там еще про собак говорил?

– Там были стихи.

– Зачитай.

Я прочитал по памяти «Больших черных собак», которых почему-то хорошо запомнил, и вопросительно взглянул на Потапова.

Тот, казалось, ждал продолжения. Губы его были недовольно поджаты, и именно данное выражение повлекло с моей стороны неутешительный вывод, что произведение интернет-искусства должного отклика у сантехника не нашло.

– Во-первых, это алогично, – заключил наконец он. – Собаки – не казенные деньги, они не могут рассеяться. А во-вторых, что, смрадный дым рассеивается как-то по-особенному? Не замечал. Бред и чепуха на постном масле!

– Вы так думаете?

– Да ничего я не думаю!

– Как, вообще?

– Вообще.

– Никогда?

– Никогда!

Потапов вдруг замолчал и посмотрел на меня с хорошо читаемым осуждением.

– Вот он, ваш пресловутый материализм… Человек не успел высвободиться от пеленок, а уже несокрушимо считает, что все приходящее к нам в голову является чем-то биологически врожденным и формируется мозгом из какой-то загадочной внутренней биомассы. Да вот вам всем хер! (сантехник, впрочем, ограничился демонстрацией кукиша). Всё, якобы нами когда-то изобретенное и созданное, в действительности беззаботно витает себе в воздухе и просачивается в нашу носительницу шапки только тогда, когда мы оказываемся в нужном месте в нужное время. Или ты ждешь доказательств?