Текст книги "Черная Грета (СИ)"

Автор книги: Алекс Кроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Примечания автора:

Драугры – ожившие мертвецы в скандинавской мифологии. Цвет кожи у них различается от мертвенно-белого до трупно-синего, а внешний вид зависит от причины смерти. В частности, с утопленника всегда стекает вода.

«Джейден» с иврита – «судья». Его настоящее имя имеет такое же значение, но из-за особенностей строения голосового и слухового аппарата человеку это имя не повторить и даже не услышать.

Когда поднимается буря, за окном воет и свищет, и бьются о закрытые ставни крупные капли дождя, младшие сбиваются у очага, деля один проеденный молью плед на четверых, тянут руки к тихо потрескивающему огню и ждут. Пока вечно дремлющая у очага старуха, приходящаяся бабкой даже не им, а отцу, не откроет медленно выцветшие, с белесыми ресницами, глаза и не скажет:

– Поют.

Будто камень бросила. Одно слово, а бьет так, что даже его, пятнадцатилетнего, уже почти мужчину, каждый раз дрожь берет. Младшие же жмутся друг другу, натягивают плед на жидкие, изъеденные морской солью волосенки, и Эльза, что всегда была посмелее других, спрашивает:

– Кто поет, бабушка?

– Грета, – скрипит старуха. – Грета и ее морской король.

Тиль знает эту сказку наизусть – бабушка рассказывает ее каждый раз, когда на море поднимается шторм, – но только у нее история получается такой завораживающей, что и дети, и взрослые готовы слушать вновь и вновь. У Эльзы сказка о подводном народе и вовсе любимая, хоть и не для детских она ушей.

– Не ходи к морю ночью, – пугают матери тех дочерей, что уже вошли в замужний возраст. – Увидит тебя морской король и утащит на дно, в свой коралловый дворец.

Старуха смеется, когда слышит подобные слова.

– Да на что ему, королю семи морей, ваши пигалицы тощие да неказистые? На таких и не всякий рыбак позарится.

Старуха качает головой, когда не видят отец с матерью.

– Мы такие же были, помню, помню. Бегали ночью да нагишом в воду бросались. Я по молодости красивее всех была… и неча тебе, дурень, скалиться! Каждый второй ко мне сватался, проходу не давал. А я, дуреха молодая, всё к морю да к морю, уж больно посмотреть хотелось… на него. Слышишь, как поет?

Тиль пожимает плечами, не зная, что сказать. Если вслушиваться долго-долго, часами напролет, то и в самом деле заслышишь в вое ветра голоса. Да только как знать, что не кажется тебе это от усталости?

– Поет, – вздыхает старуха. – Джейден, король моря. Джейден Повелитель Бурь. Все ветра его голосу подвластны. Всё, что в море делается, в глубинах ли темных аль на мелководье прозрачном, ему ведомо. А из моря ведь так ни разу ко мне и не вышел. На что ему девка земная, под водой гибнущая, когда рядом на троне Черная Грета сидит?

Сказки, хмыкает Тиль про себя. Давно это было, уж с полтора столетия минуло с тех пор, как заигралась чья-то невеста в волнах да пропустила заход солнца. Но до сих пор старики бают, как при свете луны вышел к ней жених со дна морского – драугр, как зовут этих существ старики – да взял, не слушая ни просьб, ни криков. Говорят, умерла несчастная, не снеся позора, когда родилась ее дочь. Говорят, человечьей крови в ней была лишь половина. Говорят, лучше б она не рождалась.

Чернокудрая Грета.

Немая Грета.

Сказывают, ни слова от нее рыбаки не слышали, да только ей и не нужно было говорить. Любой бы за ней хоть в пучину пошел, если б поманила. Если б хоть раз улыбнулась. Дьяволово семя, плевались старики, но глаза у них при этом горели, как у юнцов.

Да только не нужны были Грете сыновья рыбаков. Черная Грета смотрела на волны да ракушки, ими приносимые, в подол собирала. Черная Грета пела темным водам немые песни, не разжимая алых губ. Черная Грета отдала себя тому, кто вышел на ее безмолвный зов из глубин моря.

– Прадед мой покойный сказывал, – шепчет по секрету друзьям Клаус, – будто видел он их однажды. Грету и морского короля.

Подслушал, верно, Клаус дедов разговор, думает Тиль. Не для их ушей были те слова. О белой в лунном свете коже и серебряных искрах в каплях соленой воды. О сплетенных волосах и поцелуях в сотни раз нежнее человечьих, ибо во рту у него два ряда акульих клыков. О том, что Черная Грета всё же не была немой.

Миф это, смеются взрослые мужчины, укладывая сети в рыбацкое суденышко, и Тиль злится невольно на полоумную старуху, задурившую ему голову своими байками. Чушь. Сказка. Уж сотня лет минула с того дня, как Черная Грета бросилась в море с высокого обрыва. Кости ее давно обглодали жадные рыбы и выбелили буйные волны. И мужчины только смеются, когда старики кричат вслед отплывающему суденышку.

Не ходите за рифы. Не ищите легкой добычи. Слышите, как чайки кричат в вышине? Видите, как воды неспокойны в глубине?

Раз. Режет волны крепкое весло.

Два. Позабыт наказ давно.

Три. Владыки моря заберут тебя на дно.

– Навались! – кричат мужчины, не слушая ни птичьих криков, ни шепота воды, и суденышко несется по синеватым волнам, взлетая на гребнях в россыпи сверкающих на солнце брызг. Вода здесь еще прозрачная, несмотря на глубину, отливающая нежной зеленью, но далеко впереди, за грядой поднимающихся из белой пены рифов, неумолимо темнеет, будто каждая капля там наливается чернотой крови. Старики говорят, до дна там целые мили. Говорят, оттуда начинаются владения морского короля.

Но рыбакам до чужих сказок дела нет. Рыбаки не верят в легенды о содрогавшемся море и выплескивавшемся на сушу жидком огне. Мужчины с мозолистыми руками и изъеденными солью лицами давно уже не вглядываются в прозрачную зелень, сквозь которую еще можно разглядеть поросшие кораллами и водорослями руины древнего города, некогда сиявшего мириадами искусственных огней. Мужчины давно уже не прислушиваются к рассказам стариков о стальных птицах и башнях из стекла.

На смену сказкам о покорении небес приходят легенды о морских чудовищах, таящихся в непроглядной глубине.

– Чисто! – кричат гребцам с носа суденышка, но эти слова не успокаивают мальчишек, впервые взявшихся за весло и еще верящих дедовым рассказам. С борта видна лишь поверхность чернильно-синей воды, дрожащая мелкими волнами на теплом южном ветру, и каждый плеск, каждый удар волны о темное дерево отзывается судорогой в животе. Проплыла ли мимо мелкая рыбешка, не знающая, что для нее уже готовят старые сети? Или край борта задело щупальце кракена, тянущееся с самого дна, слепо ищущее крови? Чующее человеческую жизнь сквозь многие мили водной толщи.

Мужчины посмеиваются над вздрагивающими от малейшей качки мальчишками, но даже они бросают сети с опаской, каждый раз замирая на один удар сердца, прежде чем над неспокойной синевой птичьим крылом взлетают жесткие от соли плетения липового лыка. Даже те, кто хохочет вечерами в корчме над стариковыми байками, теперь с опаской смотрят за борт корабля. Как знать, от чего порой тонут иные лодки? Как знать, что рождает морские штормá? Неподвластная никому природа или песнь короля драугров?

– Море да будет милостиво к нам, – шепчут рыбаки свою нехитрую молитву, эту вековую ложь, неизменной фразой передающуюся от отца к сыну. Ведь море не милостиво и не жестоко.

Море равнодушно.

В вышине всё громче кричат птицы, неторопливо кружа над утлым суденышком. Чуют, что здесь можно поживиться свежей добычей. На солнце росчерки белых перьев кажутся серебряными лезвиями, а распахиваемые в крике клювы – черными зевами, жадными настолько, что готовы поглотить самих рыбаков.

– Тащи! – разносится далеко над водой, и птицы шумно хлопают крыльями, бросаясь вниз в попытке урвать из сетей еще бьющуюся в агонии рыбу. Рыбакам и не жалко отдать малую часть добычи прожорливым птицам. Вода здесь кишит рыбой, и их сегодняшний улов еще несколько дней будет кормить всю деревню.

– Ближе! – вновь кричат с носа суденышка. – Держимся ближе к рифам.

На рифах – голых скалах, на которые беспрестанно бросаются волны, обращаясь искрящейся белой пеной – не поместиться и половине гребцов, но близость земли – единственное, что действительно успокаивает и безусых мальчишек, еще только учащихся бросать с борта сеть, и зрелых мужчин, десятилетиями ходящих в море на промысел.

Каждый верит, что он успеет доплыть.

– Еще разок! – кричат рыбаки, когда солнце поднимается в зенит, и сеть вновь раскрывается над водой, коршуном падая на мелкую рябь волн и снующие у самой поверхности блестящие рыбьи спины с колкими прозрачными плавниками.

Еще разок, и неглубокий трюм будет забит до отказа. Еще разок, и можно возвращаться, развернуть нос суденышка на север, в последнем рывке вскидывая тяжелые весла, и перевести дух, когда за спиной останется чернильная синева и бьющиеся о рифы волны. Еще ни один рыбак не тонул в прозрачной зеленой воде.

Еще разок, и… Попавший в сети детеныш косатки – слишком маленький, слишком любопытный – кричит безмолвно, лишь широко разевая пасть, но Тилю вдруг мерещится, что в ряби на воде что-то меняется, зарождается у самых бортов суденышка и уходит вниз, в глубину.

– Стойте! – кричит кто-то из рыбаков, тоже почуяв отдающую в кончики пальцев дрожь, но весло уже опускается с глухим ударом, и текущая по палубе кровь кажется такой же темной, как и море за бортом. Первый порыв ветра ерошит волосы, но его никто не замечает.

– Накликали беду, – бормочет один из гребцов, чье лицо перечеркнуто бугристым шрамом. Старики говорят, будто однажды он видел морского короля так близко, что разглядел даже цвет его глаз. Старикам, конечно, верят лишь мальчишки.

– Поворачивай! – соглашается другой, над которым всегда потешаются в корчме из-за его суеверий. Тиль пятится от растекающейся крови, не слушая споров о том, чью стену теперь украсит китовья черно-белая шкура, и не может отвести взгляд от расколотой головы. На солнце наползает дымка облаков.

Волны еще спокойны, даже ленивы, когда лижут борта рыбацкого суденышка, но ветер поднимается с новой силой, дергает жесткие от соли пряди волос, рвет залатанные подолы рубах, хлопает, верно, ставнями на оставшемся далеко за спиной берегу. И слова давно выжившей из ума старухи камнем бьют по виску.

Поют.

Тиль не слышит их голосов даже в море, но цепенеет всем телом, различив что-то иное в плеске воды за спиной. Лопатками чувствуя пристальный взгляд. Тиль бы зажмурился, но куда больше боится лишиться головы, чем встретиться взглядом с тем, что смотрит на него из моря. А потому он дрожит, лихорадочно стискивая пальцами распятие на шее – будто оно в силах защитить от подобных демонов, – и оборачивается резко, готовый к удару. Но поначалу не видит ничего, кроме черной воды. Та шевелится за бортом клубком морских змей, извивающихся в волнах и сплетающихся друг с другом среди белой пены и нитей голубого жемчуга.

Это не вода. Это волосы.

Они поднимаются из глубины, и Тиль бы закричал, предупредил остальных, но крик стынет в горле, и изо рта не вырывается ни звука, когда сквозь черноту длинных прядей проступает белое лицо.

Черная Грета не миф и не сказка. Она протягивает руки с длинными острыми ногтями, крепко хватаясь за борт рыбацкого судна широко расставленными пальцами, и словно сама волна, одна из многих бьющих о дерево волн, поднимается над другими пенистыми гребнями. Мокрые волосы оплетают длинное тело вторым одеянием поверх жемчугов на груди и переливов жесткой ткани на плечах и бедрах, но Тиль не видит ни белизны кожи, ни блеска морских драгоценностей. Одни только ровные акульи клыки между приоткрытыми алыми губами.

И глаза, как тлеющие угли.

– Грета, – шепчет кто-то за спиной, и хотя его голос уносит в сторону новым порывом ветра, Тиль вдруг понимает, что не слышит ничего иного, кроме плеска воды и далекого воя поднимающегося шторма. Никто больше не спорит о китовьей шкуре. Никто не смеет даже шевельнуться.

Черная Грета смотрит – пристально, нахмурив изогнутые брови, как смотрят не королевы, а палачи за миг до удара топором, – на мертвого детеныша косатки, будто не замечая рыбаков – они все лишь пыль, морская пена под ее ногами,– и медленно качает головой. Солнце меркнет, скрываясь в завихрениях серых и черных туч, и переплетающий длинные волосы жемчуг утрачивает свой блеск. Капающая с него морская вода кажется слезами, текущими из сотен голубых глаз.

Она убьет их, думает Тиль, неспособный отвести взгляд и схватиться даже за весло, раз уж иного оружия под рукой нет. Она утащит их на дно, разорвет острыми ногтями, выпьет кровь и обглодает дочиста кости, она…

Бросается в воду рыбьем движением, отпуская изъеденный солью борт рыбацкого судна.

Ушла? Оставила их? Пощадила?

Остальные, верно, думают так же, поскольку хватаются – одновременно, будто получив безмолвный, но ощущаемый кожей приказ – за весла, позабыв даже свернуть сети. Те остаются лежать на палубе, и мелкие голубоватые рыбешки еще слабо трепещут среди лыковых узлов, разевая немые рты. С почерневшего до самого горизонта неба падают первые капли, но этой воды недостаточно, чтобы прекратить рыбью агонию.

Быстрее, подгоняют волны, вздымаясь всё выше и выше, с силой накатывая на борта суденышка. Палубу качает под ногами, и весло, как живое, рвется из рук. Море сильнее и зрелого мужчины, и пятнадцатилетнего мальчишки, море поглотит любого из них.

Быстрее. Пока волны не стали слишком высоки. Пока дождь не обратился сплошной ледяной стеной, от которой не спасет ни тонкая рубаха, ни дорогой – рыбаку не по деньгам – кожаный плащ. Пока сжимающие весло пальцы не свело судорогой от холода. Пока рифы – серые скалы у самой границы шторма – не скрылись за буйством воды, взметающейся перед носом суденышка и хлещущей из низко нависших туч.

Быстрее, пока… волну не рассекли, поднимаясь из пенящейся на гребнях черноты, острые треугольные плавники.

– Свора… – разносится над палубой многоголосым шепотом, едва слышным за воем ветра и барабанным боем дождя. – Свора Джейдена.

Теперь уже никого не забавляют россказни стариков об акульей стае, рвущей на куски всех, кто не придется по нраву морскому королю. Даже те, кто смеялся над чужим страхом перед чернильно-синей глубиной, теперь не могут выдавить слабую улыбку. Внушаемый легендами безымянный морской ужас обретает форму.

В левый борт бьет тяжелое, уходит под днище, едва не подбрасывая утлое суденышко над водой, и те гребцы, что послабее, валятся со скамей вместе с веслами, неловко пытаясь подставить руки. Волны и ветер набрасываются на кораблик первыми, крутят, дергают, путают, мешая понять, куда теперь грести, палуба ходит под ногами ходуном, а затем на мгновение становится почти тихо, словно кто-то одним словом заставил успокоиться ревущий шторм. Или, быть может, это Тиль перестает замечать звуки, когда сквозь бьющий в лицо и застилающий глаза дождь вдруг различает, как над водой поднимается еще один огромный плавник.

И идет на таран.

Опрокинет, инстинктивно понимает Тиль и бросается в сторону, роняя на палубу бесполезное весло и готовясь самому прыгнуть в воду, лишь бы не быть оглушенным ударом перевернувшегося судна. Рвется к призрачному шансу на спасение, только чтобы увидеть, уже схватившись руками за противоположный борт, как прямо перед ним одна темная волна расступается десятком других. Будто бросается прочь – во все стороны разом, – и на изъеденный солью, мокрый от волн и дождя борт ложатся мертвенно-белые руки, с нечеловеческой силой сминая пальцами старое дерево.

Тиль видит его всего мгновение, успев различить только подобие венца на светлых с прозеленью, переплетенных длинной косой волосах да ряд треугольных клыков под по-звериному поднятой верхней губой.

И глаза, как тлеющие угли.

За всю свою жизнь, пусть и совсем недолгую, он не видел ничего прекраснее и ужаснее одновременно.

А затем рыбацкое суденышко переворачивается от двух одновременных ударов, и несколько долгих мгновений выброшенный в воду мальчишка не различает ничего, кроме мечущихся перед лицом пузырей и серых акульих боков с длинными плавниками. И когда он, лишь чудом поняв, где верх, а где низ, наконец выныривает, хватая ртом воздух, в заполненные ледяной водой уши врывается чей-то пронзительный крик. Перевернутое суденышко уходит на дно среди кишащей плавниками кровавой пены.

Плыть. Нужно плыть, и, быть может, не заметят, не почуют среди хлещущей в море крови. Ресницы слипаются от соли, дождь безжалостно колет слезящиеся глаза, но он различает – одной лишь милостью Господа – острые пики рифов над бушующими волнами, такие близкие и такие далекие одновременно. И плывет, неловко загребая руками – будто разом разучившись плавать, – и в случайных судорогах хватая ртом и невольно вдыхая носом горькую холодную воду. Замерзшие, двигающиеся всё слабее и судорожнее ноги сами тянут на дно, волны накатывают снова и снова, заставляя погружаться под воду с головой, и Тиль понимает, что не проплыл и ярда, когда почти ослепшие от шторма глаза вдруг различают силуэт на одном из рифов.

Она смотрит – просто смотрит, и выражения ее лица не прочесть сквозь пелену ливня, – но когда под ногами, где-то глубоко внизу, инстинктивно ощущается новое – чужое – движение, Тиль понимает, что она смотрит на него. И отчаянным рывком бросается вперед, бьет рукой вздымающуюся волну в попытке вырвать себе еще хотя бы ярд жизни.

Сбежать от того, кто плывет куда быстрее человека.

Он выныривает из воды далеко впереди, словно не замечая бушующего вокруг моря – он сам море, окутанное белизной жесткой ткани из водорослей, как морской пеной, – и поднимается на скалу одним плавным нечеловеческим движением. Стелющийся по камням подол королевского одеяния еще багровеет разводами крови.

Королева размыкает губы – алое пятно среди белого, серого и черного, – но даже стой Тиль рядом с ней, он не разобрал бы ни слова из речи, которую не понимает и даже не способен толком услышать.

– Этот… еще совсем мальчишка.

Только она слышит голос, в котором сродни бури над волнами клокочет ярость. И только она видит, что пылающие темные глаза полны презрения.

– Он будет таким же.

– Как знать. Может, это его чему-то научит?

Белое лицо с парой липнущих к впалым щекам светлых прядей искажает гримаса, приподнимающая верхнюю губу над акульими зубами. Лишь Черной Грете под силу усмирить неистовствующий шторм.

– Пусть плывет. Пока может.

Тиль барахтается в воде, кашляя и судорожно глотая горечь и соль, из последних сил пытается грести вперед, а затем вскидывает, поддавшись инстинктивному порыву, голову и сквозь брызги волн и дождя различает безучастные, тлеющие углями глаза короля.

Море равнодушно к метаниям тонущего человека. Море не подаст руки.