Текст книги "Перед закатом (СИ)"

Автор книги: Алекс Кроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

========== I ==========

Солнце – огромный, золотом и медью отлитый в небесной синеве диск – неторопливо клонилось к западу городских стен. Тени удлинились в садах, превращая силуэты фруктовых деревьев в длинные многопалые лапы. Тянущиеся по земле. Подбирающиеся к дверям и узким стрельчатым окнам.

Ночь спускалась на черных крыльях, щетинящихся тысячами копий. Наползала на лениво плещущиеся в широких берегах вóды реки Дижла*. Стелилась по улицам, кутаясь в те́ни от минаретов, отдавалась в ушах дробным боем лошадиных копыт.

Шайтан, выбивал по мостовым черногривый жеребец, и подданные Аббасидского халифа отступали к лишенным окон стенам*, опустив глаза, чтобы не встречаться взглядом с чернотой зрачка и жгучей угольной радужки.

Каждый в Багдаде знает: Шайтан не любит пристальных взглядов и шепота за спиной.

И скор на расправу, потому и ценит его халиф аль-Мустансир, первым среди своих военачальников бросая этого сельджукского слугу Иблиса на острые монгольские сабли. И первым вознаграждая за ярость и свирепость в бою.

Говорят, будто дом Шайтана полон золота и серебра. Говорят, целой жизни не хватит, чтобы счесть все щедрые дары халифа.

Жеребец проносится по улицам черным росчерком выпущенной из лука стрелы, обгоняя и верных слуг, и их громкий крик, вязнущий в душном предзакатном воздухе.

Дорогу! Дорогу Селиму ибн Рашиду!

Говорят, в его доме столько комнат, что целой жизни не хватит их обойти. Говорят, в его саду зреет столько плодов, что ветви деревьев не могут выдержать их тяжести. Говорят, даже его слуги носят золотые украшения. Любой отец в Городе Мира* отдаст ему в жены всех дочерей разом, не слушая ни слухов, ни жалобных слез.

Чем же не по нраву тебе такой жених, дитя? Он отважен, молод и красив.

Его изогнутая сабля истекает кровью, словно живая, а смуглое лицо искажено злой ухмылкой, и женщины не смеют поднять на него глаз.

Но Шайтан не смотрит на смуглолицых восточных прелестниц. Говорят, стены его дома скрывают рабыню, чья кожа белее лика луны, глаза подобны сверкающим сапфирам, а волосы блестят золотом и бронзой, ниспадая до самой земли. Но никто не говорит и никто не знает, что женщины своевольнее нее не найти в целом мире.

Жеребец врывается в распахнувшиеся ему навстречу ворота, бьет копытом и встряхивает гривой, надрывным ржанием оглашая возвращение хозяина.

– Господин, – склоняется в низком поклоне – почти распластывается в пыли, словно совершая намаз – наиболее доверенный слуга. Рассеченное морщинами смуглое лицо морщится в раболепной улыбке, но в ответ получает лишь нахмуренные брови и яростный блеск черных глаз.

– Прочь!

Господин принимает лишь поднесенную воду, чтобы смыть пыль с лица и рук, бросает слугам светлую куфию*, одним движением сорванную с коротко остриженных черных волос, и едва ожившие коридоры замирают вновь, прислушиваясь к чеканному шагу. Тень пляшет в неровном свете, изломами черноты падая на облицованные голубой фаянсовой плиткой стены просторного светлого покоя. Изречения мудрецов и пророков чередуются с узорами звезд и играющих красками линий геометрических фигур. Господин не смотрит на стены, не ищет совета у безмолвной, выписанной на них вековой мудрости, пробегая глазами витиеватую вязь доставленного на рассвете – в его, господина, отсутствие – послания. А потом комкает письмо в кулаке и отбрасывает в сторону, на узорчатый, пестрящий яркими красками ворс персидского ковра. Но злой ухмылки на лице уже нет. Она не нужна, когда ее некому увидеть.

Полупрозрачный занавес выходящей в сад двери вздрагивает в душном воздухе и рисует плавный изгиб высокого силуэта. В рыжих лучах исчезающего за высокими стенами солнца длинные, ниспадающие до колен волосы становятся скорее бронзовыми, чем золотыми, а темнота шелка делает кожу еще белее.

Луноликая! – кричал торговец рабами, выталкивая на помост очередной живой товар. Селим проехал бы мимо, но придержал коня, когда в ответ на грубость луноликая отвесила торговцу пощечину, по силе сравнимую с ударом мужчины. И теперь ее розовые, почти алые, как розы в садах багдадского халифа, губы лишь расходятся в снисходительной улыбке в ответ на новую грубость.

– Поди прочь, женщина. У меня нет времени на утехи.

– Если когда-нибудь я приду к тебе ради утех, – прохладным ручьем течет в знойном воздухе спокойный негромкий голос, – ты и не вспомнишь о своих трудах, – и добавляет с едва уловимой нотой насмешливой почтительности. – Господин.

Господин отворачивается. Отступает к двойному стрельчатому окну возле низкого круглого столика с курящимися благовониями. Никто из преданных слуг халифа не ведает, что Шайтан может отступить перед женщиной.

Которая поднимает с ковра скомканный пергамент и бережно разворачивает его расписанными хной пальцами, рассматривая витиеватую вязь чернил. Эта хна на ее руках – еще одно проявление своеволия*. Как и тонкий, блестящий светлым металлом христианский крест между ключиц.

– Дурные вести, мой господин, еще не повод для грубости.

– Не припоминаю, – бросает Селим, куда больше недовольный узорами коричневатой краски на белой коже, чем любопытством в сапфировой синеве глаз, – чтобы ты умела читать.

– Я не умею, – соглашается Хаджар, и ее голос сбивается, почти коверкая слова. Чужая речь дается ей тяжело. Сплетение букв, будь они хоть арабскими, хоть латинскими, – и вовсе непостижимая загадка. – Но к чему бросать послание на пол, если весть, которую оно принесло, радостна?

Она обижена его упреком. Может быть, даже зла и хочет гневно сжать губы и ударить, как того торгаша, распускавшего руки, чтобы показать покупателям ее красоту. Но вместо этого явившего ярость непокоренного воина, а не слабость закованной в рабство женщины.

– Монголы? – спрашивает Хаджар, всё же коверкая непривычное, почти не произносимое ею прежде слово. Имя черной хвори, поднимающейся из далеких степей, ядом расползающейся по земле и песку.

– Тебя, – с нажимом в голосе, со звоном металла и рубящего головы удара, – это тревожить не должно, женщина.

Синие глаза смеются над господином, подчинившем себе войско халифа, но не способным обуздать одну-единственную рабыню.

– В сельджукских степях растут, верно, одни лишь цветы, ломающиеся под малейшим порывом ветра. Я не цветок.

Я Регинлейв, дочь Раудбьёрна. В моих жилах кровь великих ярлов Норег*.

Хаджар ступает неслышно, шагом охотника по скрипучему снегу мрачного черного леса, и только смешение теней на полу выдает ее движение. Последний одинокий луч скользит по темному шелку, высвечивает очертания груди и на мгновение вспыхивает белой искрой на тонком кресте. Селим не видит, глядя сквозь журчащую воду в одном из садовых фонтанов. Не двигается, когда рука в узорах хны ложится на светлый резной столбик двойного окна, почти касаясь смуглых пальцев с одиноким, блестящим острым рубином перстнем.

– Хаджар, – медленно повторяет луноликая северянка, прислушивается к резкому, боем барабанов и львиным рыком, звучанию и спрашивает, с трудом вспоминая и выговаривая арабские слова. – Что… значит это… имя?

– Камень, – переводит ответ другая рабыня, куда лучше владеющая восточным языком, и синие глаза северянки – драгоценные сапфиры в оправе золота и бронзы длинных ресниц – приобретают странное, почти заинтересованное выражение. Ей по нраву, что купивший ее мужчина не называет новую рабыню Красавицей или Жемчужиной сродни иным женщинам, проданным на невольничьих рынках халифата.

Солнце тонет среди песков и скал за городскими стенами, погружая дома и сады в сумеречную синеву. Рука в узорах хны соскальзывает вниз по резному столбику одним плавным движением и своевольно касается смуглых пальцев, едва ощутимо укалывая белую кожу острым краем рубина.

На Город Мира опускается ночь. Муэдзины поют на вершинах минаретов, призывая правоверных на молитву.

Комментарий к I

*Дижла – арабское название реки Тигр.

“…внешний фасад в арабских домах имеет только один проем – входную дверь. Окна обращены, по возможности, во внутренний двор. Лишь в верхних этажах выходят на улицу решетчатые балконы.” (Огюст Шуази, Всеобщая история архитектуры)

*Город Мира (Мадинат-ас-Салам) – официальное название Багдада, данное ему вторым аббасидским халифом аль-Мансуром, который и начал строительство города в 762 году.

*куфия – традиционный мужской платок в арабских странах. Используется для защиты от песка и ветра.

*Норег – средневековое название Норвегии.

Имя “Хаджар” (араб. هاجر) тождественно библейскому “Агарь”, но в арабском также есть схожее по звучанию, но отличное по написанию слово حَجَرٌ, переводящееся как “камень”.

Рисунки хной в арабской культуре называются “менди”, и считается, что делать их могут только замужние женщины, в то время как для незамужних это “макрух” (нежелательное действие).

Обращаясь к читателям, которые знакомы с другими моими работами. По этой же причине (или, вернее сказать, запрету) незамужняя Сабина в “Железном Маршале” красит хной только ногти. В то время как, к примеру, Сибилла в (прости, Господи) фильме “Царство Небесное”, будучи замужем, покрывает руки полноценными узорами. (Это одна из немногих вещей, которые в “Царстве Небесном” показаны относительно правильно. Если не принимать во внимание тот факт, что Сибилла вообще-то не мусульманка и даже не сарацинка. И воспитывалась в христианском монастыре.)

========== II ==========

Комментарий к II

Меня что-то сподвигло написать еще одну часть. Возможно, сделаю и третью.

Анатолия (греч. ἀνατολή, тур. Anadolu) – полуостров на Западе Азии, часть современной Турции. В XI-XIII веках Анатолия была территорией Сельджукского султаната, также называемого Румским или Конийским.

Вода в фонтане – мраморной, шестиугольной формы чаше – почти неподвижна и вздрагивает едва уловимо глазу, лишь когда ее касается холодный ночной ветер. Тот задувает из пустыни, и при малейшем – легчайшем – порыве в памяти возникают тихо шуршащие песком белые барханы, неотличимые в бледном свете изогнутого месяца от наметенных бураном сугробов.

Полюбуйся – почти не поднимая глаз, не смея и кончиками пальцев тронуть скрывающую лицо ткань – на свой новый дом, женщина.

На мир без снега и единственно спасающего от него пламени в очаге. На солнце, не бледно-желтое, волчьим глазом косящее сквозь узловатые ветви лесных деревьев, но почти багровое, своим жаром рождающее странное дрожащее марево в неподвижном воздухе. Тот настолько горяч и вязок, что каждый вдох кажется глотком раскаленного песка, а каждый шаг – очередным рывком сквозь трясину мерзлых северных болот.

– Нарвешь ли мне клюквы с того куста, бесстрашный воин? – шепотом с белыми облачками пара, оседающими на волчьем мехе воротника. Смехом с алым и кислым на губах.

– Ты красивая, – бесхитростно, с почти языческой простотой лесных алтарей из грубого серого камня. – Будешь моей?

Белый полумесяц на долю мгновения скрывается за набежавшей дымкой – светло-серой, почти белесой на фоне ночной черноты – и по неподвижной, будто застоявшейся воде фонтана пробегает легкая рябь. Теплой воде, нагревшейся за долгий солнечный день и впитавшей в себя даже его запах – раскаленной пыли и горячего металла, – бьющий в ноздри, стоит только поднести к лицу руку в крупных блестящих каплях.

Даже запах – такая малость – здесь неправильный. Совсем не тот, что у ледяной воды узких фьордов, отражающей вздымающиеся со дна скалы и снег на горных пиках.

– Прыгай, Регин!

Эхо Харальдова крика – слабый, уже начавший стираться из памяти отзвук детского голоса – тонет в густой темноте, рассыпается серой скальной пылью под легким, едва тревожащим землю шагом. Хаджар не поворачивается на еще теплом от солнечных лучей бортике фонтана – не показывает ничего, кроме прямой спины и волн длинных волос на мягкой темной ткани, – но спрашивает негромким голосом, чтобы не потревожить ночной тишины:

– Господину не спится?

Господин останавливается, в своей задумчивости не заметив темного женского силуэта – лишь волосы отливают бронзой и серебром в блеклом лунном свете – на краю массивной мраморной чаши. Рабыни Шайтана любят пожаловаться на его беспокойный сон и злость в ответ на расспросы о тревожащих господина мыслях. Но сейчас господин скорее утомлен, чем раздражен и спрашивает с усталостью в голосе:

– Что ты здесь делаешь, женщина?

Хаджар поворачивает голову – так, чтобы был виден лишь тонкий профиль и еще сильнее подчеркнутая луной белизна щеки и виска – и отвечает почти без насмешки:

– Сижу. Здешние ночи… Как это будет по-арабски? По нраву мне куда больше, чем дни. А потому их так приятно проводить в саду.

– Не понимаю, – качает головой наиболее доверенный слуга господина – хозяина, – кружа вокруг и пристально разглядывая новое приобретение. Женщина, неверная, ростом не уступающая многим мужчинам и способная смотреть господину в глаза, не вскинув даже подбородка. Зачем же она здесь, на что она господину? Другие женщины в доме жалуются, что угодить Мустафе не смогла бы, верно, и любимая дочь Пророка, но надменная северянка злит его едва ли не более всех остальных.

– Сядь прямо, женщина. Опусти глаза. Не оскорбляй господина своим недостойным взглядом. Ох, чем же, чем мы прогневали тебя, всемогущий Аллах, что взгляд господина пал на эту беспутную дочь Иблиса? Госпожа Алия никогда не вела себя столь постыдным образом!

Хаджар знает только имя и воспеваемый Мустафой образ безупречной жены – турчанки по происхождению и магометанки по вероисповеданию, – но не может удержаться от едкой фразы.

– Если госпожа Алия была столь прекрасна, то почему же я слышала от других слуг слова о том, как твой господин трижды сказал, что госпожа Алия ему более не жена? Скажешь, неправда это?

– Помолчи, беспутная! – бушует Мустафа, но презренная рабыня только смеется ему в лицо, не боясь ни криков, ни тревожащих воздух замахов морщинистой рукой.

– Господин… желает, чтобы его рабыня ушла? – спрашивает Хаджар, с куда бóльшим интересом разглядывая игру падающих от листьев теней. Те рисуют удивительные узоры на длинных полусогнутых ногах, надежно скрытых темными шальварами и длинной юбкой с разрезами по бокам.

Она не двинется с места, даже если услышит прямой и твердый, без малейшего сомнения и недосказанности, приказ, но господин предпочитает промолчать.

– Или господин желает присоединиться? – в голосе вновь появляются ноты почтительной насмешливости. Хаджар поворачивается медленно, по-прежнему держа спину прямо, и чуть приподнимает левое плечо. Антрацитовый отблеск глаз – обманчиво-равнодушный, почти холодный сродни темной воде фьордов – виден даже в тени от узловатых ветвей и тонких острых листьев.

Прыгай, Регин.

В омут с головой. Что уж тут терять, когда фьорды остались в тысячах миль за спиной, а звонкое золото посадило ее на цепь слишком короткую, чтобы шагнуть за ворота этого дома?

Она баламутит воду в фонтане, намеренно не прислушиваясь к легкому, как у охотника, шагу. Зачерпывает жидкое тепло ладонью, пропускает сквозь пальцы в узорах хны. Бесстыдница, бурчит Мустафа. Своевольная, говорят задумчивые черные глаза.

Хаджар находит мысль о своевольной рабыне крайне забавной.

– Дурной сон, мой господин?

– Маленький господин Мурад, – всхлипывает, утирая темные глаза, пышнотелая повариха, – был таким чудесным ребенком. Госпожа Алия не чаяла в сыне души.

– С чего, – спрашивает господин ровным голосом, – такой вывод?

– Твои женщины слишком любят жаловаться, – отвечает Хаджар, на долю мгновения приподнимая уголок губ в кривой, как сельджукская сабля, усмешке. – Прямо не гарем, а базар в свободный от полевых работ день. Им бы не помешала твердая рука.

– Уж не твоя ли?

Он сидит так по-мужски знакомо, опираясь ладонью на колено, и повернувшись с неловкостью человека, которого донимают старые раны, но Хаджар решает не задавать вопроса.

Ох, наш милый маленький господин Мурад. Сейчас ему бы минуло уже десять лет.

Господин так и не простил себе того, что не умер в тот страшный день.

Вода по-прежнему кажется слишком теплой, почти горячей, и холод фьордов – или горных рек Анатолии – подошел бы куда больше, но Хаджар поднимает опущенную в фонтан руку и дотрагивается без стеснения и опаски. До виска и щеки, рисуя пальцами неотрывную линию на смуглой коже.

– Да ты, мой господин, весь горишь. Не нужно ли позвать лекаря?

Полуопущенные ресницы кажутся ей пятном сажи на задумчивом лице. Хаджар касается и второй щеки, прижимает пальцы тыльной стороной – ох, ну подумай сама, Регин, какому мужчине придутся по нраву твои огрубевшие от тетивы и охотничьего ножа руки? – качают головами покойная мать и бабка, – и подбирает слова медленно, неуверенно. Но уже разомкнув губы, передумывает их говорить. Передумывает рассказывать, потому что ее тоски по дому и братьям едва ли будет достаточно. И произносит только одно слово, опустив ресницы и видя перед глазами уходящую вниз скалу и ледяную пасть фьорда.

Прыгай, Регин.

Ледяная вода в мыслях взрывается жалящими кожу брызгами и копьем – рогатиной на медведя – проходит сквозь грудь.

– Селим.